(1)Карамзин был одним из первых русских писателей, которому поставили памятник. (2)Но, конечно, не за «Бедную Лизу», а за 12-томную «Историю государства российского». (3)Современники считали её важнее всего Пушкина, потомки не переиздавали сто лет. (4)И вдруг «Историю...» Карамзина открыли заново. (5)Вдруг она стала самым горячим бестселлером. (6)Как бы этот феномен ни объясняли, главная причина возрождения Карамзина - его проза, всё та же гладкость письма. (7)Карамзин создал первую «читабельную» русскую историю.
(8)История существует у любого народа только тогда, когда о ней написано увлекательно. (9)Грандиозной персидской империи не посчастливилось родить своих Геродотов и Фукидидов, и древняя Персия стала достоянием археологов, а историю Эллады знает и любит каждый. (10)То же произошло с Римом. (11)Не было бы Тита Ливия, Тацита, Светония, может быть, и не назывался бы американский сенат сенатом. (12)А грозные соперники Римской империи - парфяне - не оставили свидетельств своей яркой истории.
(13)Карамзин сделал для русской культуры то же, что античные историки для своих народов. (14)Когда его труд вышел в свет, Фёдор Толстой воскликнул: «Оказывается, у меня есть отечество!»
(15)Хоть Карамзин был не первым и не единственным историком России, он первый перевёл историю на язык художественной литературы, написал интересную, художественную историю, историю для читателей.
(16)Хорошо написанная история - фундамент литературы. (17)Без Геродота не было бы Эсхила. (18)Благодаря Карамзину появился пушкинский «Борис Годунов». (19)Без Карамзина в литературе появляется Пикуль.
(20)Весь ХIХ век русские писатели ориентировались на историю Карамзина. (21)С ней часто спорили, её высмеивали, пародировали, но только такое отношение и делает произведение классическим.
(22)Современной словесности так не хватает нового Карамзина. (23)Появлению великого писателя должно предшествовать появление великого историка - чтобы из отдельных осколков создалась гармоническая литературная панорама, нужен прочный и безусловный фундамент.
(По П. Вайлю, А. Генису
)
А28.
Какое утверждение соответствует содержанию текста?
1) Литература не опирается на историю.
2) История Древней Греции написана увлекательно.
3) Появлению великого историка должно предшествовать появление великого писателя.
4) За повесть «Бедная Лиза» Карамзину поставлен памятник.
А29.
Какое из перечисленных утверждений является ошибочным?
1) Предложение 7 поясняет суждение, высказанное в предложении 6.
2) Предложение 14 объясняет суждение, высказанное в предложении 13.
3) В предложениях 8-12 представлено рассуждение.
4) В предложениях 22-23 представлено повествование.
А30.
Какое слово использовано в тексте в переносном значении?
1) горячим (предложение 5)
2) увлекательно (предложение 8)
3) любит (предложение 9)
4) античные (предложение 13)
В1. Из предложения 4 выпишите слово, образованное приставочно-суффиксальным способом.
Ответ:
В2. Из предложений 16-19 выпишите частицы.
Ответ:
В3. Укажите вид подчинительной связи в словосочетании ГЛАДКОСТЬ ПИСЬМА (предложение 6).
Ответ:
| Ответы к заданиям В4-В7 запишите цифрами. |
В4. Среди предложений 18-22 найдите простое односоставное безличное. Напишите номер этого предложения.
Ответ:
В5. Среди предложений 1-6 найдите простое предложение, осложненное вводным словом. Напишите номер этого предложения.
Ответ:
В6. Среди предложений 11-15 найдите сложное предложение, в состав которого входит придаточное уступительное. Напишите номер этого сложного предложения.
Ответ:
В7. Среди предложений 1-6 найдите такое, которое связано с предыдущим с помощью местоимений и лексического повтора. Напишите номер этого предложения.
Ответ:
В8. Прочитайте фрагмент рецензии, составленной на основе текста, который вы анализировали, выполняя задания А28-А30, В1-В7. Некоторые термины, использованные в рецензии, пропущены. Вставьте на места пропусков цифры, соответствующие номеру термина из списка. Если вы не знаете, какая цифра из списка должна стоять на месте пропуска, пишите цифру 0.
Последовательность цифр в том порядке, в котором они записаны вами в тексте рецензии на месте пропусков, запишите после слова «Ответ», начиная с первой клеточки. Каждую цифру пишите в отдельной клеточке, цифры при перечислении
отделяйте запятыми. Каждую запятую ставьте в отдельную клеточку. При записи ответов пробелы не используются.
Непростую судьбу главного труда Карамзина иллюстрируют такие синтаксические средства выразительности, как _____ (предложение 3) и _____ (предложения 4, 5). Значение «Истории государства Российского» подчёркивает _____ (предложение 14). Понять, в чём состоят заслуги писателя и историка, помогают лексические средства выразительности, например (предложения 1, 15, 23), и тропы, в частности _____ (предложение 13).
Список терминов:
1) анафора
2) эпитеты
3) сравнение
4) ряды однородных членов
5) антитеза
б) риторическое восклицание
7) лексический повтор
8) однокоренные слова
9) синонимы
С1. Напишите сочинение по прочитанному тексту.
Сформулируйте и прокомментируйте одну из проблем, поставленных автором текста (избегайте чрезмерного цитирования).
Сформулируйте позицию автора (рассказчика). Напишите, согласны или не согласны вы с точкой зрения автора прочитанного текста. Объясните почему. Свой ответ аргументируйте, опираясь на читательский опыт, знания и жизненные наблюдения (учитываются первые два аргумента).
Объём сочинения - не менее 150 слов.
Работа, написанная без опоры на прочитанный текст, (не по данному тексту), не оценивается. Если сочинение представляет собой пересказанный или полностью переписанный исходный текст без каких бы то ни было комментариев, то такая работа оценивается нулём баллов.
Сочинение пишите аккуратно, разборчивым почерком.
ПРИЛОЖЕНИЯ
Приложение 1
Словарные диктанты
Диктант 1. Проверяемые и непроверяемые гласные в корне слов
Горючее вещество, полоскать бельё, бархатный камзол, балконная решётка, интеллигентный человек, струны гитары, немного подрасти, паркетный пол, посидеть на скамейке, колоритная личность, промокать фиолетовые чернила, развеваться на ветру, излагать изученное, поласкать котёнка, осознать признание, громадная туча, правильный маршрут, президентский совет, телефонный справочник, легендарный герой, расстилать скатерть, теоретическая дискуссия, блистать на сцене, сумма слагаемых, милосердный поступок, лиловые соцветия сирени, выровнять грядку, опираться на перила, велосипедные гонки, дипломированный специалист, сверкание зарниц, развивать усидчивость, играешь на пианино, тяжёлая корзина, росток апельсина, гениальный композитор и дирижёр, поседеть от старости, мягкий диван, огромная библиотека, школьные кабинеты, пользоваться биноклем аккуратный костюм, обжигает в печке, растительное масло, загореться от спички, абонементный билет.
^
Диктант 2. Употребление и неупотребление Ь и Ъ
Богатырская мощь, должность адъютанта, трёхъязычный словарь, медвежья услуга, ночной дозор, отрежьте кусочек, лихой извозчик, нестись вскачь, семнадцать тысяч, выглянуть из-за туч, разбитые очки, влезть на мачту, лёгкая лодочка, мне нездоровится, мощность двигателя, ручной хищник, решение задач, пробираться сквозь вьюгу, выйти замуж, необъятный простор, вьюжный февраль, пятьдесят восьмой, заячья капуста, напишешь строчку, встаньте пораньше, тоньше волоса, роскошь интерьера, лучше подготовиться, подъехать к станции, разъяснить задачу, восемьюстами семьюдесятью шестью, получить весточку, бесконечная дорога, складной зонтик, возьмём в дорогу, сыграть вничью, похожи точь-в-точь, январский мороз, компьютерная мышь, вьётся плющ.
Видимо, судьба благоволила к Николаю Михайловичу Карамзину, писателю, историографу, издателю.
К этому можно прибавить изданные Карамзиным журналы и альманахи, где печатались его произведения и переводы, причем в таком количестве, что порой трудно сказать, что перед нами: сборник творений разных авторов или собрание его трудов (не случайно сборник сочинений Карамзина «Мои безделки» В.Г.Белинский назвал альманахом).
Если дополнить этот библиографический перечень книгами иностранных авторов, вышедшими в его переводе, то в совокупности коллекция «прижизненного» Карамзина составит изрядную библиотеку.
Мы обратим внимание читателей на некоторые из прижизненных изданий Николая Михайловича, которые, с нашей точки зрения, обладают особой ценностью или, во всяком случае, выделяются из общего ряда книг того времени.
Н.М.Карамзин входил в литературный мир постепенно. Молодой литератор, член созданного энтузиастом-просветителем Н.И.Новиковым «Дружеского ученого общества», Карамзин активно сотрудничает в новиковском журнале «Детское чтение для сердца и разума», сам выступает как издатель «Московского журнала», «Отечественных записок».
Заметное место в творчестве молодого Карамзина занимали переводы, именно на этом материале он оттачивал свой литературный стиль. Первым переводом Карамзина, выполненным юношей, которому еще не исполнилось 17 лет, и вышедшим отдельным изданием, стала небольшая повесть Саломона Гесснера «Деревянная нога» (Деревянная нога, швейцарская идилия гос. Геснера. Переведено с немецкаго Никол. Карамз. СПб.: В Тип. Брейткопфа, 1783. - 18 с.). За ним последовали первые два тома объемного переводного сборника-календаря (Размышления о делах Божиих в царстве натуры и Провидения, на каждый день года, и беседы с Богом, или Размышления в утренние и вечерние часы. М.: В тип. Компании типографической, 1787–1788). Но особо редким изданием стала трагедия Шекспира «Юлий Цезарь» в карамзинском переводе (М., 1787). На волне репрессий, которые обрушились на масонов в 1794 году, данное издание, напечатанное в типографии Новикова, попало в список запрещенных, подлежавших конфискации и сожжению. Но поскольку книга вышла за семь лет до этого решения, можно полагать, что распроданная часть тиража сохранилась, хотя в начале XIX века библиограф Сопиков указывал на нее как на редкость.
Отметим, что идентификация переводов Карамзина - задача непростая, поскольку большинство изданий выходило без указания фамилии переводчика.
Возникает вопрос: какое произведение имеет все основания считаться первым изданным собственным сочинением Николая Михайловича? Внимательно изучив список прижизненных изданий Карамзина, мы можем уверенно утверждать: такая книга существует. В фондах Государственной публичной исторической библиотеки (ГПИБ) России хранится экземпляр анонимного издания стихотворения «Песнь мира» (Песнь мира. Б.м., б.г. 4 с.). На нем имеется запись чернилами: «Карамз. Генв. 1792». Исследователи установили, что перед нами - стихотворение молодого Карамзина, посвященное заключению мира с Турцией. Время написания стихотворения было нелегким для литературной деятельности: революционные события во Франции напугали императрицу Екатерину, и литература попала под жесткий контроль. Ю.М.Лотман отмечал, что с 1792 года «литература сделалась трудным и опасным делом»*. Но именно в это время молодой Карамзин пишет «Бедную Лизу» и печатает свою первую книжку, отражавшую его просветительские настроения: автор стихотворения мечтает о всеобщем мире и гармонии, которые должны объединить людей.
Вести из Франции приходят одна тревожнее другой, контроль над литературой внутри страны усиливается, начинаются репрессии по отношению к близким Карамзину людям из кружка Новикова - «русским мартинистам», и Николай Михайлович на несколько лет уезжает в Знаменское - орловское имение своих друзей Плещеевых. Там он продолжает писать, и в 1796 году возвращается в Москву с новыми готовыми произведениями и намерениями расширить издательскую деятельность. Вышедшей в 1796 году первой отдельной книгой Карамзина считается повесть «Юлия» (автор указан в конце предисловия) (Юлия. М.: Унив. тип., у Ридигера и Клаудия, 1796. 102 с.). Эта книжка небольшого формата - подлинная редкость; достаточно сказать, что ее экземпляры есть только в двух крупных книгохранилищах: Библиотеке Российской академии наук в Петербурге и Государственной публичной исторической библиотеке России в Москве.
В ноябре того же 1796 года отдельной книжкой выходит в свет повесть «Бедная Лиза», прославившая имя автора (Карамзин Н. Бедная Лиза. Non la connobe il mondo mentre l’ebbe* С одного дерева из окружающих пруд, что близ Си* нова монастыря, идучи в Кожухово. Иждивением любителя литтературы. Б.м., . 38 с.). Специально к этому изданию была изготовлена гравюра с видом «Лизиного пруда» работы Н.И.Соколова. Этот факт выгодно отличает в глазах библиофилов данное издание от большинства прижизненных книг Карамзина: среди них крайне мало тех, которые снабжены полноценными иллюстрациями. Даже цельногравированные титульные листы или хотя бы виньетки мы находим менее чем в половине карамзинских книг. Поскольку гравюра продавалась отдельно, она вплетена далеко не во все экземпляры, что делает экземпляр с гравюрой особенно ценным.
Описываемая книга хранит еще один сюрприз. Так как повесть была написана за четыре года до самостоятельного выхода в свет и уже публиковалась в журнале, отдельное издание пользовалось повышенным спросом. Поэтому практически сразу же вышли еще два издания этого произведения. В отличие от первого издания, напечатанного в Университетской типографии, второе и третье печатает типография С.Селивановского.
Наличие трех одновременных изданий создало большие проблемы для современных библиофилов. Различия между изданиями весьма незначительны: во всех экземплярах отсутствуют выходные данные (место и год издания, название издательства или типографии), все они имеют одинаковые формат и количество страниц. Незначительно различаются шрифты, плотность набора и межстрочные интервалы - но все это можно оценить, только положив рядом несколько экземпляров. Лишь очень внимательно изучив тот экземпляр, который окажется у него в руках, библиофил сможет понять, к какому из трех тиражей он относится: во «втором» и «третьем» изданиях на обороте титульного листа имеется текст: «К сему изданию принадлежит картинка, представляющая изображение оной чувствительности».
Различить «второе» и «третье» издания еще сложнее. Как это ни забавно, выручает маленькая опечатка: в условно «втором» издании номер последней страницы обозначен как 83, тогда как это 38-я страница. В «третьем» - опечатка исправлена: там стоит число 38.
В силу того, что первоиздания «Бедной Лизы» попадают на антикварный рынок крайне редко, трудно сказать, какое из них считается самым ценным. За последние годы единственный случай появления «Бедной Лизы» на аукционе приходится на 2016 год, но сведения, приведенные аукционистом, не позволяют точно идентифицировать экземпляр.
На антикварном рынке нередко можно встретить самое значительное литературное произведение Карамзина - «Письма русского путешественника». В нем описана поездка писателя и журналиста по Европе. Исследователи сходятся во мнении, что это на самом деле скорее беллетристическое сочинение, открывшее новый жанр в русской литературе, нежели фактографические заметки русского человека, побывавшего за границей. После публикации «Писем» частями в «Московском журнале» первое самостоятельное издание было предпринято Николаем Михайловичем в 1797–1801 годах в знакомой для него Университетской типографии «у Ридигера и Клаудия» (Письма русского путешественника. Ч. 1–6. М.: Унив. тип., у Ридигера и Клаудия, 1797–1801). За первым изданием практически сразу последовало второе (выходные данные остались прежними). Как и другие карамзинские публикации, книжки «Путешествия» лишены украшений, но, изданные небольшим форматом, одетые во владельческие кожаные переплеты, они ласкают глаз, хорошо ложатся в руку. Несомненно, выбирая формат, Карамзин рассчитывал на то, что эти томики читатели будут брать собой в дорогу, а дамы - носить в ридикюле.
Рядом с таким знаменитым произведением, как «Письма», вышедшая в 1797 году небольшая книжка «Разговор о щастии» осталась по сей день недооцененной. Но те, кто хочет понять внутренний мир Карамзина, погрузиться в его размышления о мире и душе человека, не пройдут мимо этого «разговора». Сюжет его прост. Два друга, Мелодор и Филалет, рассуждают о том, что такое счастье, кто и каким образом может его достичь. Герои были уже известны читателям: впервые они появились в 1794 году в альманахе Карамзина «Аглая», где были опубликованы письма «Мелодор к Филалету» и «Филалет к Мелодору». Два друга отражали две стороны внутреннего мира автора: рациональную (Филалет по-гречески - «любитель истины») и поэтическую (Мелодор - «даритель мелодий, песен»); они обсуждали судьбу идей Просвещения в свете революционных событий во Франции. Теперь их (точнее, автора) занимают вопросы социальной справедливости и права каждого на счастье: «Чувства знатного любовника и молодого крестьянина одинаковы».
После этой серии опубликованных книг, вызвавших широкий общественный интерес и утвердивших за Карамзиным славу одного из лучших российских сочинителей, Николай Михайлович неожиданно для почитателей прерывает свою писательскую, публикаторскую и издательскую деятельность и все силы отдает написанию грандиозного исторического труда - «Истории государства Российского».
Однако нельзя сказать, что в течение тринадцати лет, которые он посвятил этому труду, из-под пера нашего автора вообще не выходили и не печатались литературные произведения. За эти годы опубликовано двумя изданиями собрание сочинений Карамзина (Сочинения Карамзина. В 8 т. М.: В тип. С.Селивановского, 1803–1804; То же. Изд. 2-е, испр. и умноженное. В 9 т. М.: В тип. С.Селивановского, 1814).
По мотивам исторических материалов, с которыми работал Карамзин, была написана и опубликована драма «Марфа Посадница» (Марфа Посадница, или Покорение Новагорода. Историч. повесть, изданная Николаем Карамзиным. Изд. третие. М.: В тип. Платона Бекетова, 1808. VI, 7–136 c., 3 л. ил.), одно из самых редких на антикварном рынке изданий. Пусть не смущает библиофилов помета «третье издание»: предыдущими издатель, видимо, учел опубликованные переводы этого произведения на французский и немецкий языки, вышедшие в 1804–1805 годах.
Стоит сказать несколько слов о малооцененных, но при этом весьма редких публикациях Карамзина, вышедших в период с 1801 по 1814 год. Это панегирические стихотворения Николая Михайловича. Еще в 1796 году, в надежде на большую свободу печати при новом императоре, Карамзин издал «Оду на случай присяги московских жителей его Императорскому Величеству Павлу Первому, самодержцу всероссийскому» (М.: В унив. типогр., у Хр. Ридигера и Хр. Клаудия, 1796. 14 с.: ил.). Разочарование в правлении Павла I заставило его с еще большим энтузиазмом откликнуться на воцарение нового императора - Александра. Ему были посвящены целых три оды: «На торжественное коронование Его Императорского Величества Александра Перваго, самодержца всероссийскаго» (М.: В унив. тип., у Хр. Клаудия 1801. 10 с.); «На прибытие в Москву Его Императорского Величества Александра Перваго, самодержца всероссийскаго» (М.: В унив. тип., у Хр. Клаудия, . 7, c.) и «Освобождение Европы и слава Александра I. Стихотворение Карамзина, посвященное московским жителям» (М.: В тип. С.Селивановского, 1814. 22 с.).
В 1802 году, пересмотрев свое отношение к царствованию императрицы, Карамзин написал и опубликовал «Слово» в честь Екатерины Великой (Историческое похвальное слово Екатерине Второй. М.: В унив. тип., у Любия, Гария и Попова, 1802. 187 с.). Скромные, в бумажных обложках, не всегда с обозначением автора, эти издания не находили покупателей ни на аукционах, ни в антикварных магазинах и в конце концов легко утрачивались. А если прибавить к этому соображения идеологической осторожности («Оду», посвященную Павлу I, Карамзин, по понятным причинам, не включил в собрание сочинений, вышедшее уже в царствование Александра Павловича), то описываемые издания по праву можно причислить к бесспорным библиофильским редкостям. Рассматривая и изучая эти брошюры, нужно помнить, что Карамзин, будучи профессиональным издателем и редактором, с большим вниманием относился к оформлению книги, и отсутствие в ней иллюстраций компенсировалось тем, что он самостоятельно выбирал шрифты, оценивал качество набора. Так что перед нами во всех отношениях авторские книги.
На период «литературной паузы» пришлось написание еще одного важного не столько для самого Карамзина, сколько для судьбы реформаторских усилий Александра I небольшого произведения - записки «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях». Это был не только результат исторических изысканий автора, но и плод раздумий Карамзина о том, какой должна быть политика самодержавного государя, которая обеспечила бы процветание Российской империи. Составлена «Записка» была по просьбе сестры императора, великой княгини Екатерины Павловны. Будучи постоянным собеседником Екатерины и входя в ее ближний круг, включавший супруга, принца Георгия Ольденбургского, и великого князя Константина Павловича, Карамзин, несомненно, не только рассказывал о своих исторических изысканиях, но и принимал участие в обсуждении актуальных политических событий: проектов реформ М.М.Сперанского и результатов нововведений Александра I. В «Записке» Карамзин, дав обзор прошлого России и представив правление Екатерины Великой как образец просвещенного самодержавия, осмелился выразить критическое отношение к реформам последнего государя. «Записка» была передана императору, и он остался недоволен дерзостью историографа. Тем не менее вскоре реформаторским начинаниям пришел конец.
Естественно, что вопрос о публикации «Записки» в те годы не поднимался, но ее копии в рукописях распространялись в обществе. Впервые фрагмент «Записки» был опубликован в пушкинском «Современнике» (том 5) в 1837 году. Полностью «Записка» была издана только в 1914 году при активном содействии правнучки Карамзина графини М.Н.Толстой (Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России / Под ред. проф. В.В.Сиповского. СПб.: Тип. А.Ф.Дресслера; Издание Графини М.Н.Толстой, 1914. XIV, , 133 с.).
Главный труд Карамзина-историка, «История государства Российского» (1-е издание: История Государства Российскаго. В 8 т. СПб., - 1817), уже в момент публикации стал, говоря современным языком, настоящим бестселлером. После тринадцати лет трудов Карамзин передал для издания все тома одновременно. Для того чтобы прохождение цензуры не задержало выход издания, Карамзину пришлось получить «высочайшее повеление» - прямое согласие императора на публикацию. Тем не менее дело издания шло непросто: министр внутренних дел граф А.А.Закревский, обиженный тем, что историограф обошел казенную цензуру, всячески препятствовал печатанию книги во вверенной ему Военной типографии Главного штаба и даже распорядился выделить для книги самую дешевую бумагу. Карамзин был вынужден распределить печатание книги между несколькими типографиями: 2-й, 4-й и 6-й тома издавались в Медицинской типографии. Но в итоге все тома вышли одновременно.
Популярность книги побудила профессиональных издателей заняться коммерческим выпуском многотомника. Следующие издания печатались в типографии Греча («иждивением братьев Слениных») и у Смирдина.
«История государства Российского» сложна по своей структуре: к каждой главе примыкают обширные примечания, в которые вынесены отрывки из летописей, фрагменты научных трудов. К изданию прилагались генеалогические таблицы и карты. Все это привело к тому, что каждый издатель сам решал, что из имеющегося включать в свое издание, а что нет. Наиболее авторитетным считается (и заслуженно) пятое издание «Истории» (История Государства Российскаго. В трех книгах, заключающих в себе двенадцать томов с полными примечаниями, украшенное портретом автора, гравированным на стали в Лондоне. Издание Эйнерлинга. Кн. 1–3. СПб.: В Тип. Э.Праца, 1842). Это самое полное и выверенное издание, дополненное ранее неизвестными материалами; достаточно сказать, что в приложении к нему даны фрагменты «Записки о древней и новой России» и в его состав входит «Ключ, или Алфавитный указатель к Истории государства Российскаго, Н.М.Карамзина», созданный выдающимся ученым-археографом Павлом Михайловичем Строевым.
Благодаря широкому общественному резонансу «Истории» и популярности ее изданий мы можем наблюдать своеобразное продолжение издательской судьбы этой книги, уже не зависевшей от воли автора. В 1819 году немецкий пастор, богослов и гимназический учитель Август Таппе сделал перевод на немецкий и французский языки избранных мест из «Истории государства Российского» и издал их в качестве пособия по изучению русского языка для немецкого юношества (Сокращение российской истории Н.М.Карамзина. В пользу юношества и учащихся российскому языку… / Изд. Августом Вильгельмом Таппе, доктором богословия и философии. В 2 ч. СПб.: Gedruсkt bei Nicolai v. Gretsch, 1819). Как и в других случаях, популярность карамзинских книг подвигла издателя «Николая фон Греча», как он обозначен на титулах, выпустить вслед за первым второе издание двумя заводами. И все же книга для юношества не избежала судьбы большинства учебников: стала большой редкостью на антикварном рынке. «Сводный каталог русской книги 1801–1825 годов» указывает только две библиотеки, обладающие экземплярами первого издания - ГПИБ и РНБ.
Самостоятельное путешествие текста Карамзина продолжилось и в дальнейшем. Важным шагом в распространении карамзинской интерпретации истории России стал выход еще одного издания для юношества на основе «Истории». Это - «Живописный Карамзин» (Живописный Карамзин, или Русская история в картинах, под издательством Андрея Прево, в трех частях. СПб.: В тип. Х.Гинце и Э.Праца и Ко, 1836–1838), в котором гравюры, посвященные историческим событиям, сопровождались кратким изложением сюжетов, почерпнутых из карамзинского многотомника. Пересказ историй осуществил журналист и историк, младший брат П.М.Строева, Владимир Михайлович Строев. Издатель А.Прево привлек к работе над иллюстрациями художников Чорикова, Беггрова, Андерсона, Белоусова, Разумихина и др., по рисункам которых были выполнены литографии. Книга была столь популярна, что сегодня полный ее комплект из трех томов в хорошем состоянии очень редок. Особенно редки экземпляры в издательской обложке с первоначальным названием книги: «Детский Карамзин».
Редакция выражает благодарность коллекционерам С.А. и А.А. Венгеровым за содействие в подготовке настоящей публикации.
Русский писатель, историограф Николай Михайлович Карамзин жил в XVIII веке – в одно время с полководцем Суворовым и поэтом Державиным .
Главный труд Карамзина - «История государства Российского». При жизни автора вышло 11 томов его «Истории». Рассказывал он о первых русских князьях и княжествах, о XVII веке, «смутном времени».
В 12-м томе историк хотел описать роль народного ополчения с Мининым и Пожарским в борьбе за освобождение отечества против иноземных захватчиков. Но в 1826 году Карамзина не стало...
Двадцать лет жизни ушло на составление монументального исторического труда. Два десятка лет усидчивости и вдохновения! В предисловии автор делился с читателями, что в повествовании о временах отдалённых была для него какая-то неизъяснимая прелесть: «Там источник поэзии!», «...любовь к отечеству даёт кисти жар, силу, прелесть».
«История государства Российского» часто переиздавалась и раз за разом прочитывалась новыми поколениями. Книга Карамзина призывала верой и правдой послужить Родине, убеждала в том, что народ и государство Российское проделали свой тернистый путь в истории не зря. Всякое бывало в истории: и слава, и трагические ошибки.
Многими признано, что «История государства Российского» представляет собою остросюжетное художественное произведение, словно цикл романов с историческими персонажами. Вот писатель повествует о московском царе Иване Грозном. Сила характера, ум царя, к сожалению, не победили роковых страстей и жестокости своего времени. Бесконтрольное самовластие Иоанна дорого обошлось народу. Царь расправился с новгородской вольницей, казнил попов, бояр, простолюдинов. Но ведь Иван Грозный одерживал победы над татарскими ханами под Казанью и Астраханью!
Книга Карамзина приглашает к размышлению над историческими фактами и уроками, которые нельзя забыть. Историк не скрывал своего отношения к факту. По мнению писателя, историк «...должен всё неприятное, всё позорное в истории своего народа передавать с грустью, а о том, что приносит честь, о победах, о цветущем состоянии, говорить с радостью и энтузиазмом».
Во взглядах автора прослеживались монархические наклонности: он в каждом из русских царей находил нечто своё, порой даже симпатичное, мечтал о просвещённом человеколюбивом властителе и о рачительных к благу отечества его подданных. И сегодня в «Истории государства Российского» есть мысли, факты и чувства, которые соответствуют потребностям нашего времени.
Многие художники слова находили у Карамзина сюжеты и характеры для своих сочинений. Пушкин, например, писал «Бориса Годунова» так, как объяснял эту историческую фигуру историк Карамзин.
Интересны и поучительны сентиментальные путевые заметки «Письма русского путешественника», сочинённые двадцатитрёхлетним Николаем Карамзиным, когда он путешествовал по странам Европы. «Письма» он опубликовал в «Московском журнале», который сам основал и редактировал. Сколько в этих «Письмах» сведений! Можно многое узнать о Пруссии, Швейцарии, Франции, Англии, Голландии. А пишет их хорошо образованный, умный, говорящий на всех европейских языках юноша из России.
В девятом классе изучают короткую, но трогательную повесть «Бедная Лиза». Как искренне автор переживает за судьбу простой девушки, как горюет по поводу несчастливой жизни дворянина Эраста! Любовный роман героев не имел надежды на счастливый конец.
Сочинение ученика
Сопоставительный анализ Лизы и Аннушки из повести Н.М. Карамзина «Бедная Лиза» и главы «Едрово» А.Н. Радищева
(«Путешествие из Петербурга в Москву»)
Лиза из повести Карамзина живёт в одной из подмосковных деревень с матерью, берётся за любую работу, чтобы прокормить семью, так как отец её, добрый и трудолюбивый крестьянин, умер. Она заботится о матушке, следует её советам: ничего не брать даром, вести себя скромно и честно.
Автор не даёт полного описания внешности Лизы, упоминает о её нежной молодости, редкой красоте и чувствительности. Когда Эраст навещает Лизу, он замечает её аккуратность и деликатность. Красота и целомудрие девушки уже при первой встрече впечатляют молодого дворянина.
Рассказчик из главы «Едрово» тоже говорит о привлекательности крестьянской девушки. Аннушка недоверчиво и сурово отвечает барину, когда разговаривает с ним. По обыкновению своему, дворяне могли позволить себе оскорбительные шутки, общаясь с деревенскими девушками.
Отец Анюты умер, и живёт она с матерью и сестрой. Семья имеет пять лошадей, три коровы, мелкий скот и птицу. Трудно справиться с таким хозяйством без мужской силы, без работника. И поэтому девушка мечтает выйти замуж за крестьянина, привыкшего к труду. Но за жениха просят сто рублей, и тот вынужден ехать на заработки в столицу. Когда рассказчик предлагает деньги, мать и жених отказываются их взять. Благородство крестьян удивляет повествователя, и долго он вспоминает своё знакомство с Аннушкой, которая "всем взяла", "перед ней все плюнь": она мастерица плясать, а как пойдёт в поле жать – загляденье.
У Лизы и Аннушки разные черты характера. Героиня Карамзина более открыта и доверчива, чем Анюта. Лиза скрывает от матери любовь к Эрасту, а ведь раньше доверяла ей самые сокровенные тайны. Она оказывается беззащитной, когда её предают любимый человек, страдает, пытается вернуть расположение Эраста, но "нежная страсть" приводит её к гибели.
Могла ли Аннушка поступить так, как Лиза? Нет, она бы не откупилась от матери, передав её десять империалов, не бросилась бы в пруд, чтобы скрыть свой грех. Аннушка слишком хорошо знает господ, которые могут обмануть и обесчестить крестьянскую девушку, чтобы доверять им. Она держит себя строго и упрекает рассказчика, который заигрывает с ней. Аннушка выбирает себе в мужья ровню: "Меня было сватали в богатый дом за парня десятилетнего, но я не захотела". Она отказывает трём молодцам. кто к ней сватался: "Иван всех отбоярил, они и тем и сем, но не тут-то". Мать Аннушки не берёт деньги потому, что приданого даром не дают, да и люди мало ли о чём подумают.
Карамзин пишет о Лизе, называя её "бедной", неслучайно: он сочувствует её горю, сожалеет о несчастной судьбе. А Радищев восхищается откровенностью и целомудрием Аннушки.
Литература
1. Горышин Г. "Где нет любви, нет и души..." К 225-летию со дня рождения Н.М. Карамзина / Искорка. - 1991. - №12.
2. Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. - М.: Молодая гвардия, 1998.
3. "Столетья не сотрут..." : Рус. классики и их читатели. - М.: Книга, 1989.
Анатолий Филиппович Смирнов был человеком своей эпохи. Но вместе с тем - и это одна из главных особенностей его личности и его вклада в науку - он принадлежал к тем русским людям и ученым, в чьих переживаниях и исканиях непосредственно воплотилась преемственность отечественной духовной культуры.И как личность, и как ученый он не отделял себя ни от дореволюционной России, ни от советского периода. Человек крови и плоти своего века, рожденный в алтайском селе с прекрасным названием - Родино, он вместе с державой пережил ее взлеты и падения державы, грехи и заблуждения, надежды и разочарования русской мятущейся души. В 15 лет он стал школьным учителем истории, в 17, когда началась война, пошел в артиллерийское училище, бежал на фронт, был возвращен и строго наказан, но всю жизнь помнил «сороковые грозовые, свинцовые, пороховые…», учился экстерном, будучи офицером. Но наука звала все более и более властно. Первые исторические изыскания были связаны с историческими судьбами народов Белоруссии, Литвы, Польши. «Бунташный» и судьбоносный ХIХ век, золотой век русской культуры, русской мысли Анатолий Филиппович не просто знал досконально, можно сказать, он в нем жил!
Он не искал легких и «успешных» тем, ему было трудно ограничивать свою мысль и просто возделывать узкий надел на академическом поле - слишком созидательного склада была наполнявшая его натуру жажда деятельности и, наверное, поэтому он успешно осваивал все новые и новые сферы: от классической истории и русской философии к славяноведению, истории освободительного движения ХIХ века, к истории русской правовой мысли и истории становления демократических институтов в России - Государственного Совета и Государственной Думы и - через все и неизменно - дума о русском мужике, о русском мире, о совести, о Боге.
А.Ф. Смирнов оказался одним из очень немногих историков, изучавших революционную и советскую проблематику, сознание которого оказалось неподвластным «марксистско-ленинскому» тотальному нигилизму ко всему русскому, православному и традиционному.
Сохранив самостоятельность и широту мышления, он был духовно, интеллектуально и академически готов к открытию новых горизонтов. Его уровень не нуждался в нарочитом отречении и самопредательстве, которое столь широко было проявлено в академических кругах, не имевших стержня и столкнувшихся с драмой мировоззренческой пустоты. Смирнов как ученый не опустился до того, чтобы отвергнуть ценность социально-экономического измерения исторических процессов, которым марксистский метод, бесспорно, обогатил научные подходы, и ему было совершенно чуждо то брезгливое отторжение всей советской истории, в котором себя пытались найти многие «доктора наук», оказавшись бесплодными или всеядными.
Занимаясь давно, глубоко и вдумчиво революционными движениями, которые есть факт нашей многострадальной истории, Смирнов в своем их осмыслении поднялся над навязанными классовыми схемами. Как оказалось, он среди очень немногих оказался способен продолжить изучение революционной ситуации в России начала ХХ века, не повторяя ритуальные клише, но и не следуя моде легковесно опровергать все предыдущие акценты. Он слишком глубоко и сопричастно вникал в раскол русского общества на рубеже ХХ века. Он слишком добросовестно, а не следуя формально догмам, изучал драму русской истории на широчайшем фоне национальной традиции, религиозно-философских основ истории, национального сознания и политических теорий, и не мог не понять: как бы ни менялось наше отношение к революции, масштабы процессов и драмы разрушения исторического государства Российского, воздействие на мировую историю так грандиозны, что это не позволяет нам превращать обсуждение ее в фарс.
Анатолию Филипповичу Смирнову было в полной мере свойственно то, что именуется национальным самосознанием. Это не народническое обоготворение «низших классов», это не любование курной избой и замыкание в этнографических чертах, от чего он предостерегал, это не ностальгическая и сегодня экстравагантно-сектантская поза - романтизация допетровских институтов, или упорство в верности советскому периоду - это просто неискоренимое чувство сопричастности не только и не столько к сегодняшнему дню своего Отечества, а ко всему его многовековому прошлому и к его будущему. В таком сознании рама восприятия способна объять и принять все, «нами же сотворенное, а значит, наше», что так любил цитировать Анатолий Филиппович, а вечное Отечество - не тождественно государству - несовершенному и греховному институту - творению рук человеческих.
И именно на 80-90-е, на эти драматические для страны годы, приходится период подлинной зрелости Смирнова как историка-мыслителя и дивный, нечастый в этом возрасте яркий взлет его творчества. Диапазон его научных интересов и занятий быстро расширяется. Он все глубже погружается в изучение не фактов, а самих процессов и мировоззренческих оснований формирования государственности и различных ее интерпретаций.
Он подошел к главному труду своей жизни - анализу «Истории Государства Российского» Карамзина. Поразительно, как сам Анатолий Филиппович определил свое призвание на этом пути: открыть нам Карамзина так, как он открылся Пушкину…
Борьба за право публиковать в СССР труд Карамзина заняла не один год и отняла много сил. Нам сейчас, когда, слава Богу, Карамзин стоит в каждой библиотеке, это уже трудно представить. В середине 80-х, когда журнал «Москва» стал переиздавать великого историографа по нескольку глав в каждом номере с комментариями и сопроводительным текстом Смирнова, это было мировоззренческим прорывом!
Это неслучайно, ибо карамзинское «наше, мы» уже пронизало все его существо, и сопричастный, но не льстящий взгляд на русскую историю был крайне важен для самого Анатолия Филипповича как исследователя. Он проявился в полной мере и в его капитальном насыщенном труде «Государственная Дума Российской империи». Этот труд - подлинную энциклопедию политической борьбы на рубеже XIX-XX веков отличает проникновение в мировоззренческую дискуссию и накал столкновения взглядов на будущее государства, без которого бесплодны все попытки объяснить стремительное падение в обрыв революции. В этой работе можно найти столько уроков и столько параллелей с кипящими страстями 90-ми годами!
Его труд о Государственной Думе отличается не только необыкновенной насыщенностью фактами и документами, но и широким историческим фоном, где читатель погружается в густое переплетение идей, будораживших русское общество, и ощущает, как раскаляются края политического поля из нетерпеливых и самоуверенных партий, которым больше нужно было торжество своих умозрительных схем, чем выход государства из кризиса.
Работая над разного рода историческими документами для этой фундаментальной монографии, он стал вдумчиво анализировать самые серьезные проекты, когда-либо созревавшие в среде русских государственных мужей и мыслителей.
Так, Смирнов считал фатальной исторической драмой неспособность найти форму вовлечения в процесс поступательного государственного развития огромной народной крестьянской массы.
Безземелье крестьян в огромной крестьянской стране само по себе создавало в основании государства заряд страшной разрушительной силы.
Смирнов видел корни и причины постоянно повторяющихся неудач всех и всяческих реформ на протяжении всей русской истории вплоть до сегодняшнего дня - в полной отделенности и отдаленности крестьянской, а сегодня, - широкой народной массы от управления даже своей жизнью, почти цивилизационное деление общества. Недоверие между массой народа и властью, элитой, неспособность последней воспринять социальные чаяния народа и найти соединительный рычаг, навсегда выбив почву из-под революционных смут и сохранив национально-культурный стержень цивилизации, вот - причина большей части и наших сегодняшних нестроений. Смирнов отнюдь не был утопистом, не повторял бесплодный лозунг «дать кухаркам управлять государством».
Он понимал прекрасно, что многовековой разрыв общества создал порочный круг, в котором нужно преодолевать не только неготовность элиты, но и неготовность к масштабной и ответственной управленческой деятельности массы народа, отягощенного частными бедами. Но Смирнов был убежден: преодоление разрыва невозможно без создания механизма вовлечения народа в самоуправленияе, который бы без хаоса и рассыпания в местничество рождал бы в среде народа постоянно растущий социально-активный слой, объединяющий, обновляющий и питающий социум снизу доверху. Основы такого механизма необходимо было искать в собственном историческом опыте и нанизывать на него опыт мировой и европейский.
Взгляд Смирнова на многовековую российскую историю никак не умещался ни в прокрустово ложе советской официальной идеологии, ни в узкую логику ее презрительных отрицателей. Смирнов всем существом отторгал радикальный революционный нигилизм по отношению к отечественному историческому опыту, равно свойственный как интеллигенции начала ХХ века, ортодоксам-марксистам эпохи застоя, так и постсоветским гуру перестройки. Он принадлежал к тем историкам, кто в личном восприятии осознавал и чувствовал непрерывность многовековой истории России.
Для него, слишком хорошо знавшего преемственные, больные и поныне нерешенные вопросы русской жизни, наша история не распадалась на несоединимые русский, советский и постсоветский периоды.
И это оказалось дано немногим в смутные 90-е и в обнадеживающие, но противоречивые 2000-е годы.
Перу А.Ф. Смирнова принадлежат исследования не только исторических трудов Н.М. Карамзина, но и столь ярких и непохожих друг на друга историографов - Н.И. Костомарова и В.О. Ключевского. Их жизнеописания, созданные Смирновым, позволяют нам представить их эпоху, их творческую лабораторию, непростую судьбу их трудов, всю бурную и непреходящую дискуссию об историческом предназначении России…
Те, кому случалось соприкасаться с ним в неофициальной обстановке, тем более у него дома, могли видеть, каким он был радушным хозяином, весельчаком, любившим разделить любое волнующее его событие с единомышленниками и друзьями. Его дом жил полной жизнью с чадами и домочадцами, а за широким застольем гремел его неподражаемый голос, повергавшие гостей в громовой хохот остроты и метафоры.
Смирнов был таким русским! С него можно было писать русский характер. Было видно, как все проявления его натуры с трудом поддавались обузданию. Все он делал с размахом - сердился, огорчался и радовался, трудился и праздновал. Его невозможно было представить в состоянии уныния.
Душа его, поистине, была от рождения христианка, и путь ее в его земной жизни - это последовательный поиск дороги к Храму.
К Храму пришел и историк Смирнов - вершиной его преподавательской деятельности стал блестящий курс истории русской цивилизации, который он читал несколько лет в Сретенском Высшем духовном училище, несмотря на одолевавшие его смертельные недуги. В этом курсе его обширные знания, собственные духовные размышления, параллельная работа над Карамзиным и Сперанским обрели ту высоту и глубину, которая его сделала подлинным историком-мыслителем, способным характеризовать эпоху в полноте ее духовных, мировоззренческих и событийных потоков. Нанизанные на давно являвшийся ему сначала градом Китежем и обретенный духовный стержень, его знания и мысль системно оформились в глыбу, а слово обрело чеканную форму.
Как ученый, глубоко переосмысливший историю с христианско-православной точки зрения, Смирнов страстно переживал за судьбу славянских народов, которую блестяще знал, особенно Сербии в годы разворачивавшейся эпохальной драмы сербского народа в 90-е годы. В его доме мы рассказывали ему о своих переживаниях в поездках на Балканы, и вместе с его друзьями - писателем Юрием Лощицом и художником Сергеем Харламовым, мы порознь и вместе мечтали о дне исторического возмездия.
Весь его путь - это постоянное приумножение природного таланта исключительным по масштабам и напряженности трудом, преодоление противодействия со стороны обстоятельств и недугов, путь согласно любимой формуле любимого Пушкина: «Самостоянье человека - залог величия его…»
Новая книга выдающегося историка Анатолия Филипповича Смирнова, представляющая нам исполинский итог его научных поисков и размышлений о мыслителях, правителях и великих историографах русской истории, была задумана им самим. Она готовилась к его 85-летию, которое он и мы мечтали отпраздновать в кругу его чудной, яркой, как и он, талантливой и единой семьи и многочисленных друзей и учеников. Эту дату мы с печалью отмечаем уже без него, но его жизнь, непобедимая воля, бескорыстный труд и научный подвиг, будут для нас всегда светлым источником нашей собственной воли к самостоянью.
Публикуемая статья Н.А. Нарочницкой - предисловие к новой книге А.Ф. Смирнова «Великие историки России. Мыслители и правители», только что выпущенной издательством «Вече» к 85-летию со дня рождения историка. В аннотации пишется «Действующие лица русской истории - так можно было бы озаглавить книгу, в которую вошли статьи-размышления А.Ф.Смирнова разных лет - от1980-х до 2000-х. Его исследования - это и портретная галерея великих русских историков: Карамзина, Костомарова, Ключевского - взгляд на события русской истории из их творческой лаборатории, и их эпоха - Х1Х век - со всеми его войнами, реформами, интеллектуальными дискуссиями. В книгу также вошли жизнеописания таких исторически значимых фигур, как императоры Николай I и Николай II, а также выдающихся деятелей и мыслителей - Горчакова, Муромцева, Питирима Сорокина. Объединены они в этой книге не случайно - все они были озабочены судьбой России, ее процветанием. Это было и главной темой всей творческой судьбы самого Анатолия Филипповича Смирнова - ученого, мыслителя, учителя».
М. Т. Каченовский
История государства Российского. Том XII
Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л. А. Сапченко. -- СПб.: РХГА, 2006. Пропуски восстановлены по: Вестник Европы. 1829. No 17.Sine ira et studio {*}
{* Без гнева и пристрастия (лат.). }
Немногие писатели столь самовластно господствовали над умами современников, как наш покойный историограф, и немногие столь постоянно удерживали за собою право завидного повелительства в области литературы. Позволялось не иметь понятия о бессмертных образцах древней словесности, об источниках знаний и вкуса: но -- не читать Карамзина значило не любить никакого чтения; не говорить о Карамзине было то же, что не пламенеть усердием к его славе; говорить об нем без восторга было то же, что обнаруживать (мнимое) зложелательство к его особе; находить погрешности в его писаниях значило обрекать себя в жертву ядовитым ветреникам или даже исступленным гонителям. Кавалеры, дамы, очарованные красотами разительнейших мест в Бедной Лизе, в Наталье боярской дочери, долго, долго хранили сладостные впечатления юного возраста и новому поколению передавали чувства безусловного удивления к автору прекрасных сказочек. Все в руках Карамзина превращалось в чистое золото: обыкновенная журнальная статейка шла за вековечный памятник преобразования русского языка и словесности; неуместная попытка в историческом романе заставить москвитянина и новгородку XV века ораторствовать, подобно Ливиевым 6 и Саллюстиевым 7 гражданам древнего Рима, принята за образец витийства, а мечтательная картина нравов небывалых и несбыточных -- за величайшее искусство освежить колорит древности в произведении цветущей волшебной фантазии; простой перевод из Олеариевых 8 записок о мятеже московском при царе Алексее Михайловиче провозглашен отрывком неподражаемым, несравненным, достойным пера Тацитова 9 ... И с писателем нашим сбылось то, что сказано Дюком де ла Рошфуко 10 о модных людях: la plupart des gens ne jugent des hommes que par la vogue qu"ils ont, ou par leur fortune {Большинство судит о людях лишь по их популярности и по их богатству (фр.). } -- сбылось, но единственно в отношении к ценителям его литературных произведений; ибо поверье моды проходит, а Карамзин -- бессмертен. Так, бессмертен Карамзин! Эта самая охота говорить о нем, хвалить или порицать его сочинения, находить в них красоты или недостатки; самые несогласия, споры, вражда между разномыслящими, покровительство с одной стороны, гонение с другой; самые подозрения, падающие на одних в непочтительности. На других в привязанности к имени, славе и творениям Карамзина -- все это не служит ли неопровержимым доводом, что мощный талант его собственною силою достиг недосягаемой высоты на горизонте литературы отечественной, воссиял на нем и привлек на себя взоры современников? Подобные в мире явления сохраняются веками и передаются отдаленному потомству. Надобно, чтоб какой-нибудь вес имели голос и мнение людей, которые при жизни писателя знаменитого страшились даже мысли обольщать его хвалами, искренними или притворными, а по кончине его не замедлили принять сердечное участие в общем сетовании. Говорить неприятные истины о трудах живого автора, без сомнения, невыгодно по многим отношениям, но и нисколько не зазорно, если суждения подкреплены доказательствами; отдать должное умершему, sine ira et studio, когда ни опасения, ни надежды не препятствуют действовать с благородною свободой, есть приятнейшая обязанность для человека, привыкшего быть самим собой всегда, неизменно. Последуем сему правилу и скажем прямо: Карамзин не имеет себе равного на трудном поприще бытописателя в нашем отечестве -- так, и виновны перед памятию незабвенного, во-первых, те, которые на славном имени его еще покушаются основывать неблагонамеренные свои виды; виновны легкомысленно произносящие решительный суд о трудах его, не помышляя ни о предках, ни о потомках, не принимая в соображение ни состояния наук в отечестве нашем, ни начала словесности с возможными ее успехами, ни хода происшествий как причин действующих; виновны изрекающие приговор свой о трудах ума созревшего по опытам игривой молодости; виновны с похвалами своими и порицаниями те, которые, не зная обязанностей бытописателя, нашего современника, не изучавши источников, даже не читавши самой Истории государства Российского ни с критическою разборчивостию, ни поверхностно, играют легковерием людей, готовых всем обольщаться. Опыт, смею думать, многим доказал уже справедливость слов незабвенного историографа, который находил удовольствие предпочтительно в труде своем, надеясь быть полезным, то есть сделать российскую историю известнее для многих, даже и для строгих судей своих {Предисловие к И г Р, т. 1, изд. 2, стран. XXVI.}. Мы знаем людей, кои, изучая бессмертный труд Карамзина, по любви к самым истинам историческим, по привычке упражняться в литературе существенно полезной, по предпочтению к хорошему слогу автора, наконец даже по самой обязанности от часу более убеждались и в значительности новых своих приобретений, и в том, сколь должны быть они важны впоследствии. Omnia vincit labor improbus {Все побеждает упорный труд (лат.). }. Трудился Карамзин, преодолевал великие препятства -- для чего? Без сомнения, для того, чтобы проложить путь младшим подвижникам. Довольно сделано им для своей славы, для пользы отечества; но его подвиг не может служить предлогом к бездействию для нас, для сынов наших и внуков. Не изучая Карамзина, иной записной историк не узнал бы многих драгоценных указаний, не постиг бы другого, может быть, лучшего, более удовлетворительного способа к изложению происшествий первых веков нашей истории, не отличил бы необходимого в ней от излишнего, достоверного от сомнительного, ясного от сокрытого в густом мраке. И кто более Карамзина помогал упражняющимся в русской истории обозревать с разных сторон предмет свой, -- предмет, который, будучи для многих недоступным без его помощи, оставался бы для них таким еще и доныне! Если сам историограф, заимствуя мысли из памятников старины, не только не пренебрегал трудами других разыскателей своих предшественников -- Мюллера 11 , Тунманна 12 , Шлецера 13 , князя Щербатова 14 -- но даже пользовался указаниями и советами юных подвижников; то уже мы тем более находимся в необходимости его Историю государства Российского всегда иметь перед собою как настольную книгу, драгоценную для справок и для чтения усладительного -- так для усладительного чтения: ибо Карамзин написал вековечные страницы, когда был полным властелином излагаемой материи. Не скроем сожаления своего, что не те именно места замечены расчетливыми провозглашателями славы незабвенного историографа: второпях, действуя наугад, они не умели попасть на образцовые страницы в его повествовании. Том XII Истории Г. Р., вышедший после кончины Карамзина, заключает в себе государствование Василия Иоанновича Шуйского и бедственное время междоцарствия до вступления Сапеги в Кремль после смерти Ляпунова (1606--1611 г.). Князь Щербатов остановился на пострижении Царя и Царицы, и кончил труд свой суждением о качествах Василия. Не смотря на расстояние времени между окончанием одного труда и началом другого, не смотря на различие в средствах, в силах ума, в учености Карамзина и Князя Щербатова, оба писателя имеют много общего между собою: первый весьма часто следовал системе второго; имея в распоряжении своем пособия новейшие, пользовался источниками Князя Щербатова -- его указаниями на иностранные и свои книги, его выписками из архивских грамот, из дел посольских и бумаг разного рода, которые, в другом случае, надлежало бы приискивать самому, рыться в пыли архива, разбирать старинное письмо, угадывать; а это замедлило бы труд Историографа, и мы не имели бы удовольствия читать превосходные места, написанные с полною свободою таланта, ни чем не стесняемого. Без сомнения на предшественника же падает вина (положим, не вся) и в некоторых ошибках его преемника: так на пример, доказано уже, что духовная грамота Князя Дмитрия Ивановича, приписываемая и Щербатовым и Карамзиным внуку Иоанна Великого, скончавшемуся в тяжком заключении, в Москве 14 Февраля 1509 года, действительно принадлежит вовсе не ему, а третьему сыну того же Великого Князя, умершему в удельном городе своем Угличе 13 Февраля 1521 года {Сев. Арх. 1823, No 12, стр. 400 и след.}. Труд Князя Щербатова, забытый публикою, никогда не перестанет быть полезным и никогда не сделается излишним для изучающего Историю нашего отечества: в нем разбросаны суждения, соображения и виды, нередко обнаруживающие ум отлично сметливый прилежного наблюдателя, догадливость необыкновенную в человеке, не проникавшем до глубины святилища Муз и Граций. Томы его, обогащенные выписками, указаниями на источники, представляют еще и важное удобство приискивать желаемые предметы -- выгода, которою дорожат записные подвижники словесности, обрекшие себя на терпение, непобеждаемое всеми возможными преткновениями неправильного, неровного, вялого, бесцветного и бесхарактерного слога. Но мы истощаем терпение читателей, говоря о слоге Князя Щербатова, когда следовало бы оживить внимание их образчиками слога Карамзина прекраснейшими в своем роде -- достойными автора знаменитого и ему одном принадлежащими. Сии места смело называю лебедиными песньми: они очаровывают душу прелестию гармонии, возвышающей все другие принадлежности слога изящного -- грамматическую исправность, искусный выбор и сочетание слов, яркую живость колорита, движение, наконец заманчивую ясность смысла и удовлетворительную выразительность. Историограф описывает неудовольствия, в народе возникшие скоро после воцарения Василия Иоанновича в следствие многих опал, вопреки данному обещанию (стран. 8): "Оказалось неудовольствие; слышали ропот. Василий, как пышный наблюдатель тридцатилетнего гнусного тиранства, не хотел ужасом произвести безмолвия, которое бывает знаком тайной и всегда опасной ненависти к жестоким властителям; хотел равняться в государственной мудрости с Борисом и превзойти Лжедимитрия в свободолюбии, отличать слово от умысла, искать в нескромной искренности только указаний для Правительства и грозить мечем закона единственно крамольникам. Следствием была удивительная вольность в суждениях о Царе, особенная величавость в Боярах, особенная смелость во всех людях чиновных; казалось, что они имели уже не Государя самовластного, а полу-Царя. Никто не дерзнул спорить о короне с Шуйским, но многие дерзали ему завидовать и порочить его избрание, как незаконное. Самые усердные клевреты Василия изъявляли негодование: ибо он, доказывая свою умеренность, беспристрастие и желание царствовать не для клевретов, а для блага России, не дал им никаких наград блестящих в удовлетворение их суетности и корыстолюбия. Заметили еще необыкновенное своевольство в народе и шаткость в умах: ибо частые перемены государственной власти рождают недоверие в ее твердости и любовь к переменам: "Россия же в течение года имела четвертого самодержца, праздновала два цареубийства и не видала нужного общего согласия на последнее избрание. Старость Василия, уже почти шестидесятилетнего, его одиночество, неизвестность наследия также производили уныние и беспокойство. Одним словом, самые первые дни нового царствования, всегда благоприятнейшие для ревности народной, более омрачили , нежели утешили сердца истинных друзей отечества". Я отличил косыми буквами два глагола; почему -- догадаться не трудно: желательно, чтоб и эта, едва приметная, тень не встречалась в отрывке, столь блистательном, отличающемся не внешним только изяществом слога, но и прагматическим достоинством. Неследующий системе Карамзина касательно характера и деяний Бориса, может быть, захотел бы исключить годы царствования сего правителя из тридцатилетнего гнусного тиранства, но -- здесь не место входить в разыскания по сему предмету..... Особенно замечательны в XII томе, по красотам слога или по разительности содержания: усмирение крамолы (стран. 23); описание фантома Лжедимитриева (стр. 26); присутствие низложенного Иова в Успенском Соборе (стр. 48); состояние дел в Москве (стр. 94, 95); распри между Сигизмундом и конфедератами (стр. 180, 181). Есть, без сомнения, и еще места, с особенным тщанием обработанные или счастливо излившиеся из пера знаменитого художника. Но занимаясь яркими красотами, которые сами собою представляются взорам читателя, не упустим из виду и теней. У писателей великих все поучительно -- и совершенства их и недостатки. Некогда, разбирая Похвальные Слова Ломоносова, отваживались указывать на темные места в сем лучезарном солнце и -- никто не подумал вменять в уголовную вину того, что не воспрещается ни в одном из кодексов словесности. Смеем надеяться равной пощады... Обещав показать тени в Последнем Томе творения Историографа, я принялся было за работу, и -- скоро увидел, что слишком торопливо ставлю себя в положение, довольно затруднительное. В Карамзине очень легко находить красоты слога и крайне утомительно отыскивать погрешности: первые, подобно светилам в созвездиях, сами собою представляются в разных величинах наблюдательному взору; последние ускользают от внимания, утомляют напряжение искателя, и заставляют критика быть по неволе привязчивым, если страшится он подпасть подозрению в угодливости по расчету. Что делать в теперешней усталости от неумеренных усилий? Приняться за работу легкую: выписать из XII Тома несколько мест прекрасных; а там, подкрепив силы отдыхом, снова порыться, уже с надеждою лучшего успеха. Вот усмирение крамолы (стран. 22 и след.). "Чрез несколько дней новое смятение. Уверили народ, что Царь желает говорить с ним на лобном месте. Вся Москва пришла в движение, и Красная Площадь наполнилась любопытными, отчасти и зломысленными, которые лукавыми внушениями подстрекали чернь к мятежу. Царь шел в церковь; услышал необыкновенный шум вне Кремля, сведал о созвании народа и велел немедленно узнать виновников такого беззакония; остановился и ждал донесения, не трогаясь с места. -- Бояре, Царедворцы, сановники, окружали его: Василий без робости и гнева начал укорять их в непостоянстве и в легкомыслии, говоря: вижу ваш умысел; но для чего лукавствовать, ежели я вам не угоден? Кого вы избрали, того можете и свергнуть. Будьте спокойны: противишься не буду. -- Слезы текли из глаз сего несчастного властолюбца. Он кинул жезл Царский, снял венец с головы и примолвил: ищите же другого Царя! -- Все молчали от изумления. Шуйский надел снова венец, поднял жезл и сказал: если я Царь, то мятежники да трепещут! Чего хотят они? Смерти всех невинных иноземцев, всех лучших, знаменитейших Россиян и моей, по крайней мое насилия и грабежа. Но вы знали меня, избирая в Цари: имею власть и волю казнить злодеев. -- Все единогласно ответствовали: Ты наш Государь законный! Мы тебе присягали и не изменим! Гибель крамольникам! -- Объявили указ гражданам мирно разойтися, и никто не ослушался; схватили пять человек толпах, как возмутителей народа" и проч. Это же происшествие описано у Щербатова (Т. VII, Ч. II, стран. 144): оба Историка следуют Маржерету, и его слова влагают в уста действующими лицам; но какая разность в живом изображении Карамзина и в безыскусственном его предшественника! Царю Василию суждено было жить и действовать в чудесные, почти непонятные для нас времена самозванцев. Князь Шаховский, любимец первого Лжедимитрия, распускает молву в Путивле, что патрон его спасся от гибели. Города Северские и всей Украйны, тогдашней России южной, отложились от Москвы (стр. 26). "Граждане, стрельцы, козаки, люди Боярские, крестьяне толпами стекались под знамя бунта, выставленное Шаховским и другим, еще знатнейшим сановником, Черниговским Воеводою, мужем Думным, некогда верным закону: Князем Андреем Телятевским. Сей человек удивительный, не хотев вместе с целым войском предаться живому, торжествующему Самозванцу, с шайками крамольников предался его тени, имени без существа, ослепленный заблуждением или неприязнию к Шуйским: так люди, кроме истинно великодушных, изменяются в государственных смятениях! Еще не видали никакого Димитрия, ни лица, ни меча его, и все пылало к нему усердием, как в Борисово и в Феодорово время! Сие роковое имя с чудною легкостию побеждало власть законную, уже не обольщая милосердием, как прежде, но устрашая муками и смертию. Кто не верил грубому, бесстыдному обману, -- кто не хотел изменить Василию, и дерзал противиться мятежу: тех убивали, вешали" и проч. Эта тень нового Самозванца, сие имя без существа напоминают нам черты сильные и резкие, по которым узнают мастерскую кисть Тацита! Это сумасбродное усердие к Димитрию, нигде не существующему, неистовое усердие людей, которые невидали ни лица, ни меча его, превосходно выражает и слепоту обольщенных и злонамеренность обольстителей. Такие места замечаются у Тацитов, Боссюетов, Корнелей, затверживаются в памяти и передаются потомству. В областях Калужской и Тульской гнездились шайки злодеев; в уездах Арзамасском и Алатырском свирепствовала чернь мятежная, и обложила Нижний Новгород, действуя именем Димитрия; Астрахань изменила; мор истреблял жителей в Новгороде: все бедствовало в терзаемом отечестве. Василий не дремал в бездействии: ставя преграды лиющимся потокам зол, он захотел оживить в сердцах людей бодрость и нравственную силу. Российскую церковь пас Ермоген; но еще жив был Иов, первый Патриарх Московский, низложенный мятежниками. Но совещании с духовенством, сановниками и купцами, Василий определил звать из Старицы в Москву бывшего Патриарха для великого земского дела. Иов приехал и явился в Успенском Соборе (стран. 47). "Он стоял у Патриаршего места в виде простого инока, в бедной ризе, но возвышаемый в глазах зрителей памятию его знаменитости и страданий за истину, смирением и святостию: отшельник, вызванный почти из гроба примирить Россию с законом и Небом.".... "В глубокой тишине общего безмолвия и внимание поднесли Иову бумагу и велели Патриаршему Диакону читать ее на амвоне. В сей бумаге народ -- и только один народ -- молил Иова отпустить ему, именем Божиим, все его грехи пред Законом, строптивость, ослепление, вероломство, и клялся впредь не нарушать присягу, быть верным Государю; требовал прощения для живых и мертвых, дабы успокоить души клятвопреступников и в другом мире; винил себя во всех бедствиях, ниспосланных Богом на Россию, но не винился в цареубийствах, приписывая убиение Феодора и Марии одному Расстриге; наконец молил Иова, как святого мужа, благословить Василия, Князей, Бояр, Христолюбивое воинство и всех христиан, да восторжествует Царь над мятежниками и да насладится Россия счастием тишины." Прочтена была и ответная грамота Иова, заблаговременно им приготовленная: между прочим, Старец хвалил в ней ум Иоанна Грозного, соболезновал о следствиях смерти юного Димитрия, коей однако же неприписывал Борису; напомнил о единодушном избрании Годунова в Цари и об усердии к нему народа; дивился ослеплению Россиян, прельщенных бродягою; свидетельствовался всеми, что Самозванец убит и что даже скаредного тела его на земле не осталось. Наконец (стран. 49) исчислив все клятвопреступление Россиян, не исключая и данной Лжедимитрию присяги, Иов именем Небесного милосердия, своим и всего Духовенства объявлял им разрешение и прощение, в надежде, что они уже не изменят снова Царю законному, добродетелию верности, плодом чистого раскаяния, умилостивят Всевышнего, да победят врагов и возвратят Государству мир с тишиною. -- Действие было неописанное. Народу казалось, что тяжкие узы клятвы спали с него и что сам Всевышний устами Праведника изрек помилование России. Плакали, радовались -- и тем сильнее тронуты были вестию, и что Иов, едва успев доехать из Москвы до Старицы, преставился. Вообще сказать должно, что кисть Карамзина обладала высоким даром изображать сцены величественные, торжественные, а перо его с удивительным искусством выражало слова сердечные, Плакали, радовались -- две черты, превосходно живописующие в глазах читателя душевное умиление народа! Таким же образом в одной общей картине художник наш представляет несчастное расположение умов и плачевное состояние дел в столице. (Стран. 94) "Все улицы, стены, башни, земляные укрепления наполнились воинами, под начальством мужей Думных, которые еще с видом усердия ободряли их и народ. Но не было уже ни взаимной доверенности между государственною властию и подданными, ни ревности в душах, как бы утомленных напряжением сил в непрестанном борении с опасностями грозными. Все ослабело: благоговение к сану Царскому, уважение к Синклиту и Духовенству. Блеск Василиевой великодушной твердости затмевался в глазах страждущей России его несчастием, которое ставили ему в вину и в обман; ибо сей Властолюбец, принимая скипетр, обещал благоденствие Государству. Видели усердную мольбу Василиеву в храмах; но Бог не внимал ей -- и Царь злосчастными казался народу Царем неблагословенным и отверженным. Духовенство славило высокую добродетель Венценосца, и Бояре еще изъявляли к нему усердие; но Москвитяне помнили, что Духовенство Годунова славило и кляло Отрепьева; что бояре изъявляли усердие и к Расстриге накануне его убиения. В смятении мыслей и чувств, добрые скорбели, слабые недоумевали, злые действовали.... и гнусные измены продолжались!" Вот где Историограф являет себя истинным прагматиком! Не подновляя того или другого летописца, не передавая нам слов, едва ли не всегда вымышляемых ими, не увлекаясь примером их в явные противоречия, здесь Карамзин обнял взором и минувшее и настоящее, сообразил действия с причинами, все, так сказать, суровые материалы преобразил в новое, мастерское произведение -- и мы наслаждаемся плодом отличного таланта. Выписав отборные места, прочитав несколько других такого же или почти равного достоинства, я не замечаю в себе ни усталости, ни скуки. Но дано слово: -- я должен подвергнуть себя тяжкому испытанию. Историю Государства можно делить на царствования; и несмотря на то, удержать характер, соответствующий заглавию книги. Есть различие между Историею Государства и Историею Государей: в обоих случаях бытописатель заимствует сведение почти из одних и тех же источников, но располагает их иначе. Просвещенный читатель, раскрыв Статистику на Географических показаниях, не переменяет мыслей своих о содержании книги; остается в уверенности, что перед ним лежит описание не земли, а Государства. Источники те же, материя одинакая; но расположение другое, и -- другое название книги. В Истории Государей допускаются подробности их жизни, публичной и частной; источниками наиболее достоверными служат без сомнение официальные акты, докумениы; но едва ли не любопытнейшую часть ее составляют извлечение из записок очевидцев, или уже по крайней мере современников. Повествование о делах Государства , о событиях государственных , извлекается преимущественно из грамот и дел архивских; сказания же частные служат не более как дополнением, где предстоит надобность связать происшествия, или оживить картину характерами лиц действующих, или объяснить темное в достоверных преданиях. Впрочем, одно не исключает другого: мы хотели сказать то единственно, что в одном случае должны быть виднее деяний Государей, а в другом ход происшествий государственных. Вступление Государя в брак рассматривается в Истории Государства отнюдь не как потребность человека в особливом каком бы то ни было отношении, если оно не было причиною важных последствий: бракосочетание Самодержца есть дело не только семейственное или фамильное, но и государственное. Царь Василий Иоаннович Шуйский, уже в преклонных летах, среди всегдашнего беспокойства, вознамерился вступить в брак, и в Январе 1608 женился на Марии, дочери Князя Петра Ивановича Буйносова-Ростовскаго. Если во все продолжение своей жизни Шуйский виден в Истории отнюдь не как сластолюбивый искатель плотских наслаждений; то мог ли он думать о них среди забот непрестанных, гнетомый бременем бедствий? И следовало ли обращать внимание на свидетельство Псковской Лешотиси, где намерению Васнлия побудитедьною причиною ставится не желание дать Государству Наследника Престола и тем упрочить свое и общее благо, не сие желание, которое могло еще с большею силой действовать в пожилом человеке при смутных обстоятельствах, -- нет: побуждение к женитьбе приписывается внезапно родившейся нем алчности к наслаждениям {Летописатель изъяснился по своему: до его сведения дошло, что диавол разже Царя похотию.. . Примеч. 164.}? Василию не было суждено представлять лице героя в здешнем свете; не принадлежал он к малому числу тех избранных, которые силою ума и характера дают иное направление ходу событий и подчиняют себе дела современные -- все правда; однако ж История, видев его человеком здравомыслящим почили во всех других случаях, не имеет права взводить на него странность невероятную, недоказанную, а тем более не соединенную ни с какими последствиями, которые были бы важны для Государства. Справедливо, что Карамзин допускает поспешное стремление Василиево вкусить удовольствие супруга и отца хотя уже в преклонных летах {Т. XII, 63.}, и не слишком доверяет сказанию летописца; однакож у него поставлено на вид дело просто личное. Князь Щербатов, доискивался до причин к бракосочетанию Василия с Мариею в столь смутное время, предполагает не страсть в Царе, а побуждения, соединенные с пользами Государства {И. Р. Г. Т. VII, Ч. II, 197.}. Поведение Марины, конечно не всеми подробностями своего бытия связанной с Историею Государства Российского, для многих кажется неизъяснимым. Потеряв мужа, утратив существенность и самые надежды, единственно великодушием Царя охраняемая в Москве, она изъявляла более высокомерия, нежели скорби, и говорила своим ближним: избавьте меня от ваших безвременных утешений и слез малодушных! -- У нее взяли сокровища, одежды богатые, данные ей мужем: она не жаловалась от гордости {Т. XII, 14.}." И эта гордая, непоколебимая в бедствиях Лжецарица, быв отпущена из Москвы на родину, не устыдилась торжественно ехать в Тушино ко второму Самозванцу, ищет с ним тайное свидание, условиться с ним в обмане и решиться уже на явное злодейство, не только срамное, но и безумное. Одно только ее останавливало: Самозванец был гадок наружностию, груб, низок душею; и она, еще не мертвая для чувств женского сердца, содрогнулась от мысли разделять ложе с таким человеком. Но поздно! Мнишек и честолюбие убедили Марину преодолеть слабость" {Т. XII, 91.}. И так помехою была слабость -- отвращение от безобразной наружности второго Самозванца -- а не опасение осрамить себя перед целым светом! Как бы то ни было, Марина решилась и лицедействовала столь искусно, что зрители умилялись ее нежностию к супругу: радостные слезы, объятия и слова внушенные, казалось, истинным чувством -- все было употреблено для обмана"... Едва ли нужно было Самозванцу учить лицемерию такую притворщицу, которая наверное уже не из набожности обрадовалась изваянному лику святого Леонтия, привезенному Сапегою из Ростова, и ценимому в 50,000 рублей тогдашнею монетою. Точно ли молилась она в наших церквах, точно ли покланялась мощам Угодников Божиих; в том нужды мало для Истории; да и утвердительно сказать того никто не может: ибо намерение (посетить монастырь) не есть исполнение {Там же 121, 122. Примеч. 299 и 303.}. Несколько раз является Мнишковна, без всякого влияния на судьбу России, единственно как фигурантка, годная только лишь для наполнения сцены: тут она, бесстыдная Марина, с своею поруганною красотою, наружно величалась саном Театральной Царицы, но внутренне тосковала, не властвуя, как ей хотелось, а раболепствуя, и с трепетом завися от мужа варвара, который отказывал ей и средствах блистать пышностию {Там же 129, 130.}." А там, немного времени спустя, после бегства Самозванца в Калугу, ша же самая "Марина, оставленная мужем и Двором, не изменяла высокомерию и твердости в злосчастии"... "хотела жить или умереть Царицею"... давала мужественные ответы, писала к Сигизмунду о правах своих на властительство {Там же 189.}. Или смотрите, как она среди волнующегося Тушинского стана является между воинами с растрепанными волосами, с лицом бледным, с глубокою горестию и слезами, просит, убеждает; ходит из ставки в ставку, каждого из чиновников называет именем, ласково приветствует, молит соединиться с ее мужем. "Все было в движении: стремились видеть и слушать прелестную женщину, красноречивую от живых чувств и разительных обстоятельств судьбы ее" {Там же 192.}. Уже и до сих пор много видала, много действовала романическая Марина; при всем том, из достальных ее приключений молено было бы (разумеется, человеку с талантом) написать порядочный роман -- положим, нравственно-сатирический! Сколько картин занимательных" Одно похождение во время бегства ее из Тушина в Калугу доставило бы материи на целую главу, любопытную даже и без хитро сплетенного заглавия. Не приятно ли знать, как "Марина, в одежде воина, с луком и тулом за плечами, ночью, в трескучий мороз ускакала верхом к мужу, провождаемая только слугою и служанкою {Там же 193.}" Между тем как в Тушине Русские изменники и Поляки решали судьбу Государства, Марина странствовала; сбившись с дороги, попала, вместо Калуги, в Дмитров; взяла у Сапеги Немецкую дружину и прискакала к мужу, "который встретил ее торжественно вместе с народом, восхищенным ее красотою в убранстве юного рыцаря" {Там же 200.}. Никто не станет спорить, что жизнь Панны Мнишковны богата похождениями, из которых все могут быть чрезвычайно занимательны в романе, казаться сносными в биографии, но что весьма немногие из них годятся для Истории Государства Российскаго, и то с условием, чтобы они заняли место в приличной перспективе. Должна ли быть допущена в Историю Государства осада Троицкого монастыря Сергиева, нынешней лавры, со всеми подробностями ее, с преувеличенными обстоятельствами, описанная Палицыным, а вслед за ним, с его же слов, и другими? Вот в чем не могу дать себе верного отчета: незабвенные подвиги защитников и заманчивый рассказ Историка говорят в пользу осады; не соразмерность описания, ненужные и едва ли справедливые подробности, слабая связь между действиями обороны монастыря и ходом главных происшествий кажется, требовали бы, чтоб этот многосложный эпизод занимал в книге меньшее пространство. Впрочем, не лишняя ли привязчивость со стороны Критики? По крайней мере сократив описание, можно было бы избежать разногласий с источником, например повествуя о поступках двух Мартьяшей: один был трубач Сапеги, верою Лютеранин; другой -- пан глухонемой; оба Литовцы; первый взят был в плен, второй сам передался осажденным. Немой (у Палицына он по бессловию немко, а не именем) открывает Воеводе ужасной умысел трубача и проч. (стран. 114). Единственно преждевременной кончине Историографа приписываем недосмотренные им, по нашему мнению, неровности в слоге. Автор мог бы уничтожить их одним почерком; но они остаются, и Критика имеет долг заметить их для предосторожности. В другом сочинении они совсем укрылись бы от наблюдательного взора; в слоге Карамзина, отличающемся исправностию, в слоге постоянно изящном, они виднее, хотя встречаются весьма редко. Стран. 54. "Шуйский снова колебался на престоле, но не в душе." Ошибки нет; но есть притязание на щегольство мишурным блеском. Стран. 96. "Василий колебался: то не смел в крайности быть жестоким, подобно Годунову, и спускал преступникам ..." Стран. 102... "чтобы с чистою совестию не робеть смерти." Средние глаголы падежа не требуют. Стран. 117. "Иноки и воины имели благодарственный молебен, за коим следовала счастливая вылазка." Стран. 132. "Что сделалось бы тогда с Россиею вторичною гнусною добычею Самозванства и его пестунов?" Стран. 175. "Князь Михаил, умножая, образуя войско, и щитом своим уже прикрывая вместе и Лавру и столицу ..." Стран. 206. "Москва снова возвышала главу над обширным Царством, простирала руку к Ильменю и к Енисею и к морю Белому и Каспийскому, -- опираясь в стенах своих на легионы..." Стран. 287. "Еще сильнейшая битва закипела на Сретенке." Стран. 302. "Взлетели на воздух с детьми, имением -- и славою!" Стран. 325. "Один Россиянин был душею всего, и пал, казалось, на гроб отечества. Там же. "Ляпунов действовал под ножами. -- К концу Тома слабеющая рука Историографа, быть может, не остереглась еще от каких-нибудь искушений; но Критика, и сама ослабев от напряженной привязчивости, охотно признаёт себя побежденною и торжественно отрекается от преследования фраз сомнительных. Впрочем, действуя с чистосердечием, она не хочет утаить и добычи немногих слов, замеченных в продолжение поисков, хлопотливых и утомительных. Недоумевает она: чего ради Греческое имя стратиг (стран. 46, 174) употреблено в Русском сочинении, когда есть равнозначительные: воевода, вождь, полководец; может ли слово увещал (стран. 147) иметь в языке нашем учащательное знаменование; надобно ли без разбору писать его вместо свой {И кровию Ляхов обагренный (Самозванец), тогда же искал в них еще усердия к его злодейству. Стран. 191.}; потерпит ли свойство языка нашего, чтобы глагол решить {Весть.... решила Ляпунова не медлишь. Стран. 298.} когда-либо выражал значение Французского, равного двум Русским, заставить решиться, обоим вместе. Критика недоумевает: имена званий, к каким принадлежали современники Шуйского, приличнее ли употреблять в их значении нынешнем, нежели в тогдашнем: "от вельмож до мещан", сказано в одном месте (стран. 30); но мещан тогда не было, в смысле граждан низшего класса. Равным образом дворянин, дворянство, дворянка, дворяне (стран. 43, 119, 193, 209) иное значило в России, иное в Польше; иное тогда, иное в наше время: в Польше не всякой благородный (шляхтич) привязан был ко Двору узами службы и повынносшей; в России дворлне бесспорно принадлежали к классу благородных, ыо не все благородные были дворянами, ибо повышенный из дворян в Стольники, в Окольничие, уже переставал носить прежнее звание {Тогдашнее чиноначалие видно из грамоты, напечатанной в Примечаниях к XII Т. стран. 225 и проч.: "Царевичи, и Бояре, и Окольничие, и Чашники, и Стольники, и Дворяне, и Стряпчие, и Жильцы, и Приказные люди." Дворяне Московские назывались Большими, а иногородные -- просто Дворянами. Ниже их званием были Дети Боярские.}. Короче: слову дворянство нынешний смысл присвоен в государствование Петра Великого. Еще замечание того же разряда. На письме и в разговоре мы называем Поляков Поляками -- именем, каким называют себя они сами, и под которым разумеют их все Европейцы, кроме Венгров, Турков и немногих племен Славянских. Было время, когда они всем восточным соседям своим известны были под именем Ляхов -- именем, громким и в наших старинных летописях. Козаки Запорожские и вообще Украинские, часто враждуя с Поляками, и произнося народное имя их с неудовольствием, с досадою, или даже с ожесточением, успели с названием Ляха соединить понятие укоризны, или насмешки. Нашим Летописцам, современным Шуйскому, как свидетельствуют и Примечания к XII Тому Истории Карамзина, имя Поляки, Поляцы не только не казалось чуждым, но по видимому, оно слуху их было знакомее другого {Примеч. стран. 203, 210, 211, 212, 216 и проч.}. Знающий сходство и степень различия между Поляками и Ляхами без всякого сомнения заметит, что Историограф с намерением употребляет последнее название там, где чувство патриотизма, или другие виды негодования праведного служили побудительною для него причиною тогдашним врагам России давать имя, для них необыкновенное и может быть неприятное {Т. XII. 94, 264, 274, 291 и проч.}; но чего ради, по какому расчету во многих других местах, и почти везде, являются Ляхи {Стран. 72, 73, 76, 79, 80, 96, 184 и проч.}, а Поляки весьма редко? Звучнее ли первое из имен сих? значительнее ли? было ли тогда в употреблении предпочтительно перед последним? Ничего не видим. Имя народа Польского служит поводом еще к замечаниям о словах, в которых не находим желаемой точности. Изъяснимся: по свидетельству Карамзина, Ляхи овладели множеством дорогих вещей, присланных Царем для союзных Шведов, значительным числом пушек, знамен и бархатною хоругвию Князя Дмитрия Шуйского. Сие известие взято Автором нашим из письма Жолкевского к Сигизмунду, где находим действительно знамя , только не бархатное, а камчатное, или даже парчевое (choręgiew adamaszkowa z zlotem). Предложим и другое замечание: "При ярком пламени горящей Москвы" пишет Историограф, ссылаясь на Машкевича "было в Кремле светло, как днем; ужас сей ночи можно было уподобить аду" -- и для большего удостоверения в точности перевода, ставит перед глаза читателя самые слова Польского Автора: Tedyśmy juz" bezpleczni byli, bo ogien w koło nas strzegt {Примеч. стран. 212.}. Но в словах сих заключается смысл вот какой: "тогда мы уже находились в безопасности , ибо огонь вокруг (пылавший) стерег нас." Теперь следовало бы откланяться читателям, утомленным, едва ли не более Рецензента, может быть слишком уже привязчивого; но совестно оставить их в дурном расположении духа после спорных замечаний об голых словах и об их значении. Дозволим себе сколько-нибудь рассеять их прогулкою по аллеям исторического вертограда. Историограф, подняв край завесы, под которою судьба сокрыла от смертных тайны возможных случайностей несбывшихся, показывает нам картину, чрезвычайно занимательную для воображения: поступи Делагарди иначе; (стран. 317) "то венец Мономахов, исторгнутый из рук Литовских, возвратился бы, вероятно, потомству Варяжскому, и брат Густава Адольфа или сам Адольф, в освобожденной Москве законно избранный, законно утвержденный на престоле Великою Думою Земскою, включил бы Россию в систему Держав, которые, чрез несколько лет, Вестфальским миром основали равновесие Европы до времен новейших." Вот что могло бы сбыться, и тогда по всей справедливости уже долженствовало бы оно войти в состав Истории Государства Шведо-Российского! Но позабавившись фантасмагориею, патриот Русский, гордящийся именем своим и славою отечества, опямятывается, как после страшного сновидения, и в душе своей благодарит Правящего судьбами царств и народов, что поэтическое мечтание было и осталось мечтою. Оставив ни к чему непригодные случайности, он легко может обратить внимание свое на сомнительную существенность -- на венец Мономахов {Стран. 186, 189, 195, 317.}, о котором никто не слыхивал до второй половины XV века; на тождество Варяжского потомства в фамилии Густава Адольфа и в династии Российских Государей, когда происхождение Руси от Шведов не только еще не доказано, но и со дня на день становится подозрительнее; на древнюю столицу Рюрика (стран. 317), которой обитал наверное в каком-нибудь замке, в укреплении, наскоро сделанном, ибо в те времена не было еще в обычае восседать на престолах и жить в столицах, которые не существовали нигде на Севере; обратит он внимание на медали Васильевы {Стран. 186, 189, 195, 317.}, о которых не имеем никакого понятия, и которых никто не видывал; он, может быть, остановится над судьбою человека, которого Историограф называет Отрепьевым {Стран.59, 92.} -- над судьбою того, чье лице, по прежним указаниям Бытописателя нашего, странным образом двоится в глазах читателя. Достигая пристани, обращаю вспять взор свой и вижу пространство обширное, на котором едва мелькают выдавшиеся камни преткновения, каких не желали бы встречать плаватели. Может быть, их увеличило мое воображение; в таком случае винюсь, сам себе недоверяя... Оставим аллегорию, и просто пожелаем, чтобы у нас почаще выходили подобные книги, достойные Критики строгой и справедливой. Но едва ли не pia disderia .. .. Последние строки написаны при самом неутешительном предзнаменовании: раздались вопли -- parturiunt montes!
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые: Вестник Европы. 1829. No 17. С. 3--15; 94--121. Печатается по первой публикации (с. 3--9). Каченовский Михаил Трофимович (1775--1842) -- историк, переводчик, критик, издатель, общественный деятель. В своих лекциях и статьях по истории Каченовский развивал идеи так называемой скептическое школы, основателем которой в России он считается наряду с Н. С. Арцыбашевым. Полагая, что каждый народ имеет в своей истории "баснословный" период, Каченовский требовал критического отношения к древнейшим письменным источникам; исходя из мысли о культурной отсталости Древней Руси, он отвергал достоверность многих известий "Повести временных лет" и "Русской правды". "Историю государства Российского" Карамзина Каченовский считал примером ненаучного подхода к историческим источникам и с 1818 года вел систематическую критику этого труда. В "Письме от Киевского жителя к его другу" (Вестник Европы. 1819. No 2--6) выступил с критикой "Предисловия" Карамзина к его "Истории". Каченовский восстал против "преувеличений" Карамзина, изобразившего прошедшее "колоссальным", "величественным", "старался привести русскую историю к ее естественным размерам, снять с глаз повязку, которая показывала многое в превратном виде, и возвратить или, правильнее, привести нас к воззрению, равному времени, в которое совершались события" (Кавелин К. Д. Собр. соч. СПб., 1897. Т. 1. С. 100). Но проводя "здравый взгляд на историю", отлично понимая ложность преувеличений Карамзина, Каченовский сам "впал в крайность, которая существенно повредила его делу". "Вместо того, чтобы из самой летописи и источников показать младенческое состояние нашего общества в IX, X, XI и последующих веках, он старался опровергнуть самые источники" (Там же). Карамзин избрал его в члены Российской Академии и признал его критику "весьма поучительной и добросовестной" (Письма Карамзина к Дмитриеву. СПб., 1866. С. 261). Кроме того, Каченовский охотно помещал в "Вестнике Европы" полемические заметки против Карамзина, например, "Розыскания касательно Русской истории" за подписью З. Доленга-Ходаковский (Вестник Европы. 1819. No 20). Карамзин не отвечал Каченовскому. Выступления против Карамзина и дальнейшая журналистская деятельность Каченовского окончательно утвердили его общественную репутацию согласно пушкинской эпиграмме 1821 года "Клеветник без дарованья...". После выступления Каченовского с критикой "Истории государства Российского" карамзинисты перестали сотрудничать в "Вестнике Европы". В полемику с Каченовский вступил П. А. Вяземский: эпиграммы 1818 (см. Русская эпиграмма. No 846--849); "Послание к М. Т. Каченовскому", 1819 (Сын Отечества. 1821. No 2); Каченовский перепечатал его под названием "Послание ко мне от Вяземского" со своими язвительными примечаниями (Вестник Европы. 1821. No 2), а затем напечатал послание С. Т. Аксакова к Вяземскому, сам озаглавив его "Послание к Птелинскому-Ульминскому" (Вестник Европы. 1821. No 9). Критические отзывы о Каченовском как критике Карамзина появились в "Благонамеренном" (1818. No 8. С. 219), "Сыне Отечества" (Н. Д. Иванчин-Писарев -- 1819. Ч. 57. No 342), в "Отечественных записках" (1822. No 27. С. 3--27, 99--109). 6 См. прим. 7 на с. 876. 7 Саллюстий (86 -- ок. 35 до н. э.) -- римский историк. 8 Олеарий Адам (1603--1671) -- немецкий путешественник, автор "Описания путешествия в Московию". 9 См. прим. 6 на с. 878. 10 Рошфуко (Ларошфуко) Франсуа де (1613--1680) -- французский писатель-моралист. 11 Мюллер (Миллер) Иоганн (1752--1809) -- немецкий историк. 12 См. прим. 7 на с. 1013. 13 См. прим. 6 на с. 1013. 14 См. прим. 7 на с. 907.
Загрузка...