Поэтическое воззрение славян на природу анализ. II

Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. Том 2 Hrimfaxi © 2006

Александр Николаевич Афанасьев

Поэтические воззрения славян на природу

Опыт сравнительного изучения славянских преданий
и верований в связи с мифическими сказаниями
других родственных народов

ТОМ 2

XV. Огонь

В земном огне древнейшие арийские племена видели стихию, родственную с небесным пламенем грозы: огонь, разведенный на домашнем очаге, точно так же прогоняет нечистую силу тьмы и холода и уготовляет насущную пищу, как и мол­нии, разбивающие темные тучи, дарующие земле теплые и ясные весенние дни и урожаи; и тот, и другие равно наказуют пожарами. Такое сходство их существенных признаков отразилось и в языке, и в мифе. Одним из прозваний бога-громовника в Ведах было Агни = наше огонь (огнь, лит. ugnis, летт. ugguns, лат. ignis) - имя, в ко­тором впоследствии стали видеть самостоятельное, отдельное от Индры божество огня. В гимнах Ригведы златозубый и златобородый Агни призывается, как бог грозового пламени; ему присваиваются блестящие молнии и громко мычащие черные коровы (тучи); он разит и пожирает злых демонов, в виде златовласой змеи (молнии) отверзает небо и низводит дождевые потоки; по быстроте его сравнивают с вихрем, по блеску - с сиянием утренней зари 1 . И Идра и Агни одинаково олицет­ворялись в образе сильного быка и одинаково назывались водорожденными - сы­новьями или внуками воды, т. е. дождевого облака 2 . В Эдде огонь - существо боже­ственное, брат воды и ветра; от великана Форниотра (Fotriotunn - der alte iort-iortnn), т. е. тучи, родилось трое сыновей: Hler (вода), Logi (Loki - огонь, молния) и Kari (ветр, воздух). Локи признавался за искусного кузнеца и владыку карликов - представления, нераздельные с громовником; датская поговорка: «Locke dricker vand» (trinkt wasser) означает не только: огонь сушит воду, но и молния проливает (пьет из облака) дождь; ютландское выражение о парах, подымающихся от земли в знойный день: «Lokke driver idag med sine geder» (Локи выгоняет сегодня своих коз) приписывает ему выгон на небо летних облаков, известных под именем барашков и Торовых коз 3 .
1 Orient und Occid. 1863, II, 233-8.

2 Die Götterwelt, 67, 296.

3 D. Myth., 220-2. Русская поговорка: «огонь - царь, вода - царица, воздух - господин» (Послов. Даля, 1029).

Славяне называли огонь Сварожичем, сыном неба-Сварога 1 . Об этом божестве находим такое свидетельство у Дитмара, епископа межиборского (†1018 г.): «в земле редарей есть город по имени Riedegost (Riedegast), треугольный, с тремя во­ротами, окруженный со всех сторон лесом огромным и священным для жителей. В двое ворот могли входить все, а третьи, что на востоке, меньшие и никому недо­ступные, ведут к морю. В городе нет ничего, кроме храма, искусно построенного из дерева... Стены его извне украшены чудесною резьбой, представляющей образы бо­гов и богинь. Внутри же стоят рукотворные боги, страшно одетые в шлемы и пан­цири; на каждом нарезано его имя. Главный из них Сварожич; все язычники чтут его и поклоняются ему более прочих богов» 2 . Тут же хранятся и священные знаме­на. По мнению г. Срезневского, тот же самый храм, только позднее и, может быть, - перестроенный, описывают Адам Бременский и Гельмольд. У первого чи­таем: «знаменитый город редарей, Ретра - столица идолопоклонства; в нем воз­двигнут большой храм богам, из которых главный Redigast. В городе девять ворот, и окружен он со всех сторон глубоким озером; входят в него по деревянному мосту, но это позволяется только тем, которые желают принести жертву или получить от­вет» 3 . Слово Редиго(а)ст, приводимое Дитмаром, как название города, г. Срезнев­ский считает за прилагательное Редиго(а)щь 4 ; он принимает этот Редигостов город за Ретру, а Редиго(а)ста и Сварожича - за два имени одного божества. В глоссах Вацерада Radihost приравнивается Меркурию (= Гермесу), в котором чтился мол­ниеносный бог. Согласно с этим значением, и Сварожич и Редигост представляют­ся распорядителями войн; хроники и тому, и другому дают священного коня, по поступи которого славяне гадали об исходе своих общественных предприятий 5 . Имя Ради-гост до сих пор остается необъясненным; оно, очевидно, - сложное и первою половиною своею стоит в сродстве с названием рад-уница (рад-оница, рад-овница) - праздник обновляющейся весною природы 6 , издревле получивший зна­чение времени, посвященного чествованию усопших; ибо с воскресением природы от зимней смерти соединялась мысль о пробуждении умерших, об освобождении их из мрачных затворов ада (см. гл. XXIV). Корень рад означает блестящий, про­светленный; сравни лат. radio - блистать, сиять, radius - луч; весна, приводящая светлые дни, называется красною. Слово гость (пол. gosc, илл. goost, чеш. host, готск. gasts, англос. и др.-нем. gast, лат. hostis - чужестранец, неприятель), по мне­нию Боппа и Миклошича, происходит от санскр. ghas - edere (hostia - жертва); а Пикте указывает на корень gnash - laedere, interficere. В санскрите гость - goghna, буквально: тот, который убивает быка или корову или для которого убивается это животное. Обычай древних пастушеских народов требовал убивать для гостя жир­ного тельца; греч. ξενος , ξεϊνος - гость от χτείνω - убивать 7 . От понятия о при­шельце, посетителе слово гость перешло к обозначению всякого чужеродца , ино-
1 Лет. рус. лит., т. IV, отд. 3, 89, 92; Оп. Румян. Муз., 228.

2 «Interius autem dii staun manufacti, singulis nominibus insculptis, galeis atque loricis terribiliter vestiti, quorum primus Zuarasici (имя это встречается и в письме епископа Бруна к Генриху II) dicitur, et prae ceteris a cunctis gentilibus honoratur et collifur».

3 Ч. О. И. и Д., год 2, III, ст. Срезнев., 45-46; Макуш., 83.

4 Сравни: Быдгощ от Быдгост, вещь (вещий) от весть и др.

5 Ж. М. Н. П. 1846, VII, 55-57; Рус. Бес. 1856, 1, 20-22. Ходаковский (Р. И. Сб., III, 161) указывает урочище Радогости (Новг. губ.) и пустошь Редбужу; в Моравии есть гора Radgost (Радгошть). - Рус. Бес. 1857, IV, 75; Рус. прост. праздн., I, 134; Nar zpiewanky, I, 397.

6 Радуница бывает или на Красную Горку или в следующие дни Фоминой недели.

7 Пикте, II, 45-46.

земца и торгового человека: как на Руси первостепенных купцов называли в стари­ну гостями (гостиный двор, гостинец - большая проезжая дорога), так в том же смысле употребляются хорутан. gost, gostnik и чеш. hostak 1 . Радигост, следователь­но, молниеносный бог, убийца и пожиратель туч (небесных коров), и вместе свето­зарный гость, являющийся с возвратом весны. Земной огонь, как то же пламя, ко­торое возжигается Перуном в облаках, признавался сыном Неба, низведенным до­лу, в дар смертным, быстролетною, падающею с воздушных высот молниею, и по­тому с ним также соединялась идея почетного божественного гостя, пришельца с небес на землю. Русские поселяне доселе чествуют его именем гостя (см. ниже, стр. 10). Вместе с этим он получил характер бога - сберегателя всякого иноплеменника (гостя), явившегося в чужой дом и отдавшегося под защиту местных пенатов (т. е. очага), бога - покровителя приехавших из дальних стран купцов и вообще торгов­ли (см. ниже).

Древние мифы приписывают происхождение огня - низведению или похище­нию его с неба. По индийскому сказанию, одаренный божественными свойствами Mataricvan добыл огонь из облачной пещеры и ссудил его одному из старейших жреческих родов Bhrgu или первому человеку Many, почему ученые видят в нем другого Прометея; самому Агни дается прозвание Mataricvan, и это прямо свиде­тельствует за их первоначальное тождество. Греческий Прометей, похитивший с неба огонь, как теперь положительно доказано, есть не кто иной, как сам громовник, возжигатель грозового пламени и метатель молниеносных стрел с высокого неба на дольнюю землю 2 . У немцев ему соответствует Локи, которого уже Я. Гримм с свойственным ему ученым ясновидением сближал с Прометеем и Гефестом; по­добно Гефесту, он был низринут с неба и также представляется хромоногим 3 ; подо­бно Прометею, прикованному к скале (= туче) за похищение небесного огня, Локи был заключен в цепи за свое лукавство (см. т. I, стр. 389). Судорожные движения окованных Локи и Прометея равно производят землетрясение (= гром) 4 . О распро­страняющемся пламени пожара немцы выражаются: «es (feuer) los werde, ausbreche, auskomme» - как бы разорвал цепи 5 . Древнейший способ добывания огня у индий­цев, персов, греков, германцев и литовско-славянских племен был следующий: брали обрубок из мягкого дерева, делали в нем отверстие и, вставляя туда твердый сук, обвитый сухими травами, веревкою или паклею, вращали до тех пор, пока не появлялось от трения пламя; вместо деревянного обрубка употреблялась и втулка от старого колеса. Так как гроза, разбивая мрачные тучи, выводит из-за них ясное солнце и как бы возвращает ему свет, то отсюда естественно возникла мысль, что бог-громовник возжигает светильник весеннего солнца, потушенный демонами зимы и мрака 6 . Тот же способ добывания огня, к которому привык человек в своем быту, виделся ему и в небе: в глубочайшей древности создалось верование, что бог-громовник вращает, как бурав, свою молниеносную палицу в ступице колеса солн-
1 Мысли об истор. рус. яз., 138.

2 Кун, 5-8, 17.

3 О хромой ноге, как одном из существенных признаков молниеносного бога, см. гл. XXII.

4 D. Myth., 221, 225.

6 Об Илье-громовнике одно поучение на Ильин день говорит: «ныне светозарное солнце небеснаго круга шествия огненных конь светлостию просвещается радостию пресветлыя памяти огненоснаго пророка Илии» (Щапов, 14, 18). Возжигаемое в тучах, солнце представлялось как бы вновь нарождаю­щимся, и потому летты называют его дочерью Перкуна. - Germ. Mythen, 142-3.

ца (I, 106-109) или в дереве-туче и чрез то вызывает пламя грозы. Рядом с этим, из представления души - горящим светочем (см. гл. XXIV), из связи весенних гроз с идеею оплодотворения, и наконец из того уподобления, какое проводила фантазия между добыванием огня через трение и актом соития и между дождем и плотским семенем, возникли сказания, что первый человек создан и низошел в этот мир в молнии (см. гл. XIX) и что им-то принесен огонь с неба на землю. Стре­мительная, «окрыленная» молния олицетворялась обыкновенно в образе быстро­летных птиц орла и сокола; тот же образ придавался и богу Агни; отсюда - миф, что златокрылый сокол или сам Агни в виде этой птицы принес на землю искру небесного пламени 1 . В одном из старинных апокрифов находим любопытный от­голосок преданий о происхождении огня; на вопрос: «како огнь зачася?» здесь ска­зано: архангел Михаил (замена воинственного громовника архистратигом небес­ных сил) возжег его от зеницы божией, т. е. от всевидящего ока-солнца (I, стр. 85), и принес на землю; точно так же огонь, похищенный Прометеем, был возжжен им от солнцевой колесницы. В Литве в эпоху язычества истукан Перкуна стоял под ду­бом, а перед ним на жертвеннике горел неугасимый огонь, охранение которого воз­лагалось на жрецов и вейделоток 2 . Густинская летопись говорит: «ему же (Перкуну), яко богу, жертву приношаху и огонь неугасающий из дубоваго древня непре­станно паляху; аще бы случилось за нерадением служащаго иерея когда сему огню угаснути, таковаго иерея без всякого извета и милости убиваху» 3 . Хотя неугасимый огонь чтился литовцами, как особое божество, под именем Знича [сравни: зной, зи­ять или знеять - блестеть (сиять), зниять - пылать, пахнуть гарью, зноиться - дымиться, зноить - от сильного жара принимать красный цвет] 4 ; но что поклоне­ние ему принадлежало к культу громовника - это очевидно из самого возжжения священного пламени при истукане Перкуна. В Литве до сих пор рассказывают, что некогда Перкун, вместе с богом преисподней, странствовал по земле и наблюдал за людьми: сохраняют ли они священный огонь? и при этом наделял богиню жатв, т. е. Землю, неувядаемой юностью (силою плодородия) 5 . У белорусов (Минск, губ.) уцелело такое предание: Жыж (от жечь, жгу, малор. жижа - огонь) 6 постоянно рас­хаживает под землею 7 , испуская из себя пламя ; если он ходит тихо, то согревает только землю; если же движения его быстры, то производит пожары, истребляю­щие леса, сенокосы и нивы. Поговорка: «жыж унадзився» означает: стали частые за­сухи или пожары 8 . Римляне чтили неиссякающий огонь богини Весты, охраняе­мый девами-весталками; если неожиданно он погасал - это считалось бедствен­ным предзнаменованием для всего государства, и такое печальное событие требо­вало чрезвычайных жертвоприношений; чтобы возжечь погасший огонь, для этого требовалось новое, чистейшее пламя, которое добывали чрез соединение в одну точку солнечных лучей или чрез трение священного дерева и таким образом как бы сводили его с неба. Веста изображалась или подле пылающего очага, или с горя-
1 Die Götterwelt, 53, 61-62.

2 Черты литов. нар., 9.

3 П. С. Р. Л., II, 257.

4 Обл. Сл., 70-71; Доп. обл. сл., 68.

5 Рус. Сл. 1860, V, 12.

6 Старосв. Банд., 324.

7 О молниях, таящихся в тучах, миф выражается, как о небесном огне, заключенном в горах и под землею (см. ниже).

8 Приб. к Ж. М. Н. П. 1846, 93-94.

щим светильником в руке. В греческой мифологии богине этой соответству­ет Έστία , которая чествовалась, как охранительное пламя очага. На Лемносе, куда, по преданию, Зевс забросил Гефеста и где потому особенно развился культ бога-огневластителя, было в году время, когда на девять дней гасили все старые ог­ни и взамен их привозили на корабле новый с Аполлонова жертвенника из Делоса 1 .

Множество доселе живущих в народе примет, поверий и обрядов свидетель­ствуют о старинном поклонении огню, как стихии божественной и эмблеме грозового пламени. Зажигая вечером лучику, ночник или свечу, простолюдины крестятся; если же огонь долго не вздувается, то приговаривают: «святой огонёшек! дайся нам». Будет ли внесена в темную комнату зажженная свеча, ее встречают с крестным знамением, точно так же, как существует обычай кре­ститься при ударах грома и блеске молнии 2 . Чехи, о которых еще Козьма Пражский заметил: «hie ignes colit», называют огонь божьим - bozi ohen 3 . Плевать на огонь - величайшее нечестие: за такое оскорбление святыни - на губах и языке виновного высыпают прыщи, называемые в областных наречи­ях огник и жижка; детям обыкновенно говорят: «не плюй на огонь, а то огник выскочит!» 4 Не должно кидать в огонь ничего нечистого - ни соплей, ни калу; пар­ша на теле приписывается действию огня, наказующего за подобные проступки. Польск. swąd, swedzieć означают: угар и зуд, вонять гарью и зудить*. Если заметят, что кто-нибудь не у места испражняется, то берут из печи раскаленные уголья и бросают на помет, с полным убеждением, что после этого зад у виновного непре­менно опаршивеет 6 . Горящую лучину или свечу должно гасить благоговейно: пла­мя задувать губами, нагар снимать пальцами, а уцелевший остаток бережно класть на место; погасить же огонь как попало, т. е. ударить лучину об пол или затоптать ее ногою - считается большим грехом, за который раздраженная стихия отплатит пожаром в доме нечестивца 7 . Когда метут в печи веником и он загорится - то не следует затаптывать пламя ногами, а залить водою 8 . Кто разводит в печи огонь, тот, по литовскому поверью, обязан совершать это молча и не оглядываясь; не то огонь, карая за нарушение должного благоговения, выйдет из печи и зажжет избу 9 . В Тверской губ. у кого загорится изба, того не пускают в другие жилые дома; напро­тив, он должен бежать как можно далее от жилья, чтобы отвести за собою пламя, которое, таким образом, представляется преследующею его, живою и мстительною стихиею. Народ дает огню эпитет живого и видит в нем (как ясно свидетельствуют различные предания) существо вечно голодное и всепожирающее. По указанию галицкой пословицы, «огонь святый метится, як го не шануешь»; у сербов есть клят­ва: «тако ме живи оган(ь) не сажегао!» 10 Между крестьянами Самарской губ. доны-
1 D. Myth., 577.

2 Ворон. Г. В. 1851, 10; Записки Авдеев., 128. В Архангельской губ. думают, что зажигать свечу днем, когда и без того светло, - грех.

3 Громанн, 41.

4 Херсон. Г. В. 1852, 17; Приб. к Ж. М. Н. П. 1846, 94; Beiträge zur D. М., гл. 138.

5 Записки Археологич. общ., XIII, 240, 248-9; Потебн., 26.

6 Записки Авдеев., 301.

7 Этн. Сб., II, 126.

8 Цебрик., 264.

9 Черты литов. нар., 98. У римлян запрещалось прикасаться к огню мечом (Пропилеи, IV, ст. Крю­кова, 12).

10 Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Бусл., 44; Срп. н. посл., 298.

не удерживается суеверие, что тушить пожары (чем бы ни были они вызваны) - грешно 1 ; в других же местностях мнение это прилагается только к строени­ям, зажженным ударом молнии. Литовцы, когда случится пожар, обносят вок­руг загоревшегося здания кусок освященного хлеба и потом бросают его в пламя , чтобы умилостивить гневную стихию и приостановить ее разрушитель­ное действие 2 . В Черниговской губ. выносят при пожарах квашню, кладут на нее хлеб-соль, ставят тут же икону и молятся о помилованье. На Волыни, вместо квашни, выносят небольшой стол, накрытый чистою скатертью; на столе кладется хлеб-соль и ставится святая вода; с этим столом знахарка об­ходит крутом загоревшегося дома и шепчет следующее любопытное заклятие: «ой ты, огню пожаданый, из неба нам зосланый! не росходься ты, як дым, бо так приказав тоби Божий Сын» или: «витаю (приветствую) тебе, гостю! замовляю тебе, гостю! иорданскою водою заливаю тебе, гостю! Пришов Господь в мир - мир его не познав, а святый огонь слугою своим назвав; Господь на небо вознесся, за Господом и слуга (его) святый огонь понесся» 3 . В старину бросали хлеб-соль в пламя пожара, как это доселе делается у чехов 4 и в Лит­ве. Во время грозы крестьяне наши, чтобы охранить дом, людей и животных от ее карающей силы, зажигают в избах восковые свечи - крещенские 5 , четверго­вые или венчальные. С именем Иоанна Крестителя слились древние верования в дождящего Перуна; четверг был день, посвященный громовнику, и особенное поч­тение воздается этому дню на страстной неделе, как предшествующей празднику весеннего воскресения природы; вот почему свечи крещенская и четверговая полу­чили в народных обрядах символическое значение молниеносного пламени, воз­жигаемого Перуном. То же значение придано и венчальной свече, так как в летних грозах совершался брачный союз бога-громовника с облачною девою. Вечером в чистый четверг приносят из храма зажженные свечи и коптят ими на притолках и матицах кресты, что, по общему убеждению, предохраняет дома от удара молнии 6 . Соответственно этому, в Германии верят, что молния ни за что не ударит в дом, на очаге которого пылает огонь; потому во время грозы разводят в печи огонь или бе­рут топор (символ громовой палицы) и вонзают его в дверной косяк 7 . Четверговые и крещенские свечи зажигаются и в том случае, когда вспыхнет где-нибудь вблизи пожар: делается это с целью отстоять свой дом от угрожающей ему беды. Но что особенно знаменательно - свечи эти (иногда и подвенечную) зажигают во время трудных родов, чтобы облегчить страдания родильницы 8 ; обычай, указывающий на ту плодородящую силу, какая соединялась с молниями, посылающими дожди, а от их небесного пламени перенесена и вообще на огонь. Молодые, возвращаясь до­мой после венца, переезжают через разложенные в воротах и зажженные снопы со­ломы - для будущего счастия и плодородия 9 ; в некоторых деревнях заставляют их на другой день брака прыгать через огонь, и первую кудель, за которую примется
1 Самар. Г. В. 1854, 43.

2 Черты литов. нар., 94.

3 Волын. Г. В. 1859, 17.

4 Громанн, 41.

5 Особенно те, которые были прилеплены к чаше с водою, при совершении водосвятия.

6 Ворон. Г. В. 1851, 11; Саратов. Г. В. 1851, 29.

7 D. Myth., 568; Zeitsch. für D. M., IV, 297.

8 Саратов. Г. В. 1851, 29.

9 Абев., 44-45.

молодая, нарочно зажигают ее родичи и знакомые 1 . Еще нагляднее выражается эта тождественность огня с грозовым пламенем в следующих поверьях о влиянии его на земные урожаи. На Сретенье, праздник, которому в западных губерниях присва­ивается название «Громниц», каждый хозяин освящает для себя восковую свечу и хранит ее в анбаре; во время посевов и жатвы свеча эта выносится на поля (Витебск, губ.). Существует примета: если в чистый четверг свечи, разносимые из церкви по домам, не гаснут на воздухе, то это предвещает большой урожай яровых хлебов. В те дни, когда выезжают унаваживать и пахать землю, крестьяне ни за что не дают из своего дома огня; они убеждены, что у того, кто ссудит чужого человека огнем, хлеб не уродится, и наоборот - у того, кто выпросит себе огня, урожай будет хоро­ший 2 . И во всякое другое время крестьяне неохотно дают огонь, опасаясь неурожая и скотского падежа; если же и дадут , то не иначе как с условием, чтобы взятые горя­чие уголья, по разведении огня в доме, были немедленно возвращены назад. Кто никогда не отказывает своим соседям в горячих угольях, у того отымется счастье и хлеб в поле не простоит без потравы 3 . Чтобы очистить просо от сорных трав и пре­дохранить от порчи, все зерна, назначенные к посеву, перепускаются через поломя, т. е. сквозь дым зажженной соломы, или перед самым началом посева вкидывают горсть проса в огонь и верят, что оно уродится «чистое як золото» 4 . Богары, выез­жая пахать или сеять, посыпают около повозки пеплом и горячими угольями 5 . Итак огонь - божество, творящее урожаи; погашение его и отдача в чужой дом - знак бесплодия и перехода изобилия в посторонние руки. Когда пекут хлебы, то на­блюдают, куда наклонятся они головами (верхушками): если внутрь печи - это предвещает прибыль, а если к устью (к выходу) - убыток 6 . Ради этой связи огня с плодородием и указанного выше сближения его с золотом (I, 102), - с стихией этой нераздельно понятие о даруемом ею богатстве и семейном благосостоя­нии; народ дает огню названия: богач, богатье 7 . Отсюда объясняется, почему домашний очаг получил значение пената (домового), оберегающего имущество домохозяина и умножающего его доходы.

Кроме влияния на плодородие, огню приписываются те же очистительные и вместе целебные свойства, что и молнии. Противодействуя мраку и холоду, он про­гоняет и демонов всяких бед и болезней, в которых первобытные народы видели порождение темной, нечистой силы. С возжжением огня издревле соединялась мысль о возрождающейся жизни, а с его погашением - мысль о смерти (см. гл. XXIV). Огонь есть самая чистая = светлая, и в этом смысле святая стихия (I, 50), не терпящая ничего омрачающего, в переносном смысле: ничего злого и греховного. Считая за величайшее нечестие сорить хлебом, этим «даром божиим», крестьяне тщательно собирают рассыпанные крошки и бросают их в пламя очага, как в свя­тилище всесовершенной чистоты; так же поступают они и с крошками пасхи, и с остатками других освященных яств 8 . Одним из обыкновенных прозваний бога Аг-
1 Р. И. Сб., III. 199. Это возжжение кудели стоит в связи с представлением грозовых облаков пря­жею (см. гл. XXIII).

2 Вест. Р. Г. О. 1853, III, 6; Нар. сл. раз., 163; Совр. 1852, 1, смесь, 122; Beiträge zur D. Myth., I, 76: в Западной Европе существует обычай бегать по засеянным полям с возжженными факелами.

3 Этн. Сб., II, 126; Beiträge zur D. M., I, 236; Громанн, 42, 146.

4 Рус. Бес. 1856, III, ст. Максимов., 77.

5 Показалец Раковск., 52.

6 Записки Авдеев., 141.

7 Обл. Сл., 4.

ни было очиститель 1 ; снк. povaka - огонь образовалось от рû - очищать: это перво­начальное, коренное значение сохранилось в латинском purus, тогда как греч. πΰρ (др.-в.-нем. fiur) - огонь (см. I, 157). Согласно с олицетворением огня у классических народов в женском образе, светоносная чистота богини Весты возбу­дила нравственное представление о ее вечной, незапятнанной девственности; поче­му и служить этой богине, смотреть за ее священным пламенем могли только це­ломудренные девы (весталки) 2 . Очаг требует от людей целомудрия; соединение по­лов должно быть скрыто от него, дело, физически или нравственно нечистое, нано­сит ему оскорбление, и человек, сознающий за собою вину, уже не может прибли­зиться к родному очагу, пока не совершит искупительного обряда. Обращаясь к его пламени, люди испрашивали не только богатства, но и чистоты сердца, умеренно­сти, здравия душевного и телесного 3 . Увидать нечаянно огонь ночью признается на Руси за добрую примету: больному это предвещает выздоровление, а здоровому - счастие 4 . Когда у ребенка случится «родимец» или «веснуха», то для прогнания бо­лезни зажигают страстную (четверговую) свечу; от головной боли заказывают сде­лать свечу длиною по мерке, снятой с головы, и ставят ее в церкви перед иконою или прибегают к омовению водою, в которую наперед опускаются горячие уголья, и при этом причитывают: «ой, гульк вода! бусь вода! креши огню, жени биду!» 5 Во­да - символ дождя, горячий уголь - молнии, которую Перун высекает из кремня. Чтобы очистить тело от показавшейся сыпи, берут кремень, кресало и высекают над болячками искры (I, 105); а красноватые и синие пятна «сибирки» выжигают раскаленным железом, которое в глубочайшей древности принималось за эмблему Перуновой палицы. На Крещенье зажженною в церкви свечою подпаливают у себя виски, чтобы волосы росли густые и красивые, голова бы просветлялась разумом, а сам бы человек был счастлив 6 ; в Виленской губ. жгут на голове волоса сретенскою свечою - на счастье и здравие. От лихорадки лечат так: берут освященную вербу (см. ниже в гл. XVIII - о представлении молнии прутом или веткою), делают на ней столько нарезок, сколько было параксизмов, и затем кладут в затопленную печь ; когда верба сгорит, должно взглянуть на оставшийся пепел и положить три земных поклона 7: вместе с уничтоженными огнем нарезками пропадает и самая лихорадка. В случае «сглаза» стараются достать лоскут одежды или клок волос от того, кто заподозрен виновником болезни, и сожигают на горячих угольях. Боль­ной при этом спрашивает: «что куришь?» Ему отвечают: «курю уроки, призороки, лихие оговоры!» - Кури да гораздо, чтобы ввек не было! 8 Если какое животное или птица испугает ребенка, то у первого вырывают клок шерсти, а у второй несколько перьев и этою шерстью или перьями окуривают испуганного, чтобы предотвратить несчастные последствия 9 . От детской болезни, известной под названиями стень, сухотка и собачья старость, лечат так: когда придет время печь хлебы, то, посадив первую ковригу, посыпают лопату мукою, кладут на нее ребенка и до трех раз всо-
1 Ж. М. Н. П. 1845, XII, 137.

2 Sonne, Mond u. Sterne, 95.

3 Ф. Куланж, 33-34, 133-4.

4 Эта. Сб., II, 57.

5 Учен. зап. Моск. универс. 1834, IV, 150.

7 Ворон. лит. сб., 384.

8 Карман. книжка для любит. землед., 318-320; Записки Авдеев., 139-140.

9 Полт. Г. В. 1846, 41.

вывают в устье истопленной печи; при этом одна баба стоит под окном и спраши­вает другую, которая держит лопату: «что печешь?» - Стень пеку, сушец запекаю! 1 Тот же обряд совершается против грыжи и гнетеницы: это называется перепекать болезнь. Южные славяне страдающих «воспалением» поджаривают, словно бараш­ка на вертеле: они устанавливают два больших камня, обвертывают больного в тол­стые ковры, привязывают его к шесту и кладут на камни, по обеим сторонам кото­рых разводят огонь; после того начинают повертывать больного - так, чтобы жар обхватил его везде 2 . Обыкновение класть хворых детей в печь известно и в Герма­нии 3 . От насморка и головной боли окуривают пряжею; когда ребенок страдает бес­сонницею, то берут длинные пряди льну, меряют у дитяти руки, ноги и рост, затем кладут пряди на печную заслонку, зажигают и держат больного над дымом: таким образом болезнь смеривается и сожигается на очаге 4 . На Благовещенье и 30-го сен­тября (по окончании уборки хлеба) сожигают соломенные постели и старые лапти, скачут через разведенное пламя и окуривают свою одежу от болезней и чар; накану­не Иванова дня с тою же целью сожигают в лесу старые сорочки и прыгают через костры 5 , о чем упоминает уже Кормчая книга 1282 года: «неции пред храмы свои­ми... или пред враты домов своих, пожар запаливши, прескакают по древнему неко­ему обычаю» 6 . В Курской губ. если в какой-нибудь семье умирают новорожденные дети, то мать купается на дровосеке, рубит топором снятую с себя сорочку и тут же сожигает ее 7 . Топор - эмблема молний, вода - дождя. В древнейших поэтических представлениях облака уподоблялись небесным покровам (тканям), волосам, шер­сти и пряже, и потому в указанных нами обрядах предаются огню именно эти сим­волические предметы: с их сожжением пропадает и болезнь, подобно тому, как в пламени весенних гроз гибнет нечистая сила мертвящей зимы 8 . От огня целебные свойства перенесены на золу и пепел. От лихорадки и других болезней дают пить воду или вино (метафоры дождя), смешанные с золою, которую берут из печи или из церковного кадила 9 . В Польше 10 вокруг постели больного посыпали пеплом из сита (о связи сита с дождем см. I, 290-291).

Но особенно важное значение приписывалось огню, добываемому трением из дерева, так как под тем же образом древнейший миф представлял возжжение бо­гом-громовником небесного пламени грозы. Такой огонь называется на Руси дре-
1 Хлеб и мука - символы жизни, здоровья: бесплодных жен и больных окуривают артусом, пасхою и свадебным караваем. Название болезни «собачьей старостью» дало повод класть вместе с ребенком в печь щенка; вслед за тем топят щенка в воде и думают, что вместе с ним погибает и самый недуг. - Сахаров, I, 59; О. 3. 1848, т. LVI, 202; Вест. Р. Г. О. 1853, III, 10; в Томской губ. обмазывают ребенка сметаною и дают облизать собаке. - Этн. Сб., VI, 130. Иногда меряют ниткою тень больного (вероят­но, по созвучию с словом стень) и, закатав ее в хлеб, дают съесть собаке.

2 О. 3. 1853, VIII, иностр. литер., 84.

3 D. Myth., 1118.

4 Мерить больного - один из древнейших обычаев (см. D. Myth., 1116-7).

5 Сахаров., II, 18-19, 36, 59.

6 Историч. Христом. Бусл., 384. Татары верили, что огонь противодействует злым умыслам и оты­мает силу у ядовитых снадобий; иноземных послов и русских князей проводили в шатер хана между двумя разложенными кострами (Собр. путешествий к татарам, Плано-Карпини, 19; История Солов., III, 179).

7 Этн. Сб., V, 92-93.

8 Наоборот, если достать рубаху или одежду с здорового человека и повесить в горячем воздухе, то вместе с нею истлеет (исхудает и умрет) и ее хозяин (литовское поверье. - Рус. Сл., 1860, V, 27).

9 Статис. опис. Саратов. губ., I, 66; Украин. мелодии Маркевича, 107.

10 D. Myth., 1117.

весным, лесным, новым, живым, лекарственным или царь-огонь 1 , у сербов ватра (в старину - молния) жива, живи огањ, у чехов bozi oheń, - точно так же, как дождь, льющийся из тучи, пробуравленной палицею Перуна, назывался живою водою. Пламя это признается спасительным против всяких заразительных и повальных болезней. Огонь, бывший до того в людском употреблении, не считается годным для такого священного дела ; как вода, предназначаемая для леченья, должна быть непочатая, только что почерпнутая из родника, так и огонь требуется новый, не служивший еще человеческим нуждам. Живым огнем возжигаются купальские ко­стры, через которые перегоняют поселяне скот и сами прыгают - в полном убеж­дении, что это наделяет здоровьем. Но сверх того к пособию живого огня прибега­ют всякий раз, как скоро обнаружится сильная смертность между населением или скотский падеж. В первом случае крестьянская община приглашает священника со­вершить молебствие и обойти с иконами и хоругвями вокруг села. При этом добы­вают новый огонь трением одного дубового полена о другое - также дубовое; добы­тым огнем зажигают кадило и свечи перед иконами в церкви: думают, что такая жертва особенно приятна Богу. Из церкви огонь этот разносится по избам, где и сберегается, как вернейшее средство против мора. Если случится скотский падеж, то служат в поле общественный молебен с водосвятием, роют канаву и, наполнив ее навозом, кожаными обрезками, шерстью и сухими костями, все это зажигают жи­вым огнем, потом перегоняют через канаву деревенское стадо и окропляют его свя­тою водою. Иногда, вместо канавы, прорывают отверстие в ближайшем из окрест­ных пригорков - так, что верхний пласт земли остается нетронутым, и сквозь эти ворота прогоняют стадо, окуривая его можжевельником, зажженным от живого ог­ня; в Смоленской губ. окуривают теми травами, с которыми стояли в церкви на Троицын день. Замечательно, что при совершении этого обряда старый огонь везде гасится, и при топке печей и освещении изб другого огня никто не употребляет, кроме добытого трением. В некоторых местностях, чтобы прекратить мор, крестья­не разводят вокруг села курево, поджигая сложенные там и здесь кучи живым ог­нем; от «сибирской язвы» курево разводится при самом въезде в селение 2 . Болгары 24 декабря (когда на небе снова возжигается светильник солнца) и в день св. Панте­леймона (о связи этого святого с древним Перуном см. т. I, 243) тушат во всех из­бах огонь, а вечером берут два сухие полена, трут одно о другое и вызванное таким трением пламя называют божий или святой огнец и разносят по до­мам; в этот день поселяне не работают из боязни, чтобы гроза не сожгла хле­ба 3 . У германских племен живой огонь известен под именем das wilde feuer или notfeuer (стар, notfiur), т. е. огонь, в котором чувствуется настоятельная потребность (not - necessitas) и который добывается в случае всеобщей нуж­ды - заразы. Рядом с этим объяснением, какое возникло в период сравни­тельно позднейший, когда был затерян настоящий корень слова, Я. Гримм указывает на другое, древнейшее: в слове notfiur (nodfiur) он подозревает ста­ринное hnot(d)fiur от hniudan, др.-вер.-нем. hniotan, сканд. hniodha - quassare, terere, tundere, т. е. огонь, добываемый трением. В Германии огонь этот употреб­лялся на исцеление больного скота: коров, лошадей и свиней. Когда нападала на до-
1 Рус. в св. посл., IV, 93; Р. И. Сб., III, 199.

2 Этн. Сб., I, 54, 163; II, 28; Иллюстр. 1846, 262; Вест. Р. Г. О. 1853, II, 105; Симбир. Г. В. 1855, 48; Послов. Даля, 1055.

3 Каравел., 248; Московская Газета 1866, стат. Каравелова: «Святки у болгар».

машних животных чума, то крестьяне возжигали notfeuer. В назначенный день во всех печах погашали огонь, так что в целой деревне не оставалось ни единой искры. Из каждого дома приносили паклю, солому, хворост и дрова; затем вбивали в зем­лю твердый дубовый обрубок и сверлили в нем отверстие; в это отверстие вставля­ли деревянный шест, обвитый соломою и обмазанный дегтем, и до тех пор враща­ли его, пока не показывалось пламя. Вызванное наружу пламя принималось на со­лому, сухие листья и хворост, и тотчас же возжигался устроенный между двумя за­городками костер, через который перегоняли два или три раза все больное стадо 1 . Иногда вбивали в землю две дубовые сваи, фута на полтора одну от другой; вверху их делались углубления, в которые вставлялась поперечная балка, толщиною в ру­ку, обмотанная по краям паклею и старым засаленным тряпьем; поперечник этот обвивался веревкою, за длинные концы которой схватывались поселяне и с быстро­тою двигали его то в одну, то в другую сторону, пока не являлся огонь и не разгора­лись тут же набросанные кучи хворосту и соломы, после чего спешили перегонять стадо через пылающий костер. Вместо поперечной балки терли сваи и просто пеньковою веревкою. По окончании обряда все присутствующие бросались на костер, и каждый домохозяин запасался священным огнем, чтобы возжечь его на своем оча­ге; взятые с собою горячие головни они гасили в воде и клали их в ясли, из которых кормилась домашняя скотина. Сохранились свидетельства (1605 г.), что живой огонь добывался чрез трение колеса: брали тележное колесо, вставляли в его втулку дубовую ось и вращали ее с помощью веревки; костер разводился в воротах, в ко­торые и выгонялось зараженное стадо. Что происхождение описанных обрядов относится к глубочайшей древности - в этом не может быть сомнения; уже в 842 году Карломан запрещал эти «богопротивные» огни. Но важнее всех пись­менных свидетельств - то, что обряды возжжения живого огня равно совер­шались у всех индоевропейских народов , не исключая ни кельтов, ни греко-римской отрасли. Римские пастухи перегоняли скот через весенние костры Палилий (Palilia), зажигаемые в честь Палесы (Pales), богини - охранитель­ницы стад 2 .

Такое очистительное значение огня, прогоняющего темную, демоническую си­лу и вместе с нею все греховное, нравственно нечистое, побудило отдаленнейших предков наших соединить с сожжением мертвых мысль, что усопшие, сгорая на ко­стре, очищаются от всякого зла и неправды и, просветленные божественным пла­менем, водворяются в стране вечного блаженства. Руссы объясняли арабскому пу­тешественнику Ибн-Фоцлану, что они сожигают трупы с целью доставить умер­шим невозбранный доступ в райские обители 3 . Верование это в сказаниях о кончине мира сливается с мифическим представлением о той огненной реке, которая потечет в последний страшный день и в которой, по словам Кирилла Туровского, «подобает всякому роду человеческому пройти сквозь огнь», да ис­кушенные огнем очистятся все племена и просветятся телеса их, аки солнце 4 . По всему вероятию, здесь же скрывается: во-1-х, зародыш католического учения о чистилище, где души усопших освобождаются действием огня от греховной нечистоты, и во-2-х, корень староверческого догмата о самосожжении, которое
1 Перегоняли также и гусей.

2 D. Myth., 570-9; Die Götterwelt, 198-9.

3 Ibn-Foszlan"s und anderer Araber Berichte, 21.

4 Памят. XII в., 100-1.

раскольники называют «вторым или огненным крещением», т. е., по их мне­нию, оно так же очищает человека от содеянных им грехов, как крещение - от греха первородного 1 .

Вследствие естественных, физиологических условий, определивших первона­чальное развитие младенческих племен, славянин по преимуществу был добрым и домовитым семьянином. В кругу семьи или рода (который был тою же семьею, только разросшеюся) проходила вся его жизнь, со всем ее обиходом и родственны­ми торжествами; в ней сосредоточивались самые живые его интересы и хранились самые заветные предания и верования: «имяху бо закон отец своих и преданья» 2 . Свидетельствуя о древнейшем быте славян, Нестор говорит, что они жили родами: каждый род на своем месте - особе, т. е. разъединенно. Отдельный род представ­лялся сожитием вместе нескольких семей, связанных кровными узами родства и властью одного родоначальника. Поздние остатки такого патриархального быта до сих пор встречаются в некоторых славянских племенах, мало или вовсе не испы­тавших влияния цивилизации. Родичи помещались в одной избе или, если слиш­ком размножались - в нескольких холодных срубах (клетях), построенных вблизи теплой избы и даже примкнутых к ее стенам. Во всяком случае очаг оставался единый для всех, а приготовляемая на нем пища составляла общую трапезу. Явление это весьма знаменательно. В отдаленное время язычества огонь, разведенный под домашним кровом, почитался божеством, охраняю­щим обилие дома, мир и счастие всех членов рода; вокруг него созидалась семейная жизнь. От огня, возжигаемого на очаге, обожание должно было пе­рейти и на этот последний: оба эти понятия действительно слились в одно представление родового пената 3 . Каждый род имел своего пената, которым был единый для всех очаг - знамение духовного и материального единства живу­щих при нем родичей. Если же род делался слишком велик и распадался на части, то такое раздробление видимым образом выражалось в устройстве но­вого, особого очага; одно или несколько семейств, отрешаясь от главного рода, выселялись на другое место и основывали свое собственное жилье, свой от­дельный очаг.

В этом значении очага кроется объяснение нескольких названий, важных для бытовой археологии славянского племени. Создаваясь в эпоху образования языче­ских верований, слово запечатлело в себе характеристические черты стародавних воззрений. Скифское божество огня и домашнего крова Tabiti происходит от санскр. tap (tapati) - urere, calefacere (зенд. tap - тоже, tafnu - urens, перс. taftan - сожигать, tapîdan, tabîdan - теплеть, лат. tepeo, греч. τάπτω

Афанасьев Александр Николаевич

Поэтические воззрения славян на природу (Том 1)

Афанасьев А.Н.

Поэтические воззрения славян на природу:

Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований

в связи с мифическими сказаниями других родственных народов.

Историк и фольклорист Александр Николаевич Афанасьев (1826 - 1871 гг.) весьма широко известен как издатель "Народных русских сказок". Он был глубоким исследователем славянских преданий, верований и обычаев. Итогом его многолетнего исследовательского опыта явились "Поэтические воззрения славян на природу" - фундаментальный труд, посвященный историко-филологическому анализу языка и фольклора славян в связи с языком и фольклором других индоевропейских народов. Его труд до сих пор не превзойден в мировой науке о фольклоре. Ему значительно уступают известные у нас "Золотая ветвь" Дж. Фрэзера и "Первобытная культура" Э. Тэйлора.

Книга Афанасьева выявляет живые связи языка и преданий, более того, воскрешает основы русского мышления, что особенно важно сейчас, когда язык и мышление русского человека изуродованы газетными штампами, блатным жаргоном и сленгом всякого рода, замусорены иностранными словами.

К ней обращались разные поэты и писатели: А К. Толстой и Блок, Мельников-Печерский и Горький, Бунин и Есенин. Особенно последний.

Настоящее издание последовательно воспроизводит все три тома "Поэтических воззрений", вышедших еще при жизни автора в 1865 - 1869 гг. Они переведены на новую орфографию с некоторым сохранением особенностей старого правописания, чтобы дать почувствовать вкус и аромат словесных оборотов ушедшей эпохи.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

I. Происхождение мифов, метод и средства его изучения

Богатый и, можно сказать, единственный источник разнообразных мифических представлений есть живое слово человеческое, с его метафорическими и созвучными выражениями. Чтобы показать, как необходимо и естественно создаются мифы (басни), надо обратиться к истории языка. Изучение языков в разные эпохи их развития, по уцелевшим литературным памятникам, привело филологов к тому справедливому заключению, что материальное совершенство языка, более или менее возделанного, находится в обратном отношении к его историческим судьбам: чем древнее изучаемая эпоха языка, тем богаче его материал и формы и благоустроеннее его организм; чем более станешь удаляться в эпохи позднейшие, тем заметнее становятся те потери и увечья, которые претерпевает речь человеческая в своем строении. Поэтому в жизни языка, относительно его организма, наука различает два различные периода: период его образования, постепенного сложения (развития форм) и период упадка и расчленения (превращений). Первый период бывает продолжителен; он задолго предшествует так называемой исторической жизни народа, и единственным памятником от этой глубочайшей старины остается слово, запечатлевающее в своих первозданных выражениях весь внутренний мир человека. Во второй период, следующий непосредственно за первым, прежняя стройность языка нарушается, обнаруживается постепенное падение его форм и замена их другими, звуки мешаются, перекрещиваются; этому времени по преимуществу соответствует забвение коренного значения слов. Оба периода оказывают весьма значительное влияние на создание баснословных представлений.

Всякий язык начинается с образования корней или тех основных звуков, в которых первобытный человек обозначал свои впечатления, производимые на него предметами и явлениями природы; такие корни, представляющие собою безразличное начало и для имени и для глагола, выражали не более, как признаки, качества, общие для многих предметов и потому удобно прилагаемые для обозначения каждого из них. Возникавшее понятие пластически обрисовывалось словом, как верным и метким эпитетом. Такое прямое, непосредственное отношение к звукам (5) языка и после долго живет в массе простого, необразованного населения. Еще до сих пор в наших областных наречиях и в памятниках устной народной словесности слышится та образность выражений, которая показывает, что слово для простолюдина не всегда есть только знак, указывающий на известное понятие, но что в то же время оно живописует самые характеристические оттенки предмета и яркие, картинные особенности явления. Приведем примеры: зыбун - неокреплый грунт земли на болоте, пробежь - проточная вода, леи (от глагола лить) - проливные дожди, сеногной - мелкий, но продолжительный дождь, листодер - осенний ветр, поползуха - мятель, которая стелется низко по земле, одран - тощая лошадь, лизун - коровий язык, куроцап - ястреб, каркун - ворон, холодянка - лягушка, полоз - змей, изъедуха - злобный человек, и проч.; особенно богаты подобными речениями народные загадки: мигай - глаз, сморкало, сопай и нюх - нос, лепетайло - язык, зевало и ядало - рот, грабилки и махалы - руки, понура свинья, лепета - собака, живулечка - дитя и многие другие, в которых находим прямое, для всех очевидное указание на источник представления*. Так как различные предметы и явления легко могут быть сходны некоторыми своими признаками и в этом отношении производят на чувства одинаковое впечатление, то естественно, что человек стал сближать их в своих представлениях и придавать им одно и то же название, или по крайней мере названия, производные от одного корня. С другой стороны каждый предмет и каждое явление, смотря по различию своих свойств и действий, могли вызвать и в самом деле вызывали в душе человеческой не одно, а многие и разнородные впечатления. Оттого, по разнообразию признаков, одному и тому же предмету или явлению придавалось по нескольку различных названий. Предмет обрисовывался с разных сторон и только во множестве синонимических выражений получал свое полное определение. Но должно заметить, что каждый из этих синонимов, обозначая известное качество одного предмета, в то же самое время мог служить и для обозначения подобного же качества многих других предметов и таким образом связывать их между собою. Здесь-то именно кроется тот богатый родник метафорических выражений, чувствительных к самым тонким оттенкам физических явлений, который поражает нас своею силою и обилием в языках древнейшего образования и который впоследствии, под влиянием дальнейшего, развития племен, постепенно иссякает. В обыкновенных санскритских словарях находится 5 названий для руки, 11 для света, 15 для облака, 20 для месяца, 26 для змеи, 35 для огня, 37 для солнца, и т. д.**. В незапамятной древности значение корней было осязательно, присуще сознанию народа, который с звуками родного языка связывал не отвлеченные мысли, а те живые впечатления, какие производили на его чувства видимые предметы и явления. Теперь представим, какое смешение понятий, какая путаница представлений должны были произойти при забвении коренного значения слов; а такое забвение рано или поздно, но непременно постигает народ. То сочувственное созерцание природы, которое сопровождало человека в период создания языка, впоследствии, когда уже перестала чувствоваться потребность в новом творчестве, постепенно ослабевало. Более и более удаляясь от первоначальных впечатлений и стараясь удовлетворить вновь возникающим умственным потребностям, народ обнаруживает стремление обратить созданный им язык в твердо установившееся и послушное орудие для передачи собственных мыслей. А это ста(6)новится возможным только тогда, когда самый слух утрачивает свою излишнюю чуткость к произносимым звукам, когда силою долговременного употребления, силою привычки слово теряет наконец свой исконный живописующий характер и с высоты поэтического, картинного изображения нисходит на степень абстрактного наименования - делается ничем более, как фонетическим знаком для указания на известный предмет или явление, в его полном объеме, без исключительного отношения к тому или другому признаку. Забвение корня в сознании народном отнимает у всех образовавшихся от него слов - их естественную основу, лишает их почвы, а без этого память уже бессильна удержать все обилие словозначений; вместе с этим связь отдельных представлений, державшаяся на родстве корней, становится недоступною. Большая часть названий, данных народом под наитием художественного творчества, основывалась на весьма смелых метафорах. Но как скоро были порваны те исходные нити, к которым они были прикреплены изначала, метафоры эти потеряли свой поэтический смысл и стали приниматься за простые, непереносные выражения и в таком виде переходили от одного поколения к другому. Понятные для отцов, повторяемые по привычке детьми, они явились совершенно неразгаданными для внуков. Сверх того, переживая века, дробясь по местностям, подвергаясь различным географическим и историческим влияниям, народ и не в состоянии был уберечь язык свой во всей неприкосновенности и полноте его начального богатства: старели и вымирали прежде употребительные выражения, отживали как грамматические формы, одни звуки заменялись другими родственными, старым словам придавалось новое значение. Вследствие таких вековых утрат языка, превращения звуков и подновления понятий, лежавших в словах, исходный смысл древних речений становился все темнее и загадочнее, и начинался неизбежный процесс мифических обольщений, которые тем крепче опутывали ум человека, что действовали на него неотразимыми убеждениями родного слова. Стоило только забыться, затеряться первоначальной связи понятий, чтобы метафорическое уподобление получило для народа все значение действительного факта и послужило поводом к созданию целого ряда баснословных сказаний. Светила небесные уже не только в переносном, поэтическом смысле именуются "очами неба", но в самом деле представляются народному уму под этим живым образом, и отсюда возникают мифы о тысячеглазом, неусыпном ночном страже - Аргусе и одноглазом божестве солнца; извивистая молния является огненным змеем, быстролетные ветры наделяются крыльями, владыка летних гроз - огненными стрелами. Вначале народ еще удерживал сознание о тождестве созданных им поэтических образов с явлениями природы, но с течением времени это сознание более и более ослабевало и наконец совершенно терялось; мифические представления отделялись от своих стихийных основ и принимались как нечто особое, независимо от них существующее. Смотря на громоносную тучу, народ уже не усматривал в ней Перуновой колесницы, хотя и продолжал рассказывать о воздушных поездах бога-громовника и верил, что у него действительно есть чудесная колесница. Там, где для одного естественного явления существовали два, три и более названий, - каждое из этих имен давало обыкновенно повод к созданию особенного, отдельного мифического лица, и обо всех этих лицах повторялись совершенно тождественные истории; так, напр., у греков рядом с Фебом находим Гелиоса. Нередко случалось, что постоянные эпитеты, соединяемые с каким-нибудь словом, вместе с ним прилагались и к тому предмету, для которого означенное слово служило метафорой: солнце, будучи раз названо львом, получало и его когти, и гриву и удерживало эти особенности даже (7) тогда, когда позабывалось самое животненное уподобление***. Под таким чарующим воздействием звуков языка слагались и религиозные, и нравственные убеждения человека. "Человек (сказал Бэкон) думает, что ум управляет его словами, но случается также, что слова имеют взаимное и возвратное влияние на наш разум. Слова, подобно татарскому луку, действуют обратно на самый мудрый разум, сильно путают и извращают мышление". Высказывая эту мысль, знаменитый философ, конечно, не предчувствовал, какое блистательное оправдание найдет она в истории верований и культуры языческих народов. Если переложить простые, общепринятые нами выражения о различных проявлениях сил природы на язык глубочайшей древности, то мы увидим себя отовсюду окруженными мифами, исполненными ярких противоречий и несообразностей: одна и та же стихийная сила представлялась существом и бессмертным и умирающим, и в мужском и в женском поле, и супругом известной богини и ее сыном, и так далее, смотря по тому, с какой точки зрения посмотрел на нее человек и какие поэтические краски придал таинственной игре природы. Ничто так не мешает правильному объяснению мифов, как стремление систематизировать, желание подвести разнородные предания и поверья под отвлеченную философскую мерку, чем по преимуществу страдали прежние, ныне уже отжившие методы мифотолкования. Не имея прочных опор, руководясь только собственною, ничем не сдержанною догадкою, ученые, под влиянием присущей человеку потребности уловить в бессвязных и загадочных фактах сокровенный смысл и порядок, объясняли мифы каждый по своему личному разумению; одна система сменяла другую, каждое новое философское учение рождало и новое толкование старинных сказаний, и все эти системы, все эти толкования так же быстро падали, как и возникали. Миф есть древнейшая поэзия, и как свободны и разнообразны могут быть поэтические воззрения народа на мир, так же свободны и разнообразны и создания его фантазии, живописующей жизнь природы в ее ежедневных и годичных превращениях. Живой дух поэзии нелегко поддается сухому формализму ума, желающему все строго разграничить, всему дать точное определение и согласить всевозможные противоречия; самые любопытные подробности преданий остались для него неразгаданными или объяснены с помощию таких хитрых отвлеченностей, которые нисколько не вяжутся с степенью умственного и нравственного развития младенческих народов. Новый метод мифотолкования потому именно и заслуживает доверия, что приступает к делу без наперед составленных выводов и всякое свое положение основывает на прямых свидетельствах языка: правильно понятые свидетельства эти стоят крепко, как правдивый и неопровержимый памятник старины.

Понимаю, что он тут, на этом блоге, не совсем к месту, но тем не менее может оказаться интересным всем интересующимся стариной, мифологей, поверьями, старинными обрядами и верой, а также тем, кому интересна личность самого главного «сказочника» нашей родины. Прошу только как свой диплом не выдавать;)

Система мифических представлений в «Поэтических воззрениях славян на природу» А.Н.Афанасьева

(Выпускная квалификационнаяработа студента 5 курса филологического факультета Назарова Д.Н. Научный руководитель –профессор Вавилова М.А.)

Введение

Одним из крупнейших произведений в отечествееной фольклористике, связанной с изучением мифологии и языка являются «Поэтические воззрения славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов.» Александра Николаевича Афанасьева.
По богатству привлеченного фактического материала — сказок, архивов, летописей, заговоров (при этом привлечены данные не только из славянской мифологии, но и из верований и преданий других народов) труд Афанасьева можно сравнить лишь с такими фундаментальными работами, как «Немецкая мифология» Я.Гримма и «Золотая ветвь» Дж.Фрэзера.
К работам Афанасьева обращались многие писатели и поэты – Ф.М.Достоевский (Связь Афанасьева и Достоевского проследил японский литературовед Содаёси Игета в работе «Достоевский и Афанасьев»), М.Горький, Б.Пастернак, С.Есенин, В.Распутин, Ю.Кузнецов…
Судьба А.Н.Афанасьева необычна.
Родился он 11 июля 1826 года в городке Богучар Воронежской губернии в семье уездного стряпчего.
Образование получил в гимназии, затем в 1844 году поступил на юридический факультет Московского университета.
Помимо лекций профессоров-правоведов он посещал лекции историка литературы С. П. Шевырева, историков Т. Н. Грановского и С. М. Соловьева, лингвиста и фольклориста Ф. И. Буслаева.
Труды Ф. И.Буслаева повлияли на выбор главного дела жизни А. Н. Афанасьева — изучения древних славянских обрядов, поверий, мифов, фольклора всех славянских народов.
Уже в бытность студентом Александр Николаевич Афанасьев начал увлекаться стариной, историей.
Так, в 1847 году была опубликована статья «Государственное хозяйство при Петре Великом» в журнале «Современник». Эта статья показалась слишком вольной министру народного просвещения графу С. С. Уварову, из-за чего А.Н.Афанасьев не смог стать преподавателем.
После окончания Московского университета в 1849 году Афанасьева приняли на службу в Московский архив иностранных дел, где он прослужил до 1862 года.
Для него это время было очень плодотворным. Он опубликовал много работ по истории и литературе. Но основное место начинают занимать мифологические исследования: «Дедушка домовой», «О значении Рода и рожаниц», «Ведун и ведьма», «Языческие предания о острове Буяне», «Зооморфические божества у славян: птица, конь, бык, корова, змея и волк», “Религиозно-языческое значение избы славянина”,»Происхождение мифа».
Эти статьи в большей части вошли в «Поэтические воззрения славян на природу».
В это время и сложился взгляд на мифологию, на ее зарождение и историю.
В 1855 и 1859 А.Н.Афанасьев издал «Народные русские сказки» и «Народные руские легенды».
В них Александр Николаевич Афанасьев пытается осмыслить стихию народного творчества. В предисловии он пишет — “Цель настоящего издания — объяснить сходство сказок и легенд у различных народов, указать на ученое и поэтическое их значение и представить образцы русских народных сказок”.
Следующее издание — «Русские заветные сказки».
Цензура были запрещены «Русские заветные сказки» и «Русские народные легенды». В 1862 году Афанасьева за связь с А.И.Герценом и издание сказок и легенд обвинили в антирелигиозных и антиправительственных настроениях и запретили ему состоять на государственной службе.
В это нелегкое для себя время ученый нашел в себе силы написать свой главный, фундаментальный труд — «Поэтические возрения славян на природу», где он привел не только огромное количество материала, но и создал стройную теорию мифа, его зарождения, провел лингвистические и исторические исследования верований народов мира.
В 1868 он смог устроиться секретарем в Думу, затем — в коммерческий банк. Но здоровье было уже подорвано и он скончался от чахотки в сентябре 1871.
И. С.Тургенев в письме к А. А. Фету от 8 января 1872 года так откликнулся на известие о кончине ученого:
“Недавно А. Н. Афанасьев умер буквально от голода, а его литературные заслуги будут помниться, когда наши с вами, любезный друг, давно уже покроются мраком забвения”.
К своему главному труду Афанасьев шел всю свою жизнь. Собирал материал, народные сказки и заговоры, пословицы и поговорки, изучал былины и сказания, жизненный уклад народа, язык.

Основная цель данной работы – провести анализ основных мифологических образов, представленных в «Поэтических воззрениях славян на природу», постараться выявить теоретическую и методическую базу работы А.Н.Афанасьева.
В данном случае следует учитывать, что А.Н.Афанасьев работал в рамках мифологической школы, опираясь на работы европейских ученых и используя в своих изысканиях сравнительный метод изучения.
Вторая цель — проследить историю изучения работы, показать критическое осмысление ее современниками и исследователями 20 века и определить место А.Н.Афанасьева в отечественной фольклористике.

Труд А.Н.Афанасьева в оценке критики

§1. Структура «Поэтических воззрений славян на природу»

Прежде чем говорить о критике работы А.Н.Афанасьева, целесообразно определить сам объект критики, вычленить структуру и значение этого фундаментального труда.
«Поэтические воззрения славян на природу» обладают довольно четкой структурой (исследование создавалось по единому плану и уже в первом томе можно встретить ссылки на второй и третий тома, которые еще создавались).
Работа состоит из 28 глав, каждая из которых исследует определенные стороны воззрений славян — свет и тьму, грозы, ветры и радугу, облако, божества Ярило, Змея и других, образы зверей, нечистой силы:
Том 1:
Глава 1 – Происхождение мифа, метод и средства его изучения. (материалы впервые опубликованы в статье «Происхождение мифа», 1860)
Глава 2 – Свет и тьма
Глава 3 – Небо и земля
Глава 4 – Стихия света в ее поэтических представлениях (материалы впервые опубликованы в статье «Мифическая связь понятий света, зрения, огня, металла, оружия и жолчи», 1854 г.)
Глава 5 — Солнце и богиня весенних гроз
Глава 6 — Гроза, ветры и радуга
Глава 7 — Живая вода и вещее слово
Глава 8 — Ярило
Глава 9 — Илья-Громовник и Огненная Мария
Глава 10 — Баснословные сказания о птицах
Глава 11 — Облако
Глава 12 — Баснословные сказания о зверях: конь, олень, заяц, лисица и кошка
Глава 13 — Небесные стада
Глава 14 — Собака, волк и свинья
(главы 10-14 – материалы впервые опубликованы в статье «Зооморфические божества у славян: птица, конь, бык, корова, змея и волк», 1852 г.)

Том 2:
Глава 15 — Огонь
Глава 16 — Вода
Глава 17 — Древо жизни и лесные духи
Глава 18 — Облачные скалы и Перунов цвет
Глава 19 — Предания о сотворении мира и человека
Глава 20 — Змей
Глава 21 — Великаны и карлики

Том 3:
Глава 22 – Нечистая сила (включены материалы статьи «Дедушка домовой», 1850)
Глава 23 — Облачные жены и девы
Глава 24 — Души усопших
Глава 25 — Девы судьбы (впервые «О значении Рода и Рожаниц»
Глава 26 — Ведуны, ведьмы, упыри и оборотни (материалы впервые опубликованы в статье – «Ведун и ведьма», 1851 г.)
Глава 27 — Процессы о колдунах и ведьмах
Глава 28 — Народные праздники
Близко знавший А.Н.Афанасьева А.А.Пыпин в своих воспоминаниях пишет, что исследователь собирался продолжить свою работу и написать 29-ю главу «Очерк стародавнего быта славян, их свадебные и похоронные обряды», которая должна была стать позже отдельной книгой.
Помимо этого, А.Н.Афанасьев посвящает главы теории мифа — «Происхождение мифа, метод и средства его изучения», историческим вопросам, связанным с мифологией, в том числе и низшей — «процессы о колдунах и ведьмах», «Народные праздники». Эти главы начинают и завершают работу соответственно.
Каждый том логически продолжает предыдущий. Как заметил А.Л.Топорков — внутренняя логика развития идет «от космогонии до истории».
Он же говорит, что «анализировать «Поэтические воззрения славян на природу» в целом сложно, поскольку разные тома и даже главы этого труда написаны по разному и заслуживают разных оценок.
Общая закономерность такова, что чем ближе к концу, тем более зрелым и содержательным становится исследование, тем меньше в нем произвольных допущений. Наиболее слабым и уязвимым в методологическом отношении является, по видимому, первый том и наиболее совершенным — третий». .
В первом и втором томах в основном рассматриваются самые общие вопросы и мифические образы — образы света и тьмы, неба и земли, солнца, богов, небесные стада, великаны и карлики (может, именно поэтому так много в них и «произвольных допущений», что все здесь связано с природными явлениями).
Третий же том немного «приземляется» на землю, здесь рассматривается в основном образы, связанные с повседневной жизнью и суевериями — нечистая сила, души усопших, ведуны, ведьмы, упыри и оборотни. То есть те образы, которые традиционно относятся к так называемой «низшей мифологии», а также повседневный быт простого народа.
В целом «Поэтические воззрения славян на природу», обладают идейной и структурной целостностью. Стройная, хоть и весьма спорная, мифологическая теория, мировоззрение ученого и поэта, прослеживается во всех главах, скрепляет разрозненные, написанные в различное время, главы в единый труд.
§2. Критика «Поэтических воззрений славян на природу» современниками А.Н.Афанасьева.

1.1.Роль А.Н.Афанасьева в создании и развитии мифологической школы.

«Поэтические воззрения славян на природу» — труд, разработанный в рамках определенной эпохи.
Его увлекали работы многих европейских и русских исследователей того времени, которые нашли отражение в его труде — Куна, Шварца, Миллера, братьев Гримм, Ф.И.Буслаева…
Мифологическая школа как направление зародилась в Германии в эпоху романтизма.
Ее основоположниками школы стали Ф. В. Шеллинг, братья А. и Ф. Шлегель, братья В. и Я. Гримм.
Для мифологической школы Германии одной из основных задач стояла потребность выявить основополагающую роль мифологии в возникновении и развитии фольклора и литературы.
Они выдвинули проблему народности искусства, заложили основы сравнительно-исторического изучения мифологии, фольклора и литературы.
Шеллинг писал: «Мифология есть первичный материал и необходимое условие для всякого искусства», «Мифология абсолютная и стихийная поэзия, вечная материя» (цитирую по «Академические школы в русском литературоведении»).
В рамках мифологической школы появилось множество теорий: «метеорологическая» (народное творчество восходит к обожествлению природных сил — неба, солнца, грома…), «солярная» (культ солнца), теория гибели языка Макса Мюллера.
Здесь мы видим ту идею, которая позже овладеет многими учеными: из мифологии зародилось поэтическое искусство.
У братьев Гримм и гейдельбергского кружка романтиков (германские представители мифологической школы) сложился взгляд на мифологию как бессознательное творчество, выражение сущности народного духа.
Положительно оценивает немецких мифологов А.Л.Баландин: «сравнительно-исторический метод исследования, признание органической связи мифологии, языка и народной поэзии, установление коллективной природы творчества — вот те основные методологические принципы, которые были введены в науку о народной словесности учеными-мифологами. Значение этих принципов для развития русской фольклористики поистине огромно. Многие современники справедливо расценили первые работы мифологов как начало нового этапа в движении научной мысли».
В России основоположником мифологической школы явился Федор Иванович Буслаев.
Он принял большинство идей немецкой школы, использовал в своих работах сравнительный метод, применяя его к материалу славянского фольклора.
Однако сторонником этого направления он оставался не более десятилетия, позднее он стал использовать в своих работах теорию заимствования Бенфея, теорию «бродячих» фольклорных сюжетов.
Позднее в рамках мифологической школы работали А.Н.Афанасьев, О.Ф.Миллер, А.А.Котляревский.
Идеи мифологической школы повлияли на А.А.Потебню, Прыжова, Худякова, А.Н.Веселовского.
Следует отметить, что русская мифологическая школа в некоторых моментах принципиально отличалась от западного направления.
У русских исследователей стояла задача определить творческие пути народа, раскрыть сущность многовековой русской культуры, тогда как для представителей немецкой мифологической школы характерны патриотические задачи — возвысить народный дух, возвысить народное творчество.
Мифологическая школа в России как направление в 19 веке угасла довольно быстро, но идея сравнительного изучения фактов культуры нашла продолжение в работах основоположника сравнительно-исторической школы – А.Н.Веселовского.
Сравнительно-историческая школа ставит своей целью изучение мифологии с помощью сравнительно-исторического метода, сравнения различных вариантов сказок разных народов, привлечения языкового материала.
Также в 19 веке многие исследователи славянской старины приняли сторону теорию заимствования Бенфея, другие обратились к исторической школе в мифологии, цели которой можно озвучить словами О.Ф.Миллера: «Для уяснения истории былины я старался из сопоставления вариантов вывести наиболее архаичный ее извод и, исследуя историко-бытовые данные этого извода, определить по возможности период его сложения и район его происхождения» .
Хотя некоторые приемы и методы у этих школ совпадают (сравнительно-историческим методом пользовались и представители мифологической школы), между ними были принципиальные разногласия.
Сторонники мифологической школы считали народное творчество исконным, порождением творческого сознания народа, а по теории заимствования практически все наши сказания пришли из других стран.
Однако, как утверждает А.И.Баландин, противоречие это кажущееся, ведь если «мифологи» стремились найти истоки творчества, развития народного мышления и мифологии, то теория заимствования изучала творческие пути фольклора, исторические судьбы. И даже заимствованный сюжет по своему осмыслялся народом.
Александр Николаевич Афанасьев широко использовал в своей работе те теории, те научные построения, которые были введены его предшественниками в науке и это следует учитывать в общей оценке «Поэтических воззрений славян на природу».
1.2. Дискуссии вокруг «Поэтических воззрений славян на природу»

«Поэтические возрения славян на природу» Александра Николаевича Афанасьева оцениваются неоднозначно.
Современники восприняли работу по-разному. Вышло достаточно большое количество рецензий на «Поэтические воззрения славян на природу» подробный список рецензий — .
Уже тогда критики осторожно отнеслись к методике работы Афанасьева с изучаемыми материалами. Однако само богатство собранного фактического материала никем не оспаривалось.
Ф.И.Буслаев, А. А. Котляревский и А. Н. Пыпин критично восприняли увлечение «метеорологической» теорией, которое прослеживается во всей работе.
Ф.И.Буслаев писал по этому поводу:
«Самая свежесть и молодость славянской народности легко прилагалась к теории первобытных воззрений ведийского миросозерцания, и автор на этом пути, по самому существу предмета — легко достигал, если не всегда истины, то большей вероятности; впрочем он не ответчик за теорию и за сравнительные выводы, которые брал открыто и добросовестно из чужих рук (…) Все же то, что лежало на личной ответственности автора, весь этот добросовестный труд в собирании неистощимо богатого славяно-русского материала, составляет существенное и неоспоримое достоинство сочинения, которое, благодаря этому качеству, надолго останется справочной книгой для всякого занимающегося русской народностью.» .
Этой же точки зрения придерживались и многие другие ученые того времени. Однако даже эта теория нашла своих сторонников.
Орест Федорович Миллер не только поддержал ее, но и использовал в своих работах по исследовании. При этом ошибки Афанасьева в трактовке мифов с точки зрения «метеорологической» теории им зачастую усилены.
И если Афанасьев воспринимал мифологию как яркую и самобытную поэзию, то Миллер считал, что древняя мифология — безнравственная сторона поэзии.
А.А.Котляревский отметил: «г.Миллер остается верен своей основной мысли о великой безнраственности всего рода человеческого «вследствие несовершенства и падения сделавшегося его уделом»
Буслаев подверг резкому критическому осмыслению сам подход к мифологии природы О.Ф.Миллера:
«По теории, объясняющей мифы природой и ее явлениями, все разнообразие эпических сюжетов подводится под немногие рубрики мифологии природы. По этой терии все объясняется легко, просто и наглядно, какое бы событие ни рассказывалось, будь то похищение невесты, единоборство богатырей, подвиги младшего из трех сыновей и т.п.
Все это не иное что, как тепло или холод, свет или тьма, лето или зима, день или ночь, солнце и месяц со звездами, небо и земля, гром и туча с дождем. Где в былине поется о горе, по этой теории разумей не гору, а тучу или облако; если богатырь поражает Горыню, это не богатырь и не Горыня, а молния и туча; если Змий Горыныч живет на реке, это не настоящая, земная река, а небесная, то есть дождь, который льется из тучи и т.п.»
А так же: «Мифология природы, без сомнения, лежит в основе нашего былинного эпоса, но уже значительно осложненная, во-первых, тем, что она приурочилась к известным географическим урочищам, а во-вторых, тем, что народная годовщина очень рано была переведена на язык и понятия церковного календаря. Это уже не просто мифология, а двоеверие. Как и современная нам годовщина уже двоеверная.
Может быть, когда-нибудь народ и усматривал в своем муромском богатыре черты Первобытного Перуна, но уже под двуличной призмой Ильи-Громовника, и необозримые размеры стихийного мифа должны были сократиться в ту типичную личность, которой калики перехожие поубавили силы как бы на половину, чтобы сделать ее человекоподобною. Внучатое отношение к богам»
Приблизительно также охарактеризовал работу А.А.Котляревский: «Поэтические воззрения славян на природу» — первый полный упорядоченный сборник бытовых русских древностей, но автор «стремится возвесть к мифологическому источнику и объяснить как природную метафору все даже мельчайшие частные черты былины»
Так же заметна и «поспешность в филологических сравнениях, недостаток внимания к историческому движению мифа вообще и в частности». .
Н. Г. Чернышевский писал, что на исследования А. Н. Афанасьева многие смотрят с недоверчивостью, «а, между тем… у него часто встречаются объяснения, с которыми нельзя не согласиться».
Он указал, что таких сближений много и в статье А. Н. Афанасьева «Мифологическая связь понятий: света, зрения» (о сближении в народных повериях зрения с солнечным светом) и проч. «Но желание отыскать во всем следы древней мифологии вредит успеху его исследований, .
Н.А.Добролюбов также обвинил А.Н.Афанасьева «в отсутствии жизненного начала» в его работе, в стремлении все свести к природным явлениям. .
В целом же практически все критики 19 века обвиняли автора в отрыве от жизненного уклада, от быта древних славян, в чрезмерном увлечении «метереологической теорией», слишком вольной интерпретации народного творчества.
В ответе К.Д.Кавелину А.Н.Афанасьев ответил практически всем: «Мифология, — писал он, — такая же наука, как наука о допотопных животных: она воссоздает целый организм по разрозненным остаткам старины».
А. Н. Афанасьев отверг ошибочное утверждение К. Д. Кавелина, что у него нет общего взгляда на явления и нет определенного метода: «…у нас есть и общий взгляд, и метод, основанные на древнейшей связи языка с развитием веровании». «Не признавать в славянской русской мифологии никакой системы и видеть в ней какую-то неопределенную смесь так же несправедливо, как не признавать известных стройных законов в развитии языка».
Автор подтверждает свою точку зрения словами Срезневского: «Первые страницы нашей истории останутся белыми, пока не примет участие филология. Она передаст быль первоначальной жизни народа, его нравов и обычаев, его внутренней жизни и связей с другими народами теми самыми словами, которыми выражал его сам народ.»
В дальнейшем, в первой главе «Поэтических воззрений славян на природу», А. Н. Афанасьев подробно объяснит принятую им методику исследования.
Ответил А. Н. Афанасьев и на замечание о том, что русские предания и верования в статье объясняются как мифические представления, сравниваются с индусскими верованиями, в то время как они порождены реальной действительностью.
Он писал: «Не то чтоб мы отвергали в народных преданиях присутствие естественных условий — нет, в предания много вошло из непосредственного наблюдения явлений природы; но, кроме того, в них много и такого, что не может быть объяснено никаким естественным явлением и что имеет только смысл мифический».(рецензия К.Д.Кавелина и ответ А.Н.Афанасьева см )
А. Н. Афанасьев довольно болезненно переживал критику. 12 ноября 1858 г. он писал М. Ф. Де-Пуле: «О мифологии я и сам тужу: приготовлено довольно, а делать еще больше осталось; а между тем разве подобные работы вызывают у нас не говорю сочувствие, но хоть должное уважение? Я столько наслушался нелепых сомнений в пользе этих разысканий, что и рукой махнул. В этой области у нас образцовая отсталость: новая филологическая метода не принимается, о языке встретишь самые странные рассуждения на страницах лучших журналов, о поэзии и (народной в особенности) — тоже. По поводу издания моего «Сказок» я уже довольно начитался разных статей, основанных на совершенном незнакомстве с этими вопросами и с трудами немецких ученых».
Уже в конце 19 века, когда мифологическая школа была вытеснена теорией заимствования, теоретические построения Афанасьева практически никем не признавались за истинные.
В рецензии на книгу Д.О.Шеппина Афанасьев так характеризовал теорию заимствования: «Археологи наши видят в остатках славянского язычества, сохранившихся в народных играх и суевериях, чистое заимствование. По их мнению, славяне взяли все готовое от других народов, как будто они сами не жили жизнию духовною и как будто это возможно! Если б это было не так смешно, археологи наши сказали бы, что мы и ходить и сидеть научились от других народов».
Однако, как можно видеть из ряда других работ, полностью теорию заимствования исследователь никогда не отвергал, широко используя возможности сравнительно-исторического языкознания.

§3. Оценка работы А.Н.Афанасьева исследователями 20 века.

В советский и постсоветский период мнение большинства исследователей о «Поэтических воззрениях славян на природу» изменилось.
Заново был осмыслен сам метод исследования народного творчества, фактический материал, языковые данные, использованные А.Н.Афанасьевым в своей работе.
М. К. Азадовский, Ю. М.Соколов, А. И. Баландин, А. Л. Топорков, также как и современники ученого, признавали заслуги Афанасьева в сборе и привлечении богатого материала, но и критически отнеслись к увлечению метеорологической теорией.
Кроме того, признается и то, что Афанасьев впервые поставил вопрос о происхождении древних мифических представлений в тесную связь с историческим развитием языка и мышления, создав стройную теорию происхождения мифологии, выдвинул проблему сущности мифов и их исторического развития, привлек к этому богатый материал.
Важно отметить и то, что Афанасьев многие свои положения сформулировал самостоятельно, до европейских ученых. Его основные теории встречаются уже в работах 50-х годов. К моменту выхода «Поэтических воззрений….» были опубликованы основные работы Я.Гримма, Куна, Шварца, Мангардта, Макса Мюллера и А.Н.Афанасьев просто многое уточнил в своих разысканиях на основании европейских материалов.
При этом Афанасьев антиисторичен, учитывая лишь внешние исторические наслоения, принижая творческую роль создателей и носителей фольклора.
Встречается недостаточное внимание к национальной специфике мифических представлений, много субъективных лингвистических и мифологических сближений.
Интересно мнение А. Л. Топоркова на работу Афанасьева: “уже в ранних работах Афанасьева оформились две принципиальные черты его взглядов на мифологию: во-первых, она осмысляется как система, основанная на первобытных воззрениях на природу, и, во-вторых, акцентируется ее эстетический характер” .
“Отношение Афанасьева к мифологии совмещает в себе противоположные черты просветительского и романтического характера <…>. Усматривая в основе мифологических воззрений реальные наблюдения над природой, он следует просветительской критике мифа, однако стремление встать на точку зрения первобытного поэта-художника и апология поэтического творчества как движущей силы мифологического процесса выдают романтические основы его концепции”,
А.И.Баландин так оценивает работу А.Н.Афанасьева: «Свои прежние работы по мифологии, народному творчеству и этнографии он перерабатывает в фундаментальный трехтомный труд «Поэтические воззрения славян па природу» (1865-1869), в котором, наряду с решением специальных вопросов о происхождении древнейших народных мифов, пересматривает весь состав русского фольклора и дает ему мифологическую интерпретацию. По богатству фактического материала и тщательности анализа сложнейших явлении духовной жизни славянских народов этот труд не имеет себе равных ни в отечественной, ни в европейской науке».
А.Н.Афанасьев стремился восстановить значения слов в их прежнем, архаичном значении. Приводя примеры из народного творчества, он стремился восстановить древний язык во всем его образном богатстве.
Творчество Афанасьева порой получало и весьма высокие оценки.
В.В.Иванов утверждает, что Афанасьев не просто сказочник и фольклорист, но и ясновидец, предвосхитивший многие положения современной науки — «Одно перечисление тех его открытий, которые много десятилетий спустя были переоткрыты или заново описаны исследователями нашего века, могли бы занять много страниц. Чего только не найдем мы в книге Афанасьева из самых верных сближений, верность которых мы теперь можем доказать так, как доказываем математическую теорему» .
И это даже несмотря на то, что в 20 веке фольклористика ориентировалась в основном на ритуальную сторону мифологии.
В.В.Иванов доказывает правоту Афанасьева его идеями о «голубиной книге», о связи заговоров и «Вед», «бессмертном напитке» — живой воды.
Александр Николаевич Афанасьев увидел в своем исследовании то, что в культах русских святых можно увидеть следы поклонения древним божествам, что было доказано только в начале 20 века по сведениям, собранным на русском севере.
Поддерживает автор и самым спорное положение А.Н.Афанасьева. Безоговорочно поддерживается идея, что молнии уподобляются всем воинским снарядам (при этом мы помним, что, по Афанасьеву, это происходит во всех сказаниях и былинах, практически без учета реальной действительности).
Наиболее яркий продолжатель идей А.Н.Афанасьева в 20 веке — Н.И.Толстой и его этно-лингвистическая школа.
Он реабилитировал некоторые положения, выдвинутые А.Н.Афанасьевым, в частности, сам метод исследования мифов:
«Неудачная, упрощенная или прямолинейная реконструкция Афанасьевым древнеславянских мифологических представлений о природе, так же как и не всегда обоснованные попытки связать с ними фольклорные персонажи и их действия в конкретных примерах, не означали, что в древних случаях не было и не могло быть мифологической мотивированности ряда персонажей, образов, обрядов и действий. Иными словами, неумелое, неправильное применение метода или его недостаточная разработанность не означали еще порочности или полной непригодности самого метода» .
Как мы видим, Н.И.Толстой принимает сам метод и использует его в своих работах (например: «Еще раз о теме «Тучи — говяда, дождь — молоко»), правда, с большей осторожностью.
Кроме того, он развивал и совершенствовал сам метод, привлекая больше фактического языкового материала. .
А.Н.Афанасьев, как и многие мифологи и фольклористы того времени, занимался мифотолкованием, порой очень вольным, без достаточных доказательств. Это следует учитывать при общей оценке «Поэтических воззрений…».
В целом можно сказать, что работу Александра Николаевича критиковали многие ученые, порой — достаточно сурово, однако никто не может сказать, что «Поэтические воззрения славян на природу» устарели целиком и полностью.
В 1996 году вышла книга Афанасьев А. Н. «Происхождение мифа» Статьи по фольклору, этнографии и мифологии / Сост., подготовка текста, статья, коммент. А. Л. Топоркова. М., 1996), где составитель представил огромный материал, посвященный А.Н.Афанасьеву — статьи 50-х годов, рецензии на работы Афанасьева и его ответы, статья составителя о Афанасьеве, переписка ученого, исчерпывающая библиография…
И в современных работах все чаще встречается нередко мысль, что Афанасьев — провидец, ясновидящий, открывший многое, неизвестное его современникам (точка зрения В.В.Иванова, Н.И.Толстого).
З.И.Власова, которая опубликовала письма А.Н.Афанасьева, пишет: «В тщательном пересмотре нуждается и характеристика научных взглядов Афанасьева, и оценка его фольклорно-этнографических трудов».
А.Л.Топорков занимает в данном вопросе нейтральную позицию: «Полемика между А.Н.Афанасьевым и К.Д.Кавелиным (см.выше) отражает те точки зрения на пути изучения славянской мифологии, которые и сегодня противостоят друг другу. Как это ни странно, отдельные научные школы конца 20 века, претендующие на глубокое проникновение к самым истокам славянского язычества, только усугубили те недостатки мифологических исследований А.Н.Афанасьева, которые были понятны и осмыслены уже его современниками».
Кроме того, Топорков выдвинул и достаточно важный тезис для изучения работы А.Н.Афанасьева — его нужно изучать целиком. Нужно изучать не только «Поэтические воззрения славян на природу», но и его ранние статьи, его сборники сказок, легенд…
Это важно потому, что в своих статьях, переработанными включенных в «Поэтические воззрения…», Афанасьев иногда ближе к истинному описанию мифологии.
Так, в необработанных «Дедушке домовом» и «Ведуне и ведьме» верование описывается как органическая часть народного быта. В статьях добротная фактура и поверья рассматриваются в связи с социальными и нравственными устоями российской деревни, а не с точки зрения обломков метафорического языка» .
Мы видим, что даже с точки зрения теории мифов Афанасьева до сих пор отдельные исследователи признают как объективного исследователя. И это неудивительно, ведь Афанасьев умел убеждать и доказывать свою точку зрения, даже если она и ошибочна. Он мастерски доказывал свою правоту с Калединым, мог доказывать его и в других вопросах.
И он, как показывают многие работы и непосредственные наблюдения, был далеко не всегда не прав. При этом прав он бывает не только в частных, но и в существенных моментах.
Актуальна эта работа и потому, что до сих пор не решена проблема древнерусского язычества, особенно русского. За исключением «Велесовой книги» (подлинность которой подвергается сомнению), нет ни одного документа, ни одного произведения, дошедшего из язычества — вся литература древних времен написана с точки зрения христианства.
Именно поэтому и важно использовать сравнительно-исторический метод, привлекая языковой материал и фольклорные произведения.
И Афанасьев оказался на этом поприще одним из лучших, если не лучшим. До сих пор его работа используется практически во всех исследованиях, связанных со славянской мифологией.
В «Поэтических воззрениях» встречаются различные концепции, не только метеорологическая. Солярная, метеорологическая, демонологическая, лингвистическая, индоевропейская, культ умирающего и воскресающего божества… Многое из этого — порождение эпохи, плод исследований зарубежных и отечественных ученых.
Но, помимо этого, Афанасьев обращается и к простым вещам. Так, ценят его и за развенчивание суеверий, которые сильны и в наши дни. Зачастую достаточно обратиться к работе Александра Николаевича, чтобы убедиться, что все суеверия — не страшны, имея бытовую сторону(цитирую условно по ).
При этом нужно четко разграничивать приметы и суеверия, имеющие разную почву. Так, приметы, образцов которых Афанасьев дает множество, очень часто не обманывают сейчас, ведь основные природные явления не изменились, а древние народы, всецело зависящие от них, метко научились схватывать сопутствующие им явления.
Есть в «Поэтических воззрениях…» и еще одна сторона, которая важна и будет важна всегда — поэзия мифов, отображенная и осмысленная по своему Александром Николаевичем Афанасьевым. И в ней черпали свое вдохновение многие писатели и поэты. При чем на протяжении всего существования этого труда, и в 19, и в 20 веке — Ф.М.Достоевский, А.А.Блок, Пастернак…
Достаточно указать, что один из самых известных поэтов современности Ю.П.Кузнецов широко использует образы, почерпанные из этой фундаментальной работы (к примеру — образ дома, избы славянина), чтобы стало понятно, что к нему будут обращаться и дальше, черпая в этих образах и метафорах, взятых у народа, источник вдохновения.
В произведении Юрия Медведева «Чаша терпения» Андрей Нечволодов всю войну прошел с трехтомником:
«Иные в рюкзаках консервы таскали, а он трехтомник Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу». Между боями готовил его к переизданию.
Книга-то вышла в середине прошлого века. На ней Мельников-Печерский вырос, Лесков, Есенин, Бунин.» .
При этом нужно учитывать, что некоторые образы — авторские, привнесенные Афанасьевым в стихию народного творчества.
Как сказал А.А.Котляревский: «Все-таки в мифологических изысканиях Афанасьева было более поэзии, чем науки, и это было чутко уловлено многими писателями и художниками». «Сближая мифологию с поэзией, отрывает от религии» .
В целом сложно разграничить, что можно принять у А.Н.Афанасьева, а что абсолютно неверно. Проблема в различных подходах критиков к данному вопросу, в том, что и в наши дни нет единой точки зрения на происхождение и развитие древних мифических представлений.
Главное достоинство работы — исследователь наглядно показал, пусть и не всегда удачно, взаимосвязь мифологии, фольклора и литературы, то, что одно явление вырастает из другого, приведя при этом огромный сборник народных поверий, легенд, заговоров, сказок.
А главный недостаток – чрезмерное увлечение метеорологической теорией, что отмечают все исследователи.

Источники и структура работ А.Н.Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу»

«Поэтические воззрения славян на природу» А.Н.Афанасьева создавались более десятилетия (само издание — 1865-1869 гг, однако переработаннные первые статьи, вошедшие в исследование, вышли еще в начале 50-х…).
Александр Николаевич Афанасьев доказывал каждый свой тезис, привлекая материалы из различных областей — эпических произведений разных народов, сказок, лингвистических трудов, диалектологии, законодательных актов, исторических трудов (исследователь — представитель не только мифологической школы, но и историко-юридической), мифологических исследований…
Автору интересна не только мифология, но и развитие мышления, лингвистика, становление мировоззрения. ,
Афанасьев был страстным библиоманом и собрал огромную библиотеку, которую, к сожалению, вынужден был распродавать в годы трудностей (он пишет об этом в письмах к П.А.Ефремову). (переписка А.Н.Афанасьева с П.А.Ефремовым: )
Поэтому неудивительно, что он использовал в своей работе даже редкие провинциальные работы.
В своей работе он использовал сведения, которые почерпнул из таких журналов, как «Библиотека для чтения», «Весник Европы» (обычаи и поверья народов мира), «Журнал Министерства народного просвещения» (публикации И.И.Срезневского, Я.Гримма и других), «Исторический, статистический и географический журнал, или Современная история света», «Маяк» (статьи, народное творчествое, отрывки из присем крестьянина), «Москвитянин» (статьи Ф.И.Буслаева, В.И.Даля, сказки и другое), «Основа», «Отечественные записки», «Православный собеседник», «Русский вестник», «Русское слово», «Современник», «Сын Отечества», «Филологические записки», «Финский вестник», «Христианское чтение» и др.
Помимо этого, в своих разысканиях А.Н.Афанасьев обращался и к газетам 40-50-х годов — «День», «Иллюстрация», «Киевлянин», «Москва», «Русские ведомости», «Русский дневник», «Северная почта» и других.
Более того, исследователь приводил факты из губернских ведомостей более чем двадцати губерний. Из них А.Н.Афанасьев почерпнул много сведений о свадебных обрядах, повседневном быте и повериях простого народа. Например, из Архангельских губернских ведомостей использованы «Очерки крестьянских обычаев по реке Ваге, в Архангельской губернии. Свадьба.»
В «Поэтических воззрениях славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов», опирается на славянскую мифологию, включая западно- и южно-славянские мифы, на скандинавскую и индийскую…
Хотя, отвлекаясь от столь хорошо известного ему славянского материала, исследователь мог допускать ошибки и фактического характера, например, про балтийских славян, как отметил А.А.Котляревский.
В целом А.Н.Афанасьев привлек к своей работе более 250 источников
А.А.Котляревский счел недостатком использование в «Поэтических воззрениях на природу» апокрифов, литературных переработок сказок, поучений древнерусских проповедников. В апокрифах, по мнению А.А.Котляревского, нужно было разделять народное и заимствованное или вовсе их не использовать.
Использование литературных сказок (например, о Еруслане Лазаревиче) также значительно повредило работе, но в 19 веке вообще плохо различались устное народное творчество и художественные произведения на фольклорные темы. Более того, собиратели сказок подвергали их литературной правке, что на данный момент считается совершенно недопустимым
Нужно осторожно относится к тем источникам, которые использовал автор в своей работе, тем более что многие источники исследователям работы Афанасьева приходилось восстанавливать.
А.Л.Топорков отмечает, что «Афанасьев обычно давал ссылки на издания в сокращенном виде (чаще всего не раскрывая авторства работ, напечатанных в периодике, или не указывая их полных выходных данных. И, наконец, ученый подчас весьма вольно излагал факты, заимствованные из этих источников, смешивая свою интерпретацию и содержание фольклорного текста или этнографического описания».
Кроме того, «сами источники, на основе которой написаны «Поэтические воззрения славян на природу», весьма неоднородны.
Среди них есть и ценные публикации из газет, журналов и провинциальных изданий 40-50-х годов, которыми мало кто пользуется сегодня, хотя они содержат важную, а иногда и уникальную информацию.
Однако, Афанасьев включил в свою книгу и многочисленные пересказы таких источников, которые, как было выяснено позднее, являются подделкой или, наряду с реальными сведениями, содержат фальсифицированные материалы».
Так, А.Н.Афанасьев широко привлекает материалы, почерпнутые из Краледворской и Зеленогорской летописей, подлинность которых сомнительна.
Фальсифицировал фольклорные материалы И.П.Сахаров, используя сборник Кирши Данилова.
А.Н.Афанасьев знал об этом, но недооценивал масштаб фальсификации, обращаясь в исследованиях на материалы И.П.Сахарова.
А.Л.Топорков так охарактеризовал работу А.Н. с источниками — «Драма Афанасьева заключается в том, что в значительной степени он опирался на недостоверные источники, в которых фактический материал был щедро приукрашен вымыслом, разбавленным фантастическими добавками, беллетрезированым и намерянно архаизированым»
Достаточно большое место занимают привлеченные рукописные источники. При этом А.Н.Афанасьев иногда просто не указывал, откуда он брал те или иные примеры.
Так, он приводит некотрые тексты заговоров без ссылки на источник.
При последующем изучении оказалось, что эти заговоры взяты из рукописи Н.Чернышова из архива Русского географического общества.
И таких примеров довольно много.
Немало и просто сведений, почерпнутых от других людей — А.А.Котляревского, В.И.Григоровича. А.Н.Афанасьев поддерживал отношения с многими учеными того времени.

Происхождение и развитие мифологических повествований в трактовке А.Н.Афанасьева
§1. Роль языка в развитии мифов
«Богатый и можно сказать — единственный источник разнообразных мифических представлений есть живое слово человеческое, с его метафорическими и созвучными выражениями».
Этими словами открывает свой фундаментальный труд «Поэтические воззрения славян на природу» Александр Николаевич Афанасьев и эти слова ярко и емко раскрывают основополагающую идею исследователя о происхождении мифов.
Развитие языка начинается много тысячелетий назад, в первобытные времена. При этом, по мнению А.Н. Афанасьева: «Чем древнее изучаемая эпоха языка, тем богаче его материал и формы и благоустроеннее его организм; чем более станешь удаляться в эпохи позднейшие, тем заметнее становятся те потери и увечья, которые претерпевает речь человеческая в своем строении»
Начинается язык с образования корней или тех звуков, которыми человек обозначал свои впечатления, ощущения от окружающего мира. И корни и звуки выражали не абстрактные образы, а признаки и качества, эпитеты и метафоры каких-либо предметов или явлений.
Афанасьев подтверждает свою мысль наблюдениями за современным языком. Так, в современных ученому говорах (которые претерпели незначительные изменения в наши дни), есть слова, характеризующие яркие, картинные особенности явления. Например, куроцап — это ястреб, полоз — змей, каркун — ворон, живулечка — дитя и др.
А.Н.Афанасьев считал, что в древности все слова носили подобные метафоричные черты.
При этом наблюдается закономерность: многие предметы схожи по нескольким своим признакам и, наоборот, один и тот же предмет имеет много признаков и, соответственно, получает не одно название. Получается, что все слова оказываются связаны и в этом открывается богатый источник мифов.
Так, например, в санскритских словарях существует 37 названий для солнца (в современности — два-три), 35 для огня, 26 для змеи и даже для руки было пять наименований
«В незапамятной древности значение корней было осязательно, присуще сознанию народа, который с звуками родного языка связывал не отвлеченные мысли, а те живые впечатления, которые производили на его чувства видимые предметы и явления»
Однако со временем язык превращается «в твердо установившееся и послушное орудие для передачи собственных мыслей» , во многом потому, что становится практически невозможно удержать в памяти все названия.
И силой долговременного употребления, силой привычки слово теряет свой исконный живописующий характер. С высоты поэтичности слова нисходят на степень абстрактного наименования, превращаются просто «в фонетический знак для указания на известный предмет или явление, в его полном объеме, без исключительного отношения к тому или другому признаку».
Большая часть названий основывалась на метафорах, по мнению Афанасьева, но при появившейся абстрактности языка, эти метафоры потеряли смысл. И древние изречения становятся темны, непонятны.
«Переживая века, дробясь по местностям, подвергаясь различным географическим и историческим влияниям, народ и не в состоянии был уберечь язык свой во всей неприкосновенности и полноте его начального богатства: старели и вымирали прежде употребительные выражения, отживали век грамматические формы, одни звуки заменялись другими родственными, старым словам придавалось новое значение. Вследствие таких вековых утрат языка, превращения звуков и подновления понятий, лежавших в словах, исходный смысл древних речений становился все темнее и загадочнее, и начинался неизбежный процессс мифических обольщений, которые тем крепче опутывали ум человека, что действовали на него неотразимыми убеждениями родного слова»
Вот здесь, на этапе «упадка и расчленения(превращений)» языка, считает ученый, и появляются мифы.
То, что раньше людьми осмыслялось как метафора, прекрасный образ, теперь начинает восприниматься буквально.
Звезды и светила небесные, однажды названные очами неба, начинают восприниматься реальным образом, и появляется миф о тысячеглазом Аргусе и одноглазом божестве солнца, молния похожа на извивистого змея и уже воспринимается как огромный огненный Змей.
Так и быстролетные ветра наделяются крыльями, а владыка летних гроз – огненными стрелами.
И мифические представления отделяются от основ. В туче люди уже не видят Перуновой колесницы, но сказания о ней остаются.
Как уже говорилось, названий для одного и того же явления было множество, соответственно, и мифов в связи с одним и тем же предметом возникает множество.
При этом свойства одного явления переходят на другое, зачастую полностью замещая перевичные значения. Солнце, однажды названное львом, приобретает и его хвост, и его гриву.
Солнце уже не воспринимается как небесное светило, а именно как лев.
И со временем возникает путаница: один предмет обладает разными свойствами. «Если переложить простые, общепринятые нами выражения о различных проявлениях сил природы на язык глубочайшей древности, то мы увидим себя отовсюду окруженными мифами, исполненных ярких противоречий и несообразностей: одна и та же стихийная сила представлялась существом и бессмертным и умирающим, и в мужском и в женском поле, и супругом известной богине и ее сыном, и так далее, смотря по тому, с какой точки зрения посмотрел на нее человек и какие поэтические краски придал таинственной игре природы».
Александр Николаевич Афанасьев утверждает, что, следя за происхождением мифов, находя их первоначальное значение, исследователь должен прослеживать и их дальнейшую судьбу.
§2. Историческое развитие мифологических повествований
В историческом развитии своем мифы подвергаются значительной переработке. Особенно важны здесь следующие обстоятельства:
1) Раздробление мифических сказаний.
Разнообразные формы одного явления природы породили много мифов. И в разных племенах и местностях одни формы забылись, в других сохранились. Просто одним племенам импонируют одни сказания и они сохраняют их в народной памяти, а другие, особенно противоречащие первым, теряются, забываются.
2)Низведение мифов на землю и прикрепление их к известной местности и историческим событиям.
Так или иначе, все поэтические образы заимствованы человеком из окружающего мира.
Боги творили на небе то же самое, что люди на земле.
Со временем мифы стали пониматься буквально, и боги унизились до человеческих нужд. Шумные битвы их во время грозы сменились участием в людских войнах. Ковка молниеносных стрел и весенний выгон дождевых облаков заставили видеть в них кузнецов и пастухов.
Постепенно боги нисходят на степень героев и смешиваются с усопшими личностями. Они уже не боги как таковые — они былинные герои.
Таким образом, миф и история смешиваются.
3) Нравственное мотивирование мифических сказаний.
В истории народов наступает момент, когда в разных ветвях населения наступает стремление к объединению.
В государственные центры стекаются мифические сказания с разных племен и деревень. Несходство и различия сказаний бросаются в глаза и поэтому появляется стремление примирить все несогласия.
Это стремление проявляется, разумеется, не в среде простого народа, а среди ученых, поэтов и жрецов.
Из однородных редакций выбирается только одна, которая наиболее соответствует требованиям современной нравственности и логики.
Таким образом формируется канон, устрояющий царство бессмертных и определяющий узаконенную форму верований. Между богами устанавливается иерархический порядок, они делятся на высших и низших. Само общество их организуется по образцу человеческого, государственного союза, и во главе его становится верховный владыка.
Новые идеи овладевают старым мифическим материалом и одухотворяют его. И могучий Один из властителя бурь и гроз переходит в представителя народного германского духа.
§3. Методы и средства изучения мифов
«Ничто так не мешает правильному объяснению мифов, как стремление систематизировать, желание подвести разнородные предания и поверья под отвлеченную философскую мерку, чем по преимуществу страдали прежние, ныне уже отжившие методы мифотолкования. Не имея прочных опор, руководствуясь только собственной, ничем не сдержанной догадкой, ученые, под влиянием присущей человеку потребности уловить в бессвязных и загадочных фактах сокровенный смысл и порядок, объясняли мифы каждый по своему личному разумению; одна система сменяла другую, каждое новое философское учение рождало и новое толкование старинных сказаний, и все эти системы, все эти толкования так же быстро падали, как и возникали».
Так высказывается А.Н.Афанасьев о своих предшественниках, не замечая, что и сам ищет «в бессвязных и загадочных фактах сокровенный смысл и порядок», пытаясь подвести под базу метеорологической теории все народное творчество.
Однако при этом он использует, в сущности, верный метод сравнительного изучения.
По его мнению, зерно, из которого вырастает мифическое сказание, кроется в первозданном слове. Но чтобы разгадать значение мифов, проследить их основы, требуется пособие сравнительной филологии. Это опора А.Н.Афанасьева. Так он оправдывает применение этого метода: «каждый из новообразовавшихся языков, развиваясь исторически, многое терял из своих первичных богатств, но многое и удерживал, как живое свидетельство их былого единства. Только путем сравнительного изучения можно доискаться действительных корней слов и со значительной точностью определить ту сумму речений, которая принадлежала еще отдаленному времени ариев, а с тем вместе определить круг их понятий и самый быт; ибо в слове заключена внутренняя история человека, его взгляд на самого себя и природу»
Однако, пользуясь сравнительным методом, А.Н.Афанасьев позволил себе немало произвольных допущений, сближая слова разных языков, даже не имеющих родственных связей.
При изучении мифов А.Н.Афанасьев использовал не только сравнение родственных языков. Он привлекал факты из диалектов, просторечий, черпая данные из областных словарей, из народных загадок, пословиц и поговорок, сказок, заговоров, обрядовых песен и даже народных примет. Потому что в них сохранились многие представления и верования, языковое своеобразие древнейших времен.
§4. Критика теории происхождения мифов А.Н.Афанасьева
Многие положения теории происхождения мифов Афанасьев выработал сам, задолго до европейских исследователей-мифологов, создав стройную теорию происхождения мифов.
В России вопрос о происхождении древних мифических представлений он поставил впервые.
Некоторые эту теорию поддерживали, многие отвергали.
У Ф.И.Буслаева можно найти сходное положение: «В глубокой древности каждое слово являлось в сущности художественным образом, потому что выражало не понятие о предмете, а то наглядное изобразительное впечатление, которое предмет производит на человека. Наименование предмета по впечатлению, произведенному на ум человека, — важнейший закон языка. Он лежит в основе не только грамматического построения, но и поэтического предания, зараждающегося вместе с языком»
Таким образом, Ф.И.Буслаев поддерживал основную идею А.Н.Афанасьева.
Незадолго до выхода «Поэтических воззрений славян на природу» в русском переводе вышли “Сравнитель¬ная мифология” (М., 1863) и “Лекции по науке о языке” (СПб., 1865) Макса Мюллера, где разработана теория «болезни языка». Однако сама мысль о происхождении мифа из языка встречается у русского ученого раньше, чем вышла работа Макса Мюллера.
По мнению В. Плотникова “теоретические воззрения Афанасьева на происхождение и сущность мифологии представляют почти полное повторение … теории Макса Мюллера”
А. А. Котляревский на это ответил, что точка зрения Афанасьева принципиально отличается от мюллеровской: русский ученый признавал изначальное лексическое богатство языка, а основанием древних метафор считал сближения между пред¬метами по производимому ими впечатлению, а не недостаток слов для их называния, то есть так называемая «болезнь языка». Этой же точки зрения придерживаются и позднейшие исследователи: М.К.Азадовский, А. Л. Топорков.
А.Л.Топорков нашел противоречие Афанасьева, указав, что программные исследования Афанасьева не всегда соответствуют его исследовательской практике.
Так, он отметил, что заявление в первой главе о том, что единственным источником мифических представлений является живое слово человеческое, опровергается уже во второй главе, где рассматривается возникновение естесственной религии из поэтических воззрений древнего человека на природу.
Сам А.Н.Афанасьев с восторгом встретил работу Мюллера, о чем свидетельствует «Отзыв о русском переводе книги М.Мюллера «Лекции по науке о языке» — «С ясностью взгляда и глубокими сведениями о языке он сумел сочетать в своих трудах редкое мастерство изложения, и некоторые страницы, написанные им, дышат неподдельной поэзией» .
В целом теория происхождения мифов, выдвинутая А.Н.Афанасьевым, оригинальна и по своему небезосновательна.
Но исследователь абсолютизировал значение метафор и эпитетов в создании мифов, смешал историю и мифологию и подвел все народное творчество под мифологическую базу.
Возможно, язык и воспринимался в древности осязательно. Ведь первобытная эпоха – как детство мира, а в детстве все воспринимается буквально.
И разве не теряют со временем слова свою остроту, не превращаются в «фонетический знак»? Когда мы слышим новое слово, оно играет, звучит, но со временем превращается в сухой звук. И появляются избитые выражения.
Афанасьев очень тонко почувствовал эту особенность языка, но абсолютизировал ее и сделал поспешные во многом выводы.
Первобытный человек не знал современных законов физики, ему не было известно естествознание. Видя солнце и небо, наблюдая дождь и молнии, человек не мог дать этим явлениям естественных объяснений, как круговорот вещей в природе или как статическое электричество, поэтому и стремился объяснить это какими-то сверхъестественными силами, назвать понятными для него словами на основании сравнения с уже известным и понятным. Ведь известно, что непонятное пугает, особенно когда оно может убить или просто загубить жизненно необходимый урожай.
И, вероятно, эти названия и оказались такими яркими, метафоричными, послужив основанием для развития мифологических повествований. Хотя, на мой взгляд, язык оказался средством для развития мифов, а не их источником.
Назвать молнию «Перуновой палицей» можно было, лишь сначала сравнив ее с обычной палицей. Об этом, собственно, и говорит А.Н.Афанасьев, но ошибка его оказалась в том, что и в обычной палице, в народном творчестве, он стал стремится увидеть молнию.

Характеристика представлений славян об основных природных явлениях:
Свет-тьма; небо — земля; солнце, гроза, ветер, радуга, дождь
§1. « Метеорологическая» теория в «Поэтических воззрениях славян на природу»
Приступая к характеристике основных природных явлений, сразу следует оговориться, что А.Н.Афанасьев — сторонник «метеорологической» и «солярной» теорий Шварца и Куна, в основе которых лежит обожествление всех сил природы.
Хотя в работах исследователя можно найти отражение и «демонологической», «лингвистической», « индоевропейской» теорий и даже о культе умирающего и воскресающего растительного божества, Александр Николаевич Афанасьев подводит к природным явлениям практически все произведения устного народного творчества.
Согласно этой теории, не только мифы, но и сказания, былины, заговоры, песни и загадки корнями своими уходят в поэтические воззрения славян на природу.
Так, можно взять классический пример: если Илья Муромец сидит 33 года дома на печи, не в силах пошевелиться, то это значит, что зима сковала бога-громовника. А как испил он воды, так и поднялся на ноги = весна напилась дождя и громовник чувствует весеннее могущество гроз.
И если этот образ поэтичен и не лишен логического основания, то иногда суждения Афанасьева слишком произвольны.
Если стрелы — то обязательно молнии, если заговаривает человек зубы, прося каменной силы зубов, то это обращение выражает просьбу о зимнем заледенении.
При этом на надуманность, подгонку под схему обращали внимание уже многие современники Афанасьева – А.А.Веселовский, Ф.И.Буслаев, А.А.Котляревский, А.Н.Пыпин и другие.
§2. Основные мифологические образы в трактовке А.Н.Афанасьева
При внимательном рассмотрении воззрения славян на природу в трактовке Афанасьева делятся на несколько частей или уровней:




5) Образы явлений природы из животного мира.

Однако данная схема является довольно условной и составлена мной для удобства восприятия.
Следует учитывать и то, что образы одного уровня часто пересекаются с образами других уровней. Эльфы представляются и как карлики, и как облачные девы, русалки, относящихся к душам предков.
1) Восприятие явлений природы как богов неба, огня и грозы.
Первая часть — боги природных сил. И тут же вырисовывается вторая схема:
Сварог-небо

Дажьбог — солнце Агни — Индра,
Луна и дети их, звезды. Сварожич, огонь = молния
Бог земного огня, морей и рек

Позднее произошло раздробление неба на:
Перун (бог грома и молнии),
Огня (Сварожич),
воды (Морской царь)
и ветров (Стрибог).
Итак, мы видим, что изначально верховным богом, по мнению Александра Николаевича Афанасьева, является Сварог (иногда его имя — Див, Святовит) — верховный владыка вселенной, родоначальник прочих светлых богов — прабог.
Любопытно, что в современной трактовке этому богу не придается такого значения. В словарях «Мифы народов мира» и «Мифологическом словаре» Сварог рассматривается как Сварожич — бог огня, как раннее, утреннее солнце.
С течением времени этот образ начинает расчленяться на несколько. В том, что изначально видели одно всеобъемлющее небо, не разграничивая по функциям, начинают выделять несколько явлений — ветра, молнии, гром….
Вычленяется солнце — Дажьбог (от «даг» — день, свет). Солнце — и доброе, и карающее. В разное время суток солнце имеет разные имена. Солнце изначально женского рода. С луной они то братья или сестры, то муж и жена.
У них есть дети — звезды.
Славяне считали себя внуками Дажьбога. Хотя, по утверждению академика Н.И.Толстого, культ солнца не был сильно развит у славян .
Затем образ неба расчленяется на образ Сварожича (Агни, Индра) -огня-молнии, морей, ветров. Море, вода, по Афанасьеву, трактовались как небо. Подтверждение этой мысли — поклонение славян рекам, озерам и студенцам.
Люди молили водные источники о дожде, даже не зная еще о круговороте веществ в природе. Они просто связывали земную воду и небесную влагу.
Естественно, что божество с таким широким количеством функций раздробилось и далее — на Перуна, Сварожича, Морского царя и Стрибога. И каждый из этих богов стал отвечать за свои области. Перун – за грозы, за гром и молнии, Сварожич – за огонь небесный, Морской царь – за земные и небесные воды, Стрибог – за ветра.
Однако эта классификация не полная. Вне этой схемы стоят дуалистические представления славян (день-ночь, земля-небо, зима-весна), отдельные мифические образы.
Александр Николаевич Афанасьев выделяет связь земли и неба. Основной образ земли – мать, женское начало. И небо, соответственно, выступает чаще всего в образе отца.
Брачные узы земли и неба соединяются дождем, то есть Перун молнией лишает богиню облачного неба девственности, проливается влага дождя и скрепляется брачный союз.
Также мы видим дуалистические представления славян в противостоянии Белбога и Чернобога. Белбог (Святовит, Белун как одни из интерпретаций Белбога) — дневной свет, солнце, бог весеннего и ясного неба. Податель богатств и плодородия. Он противостоит Чернобогу (Морене) — ночи, смерти, болезни, уродству.
Здесь же мы видим борьбу Дня и Ночи как стихийных божеств. «День и Ночь представлялись первобытным народам высшими, бессмертными существами, как День — первоначально верховное божество света — солнце, с которым слово тождественно и по названию, так Ночь — божество мрака».
Несколько в стороне стоят Волос (Велес, святой Власий в христианстве) — покровитель небесных стад, небесный пастух. Позже он стал покровитель земледелия, богатств.
Нельзя не заметить и два других образа — Чура и Рода.
Последнего, кстати, некоторые исследователи считают прабогом, предком всего сущего. Афанасьев считает Чура вроде предка, отождествляет с огнем. Род также выступает в роли предка, связанного с роженицами, которые сродни Паркам.
Трудно классифицировать образ всемирного Змея. Дело в том, что он одновременно относится к животному миру и нечистой силе, но при этом обладает божественными свойствами, выступает как могущественное божество.
Змей обладает демоническими свойствами и богатырской силой, он знает целебные травы и хранит несметные богатства и живую воду — дождь. Его образ бывает отрицательным и положительным, он уподобляется падающим звездам и молниям. Лингвистически змея родственна с ужасом, страхом, удушением. У змеев причудливые формы и бывает много голов — чем их больше, тем он сильнее. Всем известны сказки о многоголовом Змее Горыныче.
Триглав — царь неба, земли и ада, в нем смешаны формы птицы, коня и змея.
Против Змея выступают богатыри-громовники. Но Змей — это образ зимы и поэтому, побеждая весной, осенью громовник сам превращается в Змея. И с поцелуем громовник обратно превращается в бога (сказка о красавице и Чудовище трактуются Афанасьевым именно с этой точки зрения).
2) Великаны и карлики как образы туч и молний.
На основании сходства и ассоциаций народ, по мнению ученого, отнес великанов к тучам (огромные, громогласные), а карликов — к малюткам-молниям.
Иногда, правда, тучи представляются бородой карликов. Здесь приводится пример — образ Перуна с золотой бородой, отождествленной с тучей.
Великаны представляются не только тучами, но и ночью, зимой. Они произошли из туманов земли, поэтому и сама земля дает им силу. Интересно то, что очень часто великаны сравниваются с горами.
А на Руси гор мало, соответственно, и сказаний о них мы можем найти не очень много. Один из ярчайших примеров — исполинский богатырь Святогор. При этом Илья Муромец в былинах выступает как громовник, встретившийся с великаном-тучей.
Микула Селянович с его огромной, исполинской силой, идущей от земли, также трактуется как громовник, так как Афанасьев считает, что плодородие идет только от бога-громовника и ни от кого более.
Великаны тесно связаны с карликами, как тучи — с молниями. Чаще всего они противостоят друг другу, но иногда объединяются.
Самих карликов есть несколько разновидностей. К карликам относятся эльфы, они делятся на светлых, сумрачных и черных. Одни живут на небе, другие в подземельях.
По скандинавской мифологии, в подземельях живут темные эльфы — цверги, искусные кузнецы, скрывающие золото. По современным трактовкам это не эльфы, а типичные гномы.
Эльфам принадлежат мертвые, они похищают детей. В них — смесь добра и зла. Есть также лесные эльфы, которым соответствуют вилы и русалки.
Кроме того, есть карлики-люди, сживающие со света великанов. К этим персонажам относиться и любимая многими в детстве сказка о мальчике-с-пальчик, который также рассматривается в образе громовника.
Карлики уподоблены разнообразным видам насекомых — кузнечикам, червям, сверчкам, пчелам и муравьям….
3) Души предков как воздушные духи.
Сами названия душа, дух очень схожи со словами дуть, воздух и другими родственными словами.
Это дало основание Александру Николаевичу утверждать, что души усопших становятся бурными грозовыми духами, сливаются с ветром, воздухом, дымом.
Душа — это птица или бабочка от насекомого и носит стихийный характер.
При этом души людей — карликовые, эльфические, как утверждает Афанасьев, то есть, как мы уже знаем из вышеизложенного, уподоблены молниям. Вилы и русалки (утонувшие девушки) — это эльфы немцев.
В мир иной души отправляются тоже через стихию — по радуге-мосту.
4) Нечистая сила (черт, ведьмы, колдуны, облачные девы, леший) и их связь с природным миром.
Перун-громовник выступает и как благой (оплодотворяющий) и как демон (град, разрушительные вихри).
Отсюда и идет множество легенд и сказаний о чертях, ведьмах, смерти.… И здесь играет немаловажную роль ассоциативность, метафоричность каких-либо образов.
Например, люди видят, что молния крива и извилиста. Кривизна близка с хромоногостью, и появляется миф о хромом черте.
Здесь следует отметить, что Афанасьев немало обращается к христианским образам, также относя их к стихийным силам. Во многом это обуславливается тем, что на Руси был длительный период двоеверия, а было, отголоски которого мы наблюдаем и по сей день. Например, Илья-пророк унаследовал черты Перуна, и Афанасьев рассматривает образ этого святого именно с этой точки зрения.
Но термин двоеверие условный, например, Н.И.Толстой в статье «Славянске верования» утверждает, что на Руси не было никогда двоеверия, а была цельная и единая система верований, переплетенная из нескольких культур – городской, народной, ярмарочной, божественных светлых сил и нечистых, языческих сил.
То же самое, по-видимому, можно сказать и о черте, хотя не вполне ясно, с каким образом языческого мировоззрения его можно сопоставить.
У смерти также стихийный характер, она даже участвует в Дикой Охоте германцев. Смерть = зима. В этом нет ничего удивительного, ведь если весной все оживает, наливается силой, то зимой природа застывает, как будто умирает. И опять же, у громовника проявляется двойственный характер. Если весной он своими могучими молниями пробуждает природу ото сна-смерти, то осенью, наоборот, он запирает землю на зиму. Морана — богиня смерти, может насылать и болезни, которые также стихийны.
Среди облачных дев, отнесение которых к нечистой силе условно, есть два вида — светлые и темные. Полудницы — светлые, а кикиморы — темные эльфы.
Особая группа — ведуны и ведьмы, упыри и оборотни. Ведуны и ведьмы — не стихийные образы сами по себе, живут среди людей, но они состоят в сродстве с воздушными существами. Опознать их можно по маленькому свиному хвостику (свинья = туча). Они крадут солнце и луну (солнечное затмение), доят молоко у коров-облаков (=дождь и росу), чтобы обречь землю на бесплодие. Еще одно подтверждение их родства со стихиями — превращение в свиней, собак, кошек, то есть в тучи.
Собираются ведьмы на Лысой горе — небе.
В 1851 году вышла статья А.Н.Афанасьева «Ведун и ведьма» в Учено-исторический альманахе «Комета». Там были представлены те же положения, что и в «Поэтических воззрениях славян на природу», только в переработаном виде.
Первым на эту статью откликнулся С.М.Соловьев, который, при общей положительной оценке, отметил и несколько отрицательных моментов. Например, что ведьмы и ведуны никогда не служили светлым богам, а, в основном, представляли темные силы (порча, сглаз, задаивание коров…). Афанасьев принял это замечание и устранил этот недостаток в «Поэтических воззрениях славян на природу».
С.М.Соловьев утверждал, что ведуны и ведьмы появляются не при высоком развитии языческой культуры, как считал Афанасьев, а, наоборот, при упадке, приводя в пример известные отсталые цивилизации.
На эту же статью откликнулся и К.Д.Кавелин, отметивший, что публикация чрезвычайно интересна, что автор «впервые тщательно свел об этом предмете множество данных, рассеянных в разных источниках, и первый представил опыт научного исследования дела». К.Д.Кавелин назвал эту статью «прекрасным трудом».
Однако он же написал о натяжках, вовлекших автора «в лабиринт толкований и предположений, как нам кажется, совершенно произвольных», о невнимании исследователя к «ходу и постепенности развития язычества у славян», указывал на отрыв некоторых положений мифологической школы от реальной действительности.
«Автор весьма подробно и учено выводит, — писал К. Д. Кавелин, — что… поверье о доении коров ведьмами не должно принимать буквально: это есть не что иное, как затемненный позднейшими переделками миф о том, что ведьмы (то есть жрицы) своими жертвоприношениями и мольбами призывали на землю плодотворные лучи солнца и дождь, дар божеств светлых… Где, в котором из наших народных поверий можно встретить подобные символы? Все эти поверья объясняются житейскими фактами, явлениями природы: непосредственный их смысл — всегда ближайший и вернейший. И в этой-то, самой первобытной, языческой религии из всех нам доселе известных у народов индоевропейского племени автор сумел отыскать философский миф. Удивительно» .
А.Н.Афанасьев ответил, что не отрицает влияния естественных условий и спрашивает в ответе: «не угодно ли естественными явлениями объяснить поверье о горючем цвете папоротника, о разрыв-траве и проч.? (…)Так, г-н Даль все непонятное думал объяснить магнетизмом, но, к сожалению, подобные объяснения только запутали дело и привели автора к самым странным положениям.»
В этой же статье Афанасьев ответил на частные нападки — такое, как то, что ведьмы и колдуны не являлись жрецами в древности. Им не требовались даже капища, как таковые, для своих богослужений — достаточно рощ, полей и лесов. Кроме того, Афанасьев приводит доказательство из языка, что в хорутанском наречии колдовати — значит приносить жертву, колдовану обозначает жрец.
Кроме того, в древнерусском языке было слово жрец. «Есть знак и нет предмета, который им выражается? Разве это возможно?» (Статья «Ведун и ведьма», а также рецензии в
Колдун с железными зубами выступает грозовым демоном, сосущим тучи.
Баба Яга родственна облачным девам или великанам-тучам. Но иногда сближают ее и с царицей эльфов-молний.
Дедушка леший, близкий к нечистой силе, сближается со змеем по своему значению. Его называют лешок, лесовик, лесний, лесун. Простой народ отождествляет лешего с чертом и даже именует их одинаково: шатун, ворог, елс. Осенью леший бесится, а зимой проваливается сквозь землю. Его сопровождает ветер, он может менять свой рост по своему желанию и похищает детей. Леших — много, они отвечают за свои участки леса и нередко дерутся за них с другими лешими деревьями и камнями = гроза.
Над русскими лешими властвует главный леший — Муфаил-лес, у которого слуга — медведь. Еще одна отличительная черта леших — их громкий крик и свист.
В Малороссии лешим считается и Волчий пастырь — великан.
5)Образы явлений природы из животного мира.
Рассматривая образы животных в трактовке А.Н.Афанасьева, я пришел к выводу, что большинство зверей так или иначе представлены как поэтические наименования туч и облаков. Это кошки, коровы, собаки, кони, волки, щуки, практически все птицы, свиньи… Список можно продолжить.
Этот факт объясняется довольно просто: многие домашние животные символизируют плодородие. И, самое главное, нечеткость форм облаков и туч дает основание видеть в них что угодно — зверей, дворцы, котлы…
Но животные представляются не только как облака. Например, птицы. Они отождествляются не только с облаками и тучами, но и как ветра, молнии и солнечный свет. Так, по Афанасьеву, главнейшие воплощения громовника — сокол и орел.
Приведем несколько наглядных примеров: Жар-птица, по Афанасьеву, славянам представляется как воплощение грозы. А петух — Будимир провозглашает солнце, новый день, то есть он — небесное явление, выводящее солнце из-за темных туч.
Иногда птицы выступают и как образы смерти и ночи. В частности, такая темная птица, как ворон, часто представляется предвестником смерти.
Все образы птицы переносятся и на коня.
Можно сопоставить два образа: петух Будимир и заря-кобылица, выводящая солнце. За разными образами кроется одно явление.
Заяц и белка — метафоры молнии на основании быстроты, стремительности.
Лиса — темная, но в загадках иногда выступает как метафора огня.
Небесные стада тождественны богатству. В санскрите одно слово трактуется как бык, корова, небо, солнечные лучи, глаз и земля.
Бык — небесного происхождения. Индру называли быком, Вакх изображался под символом быка и Зевс оборачивался им.
Собаки — это ветер и тучи. Они участвуют в германской Дикой Охоте, которую видели в грозе немцы.
Свинья — это плуг и вихрь, а также туча с зубами-молниями.
Очень интересно то, что в некоторых моментах данных трактовок Афанасьев предвосхитил даже наблюдения современной науки.
Известный ученый-этнолингвист Н.И.Толстой в своей статье «Еще раз о теме «Тучи — говяда, дождь — молоко» пишет:
«Афанасьев писал о славянских представлениях грозовых облаков быками и коровами, подтверждая их довольно многочисленными примерами славянских, преимущественно русских, загадок и материалом из Риг-Веды и санскрита. (…) Предвиденья Афанасьева оказались точными, но в его время это были действительно предвиденья, так как неславянских свидетельств и примеров из славянских загадок, построенных, как и все загадки, в основном на метафорах различного плана, было недостаточно, чтобы предполагать приведенные выше утверждения.»
Н.И.Толстой приводит материалы из южно-славянского фольклора и современных говоров, подтверждающие, что такие представления существуют. Например, в вологодских говорах тучу, идущую впереди, называют бык.
6) Неодушевленные образы солнца, облаков, неба, радуги, ветра, дождя и других.
Приступая к данному пункту, надо сказать, что неодушевленных образов явлений природы у Александра Николаевича встречается очень много, пожалуй, что больше ста. Поэтому я решил ограничиться основными образами, наиболее яркими и важными:
Небо произошло из черепа. Оно сравнивается с горой и Окиян-морем.
Солнце — синоним счастья, родственно луне, которую также называют солнцем мертвых. А также солнце — корона, щит, глаз циклопа (стихии света и зрения по Афанасьеву тождественны), самоцветные каменья, колесо (пример — обряд скатывания зажженного колеса в воду в осеннее солнцестояние -карачун), золото и серебро.
Как мы видим, образами солнца в основном представляются яркие, блестящие предметы.
Радуга — кольцо, головная повязка, пояс, мост, лук, престол, дуга. Естественно, что округлая радуга представляется круглыми или дугообразными предметами.
Облака и тучи — эти явления родственны, но много у них и различий в народном представлении. Небесное покрывало, ковер-самолет, летучий корабль, гроб-корабль в страну мертвых, котел великана Имира. Облака и тучи представляются и железными обручами на гробе или бочке. Весной эти обручи разбиваются, осенью укрепляются (см. выше).
Дождь — он представляется как практически все жидкости. Самый главный образ — это живая вода, противопоставленная мертвой. Кроме того, выделяются как поэтичные образы меда и пива (пиво варить = биться), ихора — крови богов, так и образы сниженные. Моча и мужское семя, слюна — это тоже образы дождя.
В Германии, например, и в 19 веке говорили во время дождя: «Посетители небесного трактира перебрали пива».
Об оплодотворяющей силе мужского семени и дождя и сближении их на этой почве уже говорилось выше.
Любопытен такой пересекающийся ряд: слезы — дождь — золото — роса — жемчуг. Все эти образы одного порядка по мнению Александра Николаевича Афанасьева.
Ветер — дух божий, а гром — слово божие и грохот колесницы.
Вихри — чертова свадьба.
Молнии в основном представляются как оружие бога громовника — палица, копье, стрелы, топор….
В заключение хочется восхититься, вслед за исследователями и критиками «Поэтических воззрений на природу», той огромной работой, которую проделал Александр Николаевич Афанасьев. Он собрал множество мифов разных народов и свел их под единую базу, привел огромный фактический материал, зачастую — уникальный…
При этом исследователь не стремился к систематизации, выстраивании формальных схем, а давал совокупность мифологических представлений, воззрений древних славян на природу и на мир.
Но и следует, опять же вслед за другими, критически отнестись ко всем этим выкладкам.
Поэтичные красивые образы окружающего мира как стихий увлекают, но они относятся скорее к области художественного творчества, чем к научной работе.
Поэтому приходится с точки зрения науки, мифологии, делить работу Афанасьева на два. То есть, к примеру, в описании лешего и ведьм оставить их характеристики, имена и отделить их сродство со стихийными силами.
И опять же нужно оговориться, не стоит слепо отметать все небесные, стихийные образы, представленные в «Поэтических воззрениях славян на природу».
Дело в том, что небо с его многообразными проявлениями действительно издавна привлекало внимание людей и с ним связано множество легенд и поверий. И вычленить эти легенды из остальных образов, имеющих приземленную, бытовую основу, довольно трудно.

Заключение
«Поэтические воззрения славян на природу» Александра Николаевича — произведение сложное, содержит богатый языковой и фольклорный материал.
И анализировать его нужно многопланово, целиком. Несмотря на достаточно большое содержание критических статей, посвященных этой работе, нельзя сказать, что этот фундаментальный труд изучен в полной мере.
В современной литературе нет комплексного анализа мифологических образов, нет подробного анализа языковых фактов.
Большинство материалов, посвященных данной теме, носит обзорный характер, дает общее представление о «Поэтических воззрениях…». Иногда встречается изучение отдельных проблем – источниковой базы («Об источниках «Поэтических воззрений славян на природу» А.Л.Топоркова), биографии А.Н.Афанасьева, отдельных положений (дискуссия по поводу статьи «Ведун и велдьма)…
Проблема изучения заключается также в том, что нет единой точки зрения на объект исследования. Исследователи подходят к изучению с разных позиций. Одни поддерживают данную работу, включая теоретические построения Афанасьева, другие отрицают основные положения, саму методику исследования автора.
Нужно более подробно изучать «Поэтические воззрения славян на природу», детально рассмотреть все спорные вопросы, на многие из которых современная наука не дала ответов.

Список использованной литературы

1. Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований, в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. М., 1994 (репринт издания 1865-1869 гг.).
2. Афанасьев А.Н., Мифы, поверья и суеверия славян // составление, подготовка текста и комментарии К.Королева, М. 2002.
3. Афанасьев А. Н. «Происхождение мифа» Статьи по фольклору, этнографии и мифологии // Сост., подготовка текста, статья, коммент. А. Л. Топоркова. М., 1996.
4. Афанасьев А.Н.. Поэтические воззрения славян на природу. Справочно-библиографические материалы. М, 2000.
5. Афанасьев А.Н.. Древо жизни. // Составление, вступительная статья Б.К.Кирдана. М., 1983
6. Афанасьев А.Н. Народ-художник. Миф. Фольклор. Литература //Составление и вступительная статья А.Л.Налепина. М., 1986
7. Азадовский М.К. История русской фольклористики, М., Т.2. 1963
8. Баландин А. И. Мифологическая школа. - В кн.: Академические школы в русском литературоведении. М.: Наука, 1975, с. 61-77.
9. Буслаев Ф.И. Древнерусская литература и православное искусство, Спб, 2001 г.
10. Буслаев Ф.И. Русский богатырский эпос. Воронеж, 1987.
11. Буслаев Ф.И. О литературе. Исследования, статьи // Сост., вст. ст., примеч. Э.Л.Афанасьевой. М., 1990.
12. Буслаев Ф.И. Народная поэзия. Исторические очерки. Спб., 1887
13. Веселовский А.Н. Историческая поэтика.// Вступительная статья И.К.Горского; Составление, комментарии В.В.Мочаловой М., 1989.
14. Горький М. Собрание сочинений в 30-ти томах, т.29, М., 1955
15. Добролюбов Н.А. Полное собрание сочинений, Т.1, М., 1934, -С. 429-433
16. Иванов Вяч. Вс. О научном ясновидении Афанасьева, сказочника и фольклориста //Литературная учеба. 1982. № 1.- С. 157-161.
17. Котляревский А.А. Сочинения (сб. отделения русского языка и словестности), Спб, 1890, т.2.
18. Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1995.
19. Афанасьев А.Н. Народные русские сказки// Вступит. статья и прим. В.Я.Проппа, тт. 1–3. М., 1958
20. Потебня А.А. Слово и миф. (Репринт издания 1914 года) М., 1989
21. Потебня А.А. Символ и миф в народной культуре. М. 2000
22. Померанцева Э.В. Русские сказочники. М, 1976 г.
23. Пыпин А.Н. История русской этнографии. В двух томах. 1890-1891. (с.186 2 тома о ист-юр.школе.
24. Садовская И.Г.. Мифология. Миф. Религия. Культура. Спб, 2000.
25.Соколов Ю.М. Русский фольклор., М.,1941.
26. Сказки братьев Гримм. М., 2003.
27. Топорков А. Л. Теория мифа в русской филологической науке XIX века. М., 1997.
28. Толстой Н.И., Толстая С.М. Русский фольклор. Поэтика русского фольклора. Л.1981.
29. Толстой Н.И. Избранные труды. В 3-х томах. М. 1997-1999.
30. Толстой Н.И. Очерки славянского язычества. М., 2003.
31. Энциклопедический словарь: Мифы народов мира. М.1997.
32. Энциклопедицеский словарь: Славянская мифология. М, 1995.
33. Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений. Т.2. М., 1949.
34. Письма А. Н. Афанасьева к П. П. Пекарскому. Публикация З. И. Власовой// Из истории русской фольклористики. Л, 1978 — С. 64-83.
35. Левинтон Г. А. От публикатора (комментарии к главе монографии А. Н. Афанасьева «Илья Громовник и Огненная Мария)// Литературная учеба, 1982, № 1 — С. 154-157.
Источники, почерпнутые из интернета:
36. hhtp: //feb-web.ru/feb/skazki/texts/af0/af1/af1-377-.htm (статья: Бараг Л.Г., Новиков Н.В.: А.Н.Афанасьев и его собрание народных сказок).
37.http://www.ruthenia.ru/folklore/
38.http://www.ruthenia.ru/folklore/judin5.htm (Юдин А. В. Справочно-библиографический комментарий)
39.http://www.erudition.ru/referat/printref/id.24894_1.html- николаенко
40. http://www.ntgpu.uzsci.net/dist/lek/Lekcii/10/document/Lekcii/87.doc
41.http://www.repetitor.org/materials/litved.html
42. http://www.donhuan.bigmir.net(научный подвиг А. Н. Афанасьева, статья А.Н.Баландина)
43. Медведев Ю. Чаша терпения.

Одна из любопытнейших форм божьего суда - бросание в воду жребия. Старин­ная песня рассказывает: согрешил богатый купец Садко , не давал жертв Морскому Царю (= Океану), и вот остановился его корабль посреди моря широкого и с места не тронется. Надо узнать виноватого - кто оскорбил божество? ради кого постигла беда неминучая? Промолвил Садко корабельщикам:
А в место все вы собирайтеся,

А и режте жеребья вы валжены,

А и всяк-то пиши на имена,

И бросайте вы их в синё море:

Которые бы поверху плывут,

А и те бы душеньки правыя;

Что которые-то в море тонут,

А мы тех спихнем во синё море.

1 «Сравнение законов царя Стефана Душана сербского с древнейш. земск. постановл. чехов», соч. Палацкого - в Ч. О. И. и Д., год 1, II, 25-26; Древнее право чехов, ст. Иванишева - в Ж. М. Н. П. 1841, т. XXX, 139.

2 Предвар. юрид. свед. для полн. объяснения Русск. Правды, соч. Н. Калачова, статьи 118-9, 141.

3 Собр. гос. грам. и догов., II, № 1.

4 Послов. Даля, 3, 5, 194; Старосв. Бандур., 199.

5 Абев., 77.

В другой раз велит Садко резать жеребья ветляные: чей будет сверху плавать - тот согрешил, а чьи потонут - те «душеньки правые». Оба раза жребий указал на хозяина корабля: его жребий валженый потонул, а ветляный по воде поплыл 1 . Тот же мотив встречаем и в народной русской сказке 2 и в шведской песне о Гер-Педере 3 . Немец, loos - жребий на севере употребляется в значении ветки; заметим, что в числе различных уподоблений молнии она представлялась и древесною веткою или лозою (donnerruthe, см. гл. XVIII). Согласно с этим значением жеребьевых прутиков, они могли быть заменяемы горячими угольями. При лечении наговорною водою принято бросать в нее красные уголья, пересчитывая имена знакомых лиц; на чьем имени потонет уголь, того и обвиняют в порче или сглазе больного 4 . В подновленном виде обряд, описанный в песне о богатом купце Садке, существует и доныне: когда понадобится узнать, кто виноват в краже или ином проступке, про­столюдины берут чашу воды и бросают в нее свёрнутые записки с обозначенными на них именами домашних и знакомых; чья записка выпрыгнет из чаши, тот и ви­новат 5 . Таким образом сама священная стихия (вода) призывается дать ответ по­топлением или поднятием жребия.

Шумный плеск, вечное движение и стремительные разливы вод, заставляющие видеть в них нечто живое и могучее, падение воды с небес в виде дождя, росы и сне­га, ее плодотворная сила и участие во всех отправлениях жизни - все вело к обогот­ворению этой стихии. Веруя в ее небесное происхождение, перенося старинные представления о тученосном небе и дождевых источниках на океан-море, реки, озе­ра и криницы, фантазия отдала эти последние в заведование богам, духам и ним­фам, в которых олицетворение земных вод сочеталось с преданиями о владыках ве­сенних гроз и ливней. Греческий Ποσειδών (древние формы: дорийск. Ποτιδάς , Ποςίδης и Ποςείδης ; корень тот же, что и в словах: Ποτος , Ποτίςω , Ποταμος , верховный властитель всех вод изображался седовласым старцем; он живет в глу­бине моря - в славном дворце, и Гомер называет его земледержцем и колебателем земли: эпитеты, указывающие в нем воплощение всесветного океана и божество, родственное Зевсу, громы которого потрясают землю; подобно Зевсу, он владеет золотым бичом (= молнией) и ездит на бурно летающих, золотогривых конях. Ре­ки и потоки почитались у греков детьми, порожденными седым Океаном 7: воззре­ние, разделяемое и славянами. В старинную рукопись занесена загадка: «коя мати дети своя сцет (сосет)?» - Море впадающие в него реки 8 . Ниже мы увидим, что русские народные предания изображают реки дочерьми Морского Царя. Большие реки античный миф олицетворял бородатыми старцами (борода = поэтическое представление тучи, см. гл. XXI), которые лили из своих урн водные потоки 9 ; ма­лые же ключи и криницы - прекрасными нимфами. В германской мифологии бог моря Эгир (Oegir, готск. форма Ôgeis, англос. Êge, др.-вер.-нем. Uogi), в имени кото­рого Я. Гримм видит указание на божество грозное, устрашающее: от корня aga, ôg
1 Кирша Дан., 337-9.

2 Н. P. Ck ., V , 31.

3 Песни рази, народ., в переводе Берга, 435.

4 То же соблюдается между хорутанами. - Сб. Валявца, 248.

5 Сахаров., I, 65.

6 Griechische Myth. Прелпера, I, 443.

7 Пикте, I, 116: санскр. Зсауа - вместилище, пребывание, galâcaya - вместилище вод; от формы Зсауапа образовались ώχεανος (ώχειανος), ирл. aigein, oigean, oigian, кимр. eigiawn, eigion.

8 Архив ист.-юрид. свед., I, ст. Бусл., 48.

9 D. Myth., 566-7. Финны представляли морского бога Ahti старцем (У. 3. А. Н. 1852, IV, 511).

в древне-немецком языке произошли производные, означающие страх, ужас, тре­пет (гот. agis, 6g, др.-вер.-нем. akiso, egiso, англос. egesa, сканд. oegja - terroriesse); слово oegir (объяснение см. в гл. XX) употреблялось и для обозначения моря 1 . По­добно тому, у скифов море носило мифологическое имя Thami-masadas - страш­ный, ужасный 2 . Легко подвижное, «вечношумное» море особенно поражало фанта­зию своими неистовыми , наводящими ужас волнениями; а картины морской бури неразлучны с представлением грозы и стремительных вихрей. Потому Один, воздыматель грозовых бурь, принимался вместе с тем и за владыку вод, равносильно­го Нептуну (1, 162); финны дают громовнику Укко власть не только над тучами, но и водами: он вздымает волны и укрощает их по своему произволу 3 ; наоборот, лито­вцы своему морскому богу (Дивевитис) приписывают власть над ветрами, и рыба­ки, отправляясь на промыслы, молят его - да не попустит ветрам волновать море 4 . У Эгира есть жена по имени Рана (Rân); они обитают в море и имеют девять доче­рей, именами которых Эдда обозначает воды и волны; светлые волосы и белые по­крывала этих мифических дев суть поэтические представления белоснежной пены девяти морских валов и быстронесущихся потоков. Очевидно, ручьи и реки, кото­рым в Германии большею частию присвояются названия женского рода, издревле стояли в том же родственном отношении к морскому божеству, в какое ставил их греческий миф к Океану 5 . Летучие дожденосные тучи олицетворялись то толпою духов, помогающих богу-громовнику в его творческих подвигах, то прекрасными полногрудыми женами, проливающими на землю живую воду дождя; подобными же существами фантазия младенческих народов населила и земные источники. Та­ковы упоминаемые в Ведах apas (воды), хранительницы бессмертного напитка-амриты, греческие и римские нимфы различных наименований - наяды, нереиды, камены, немецкие никсы, литовские wandynnije или undine dejwe (водные девы) и славянские водяные. Никсы представляются и в мужском и в женском образах: nix - муж. рода, и nixe - женского (= niks, nikse, др.-верх.-нем. nihhus, nichus, анг­лос. nicor, множ. число niceras - чудовищные духи, обитающие в море; nikker - злой дух, черт = nickel, nickelmann, ср.-верх.-нем. wassernixe - сирена, сканд. nikr, финск. näkki, эстон. nek - водяной); Один, как божество, волнующее моря и реки, назывался Nikarr (Hnikarr) и Nikuz (Hnikudhr): первое имя соответствует англосак­сонскому nicor, а последнее др.-верх.-нем. nichus. Цветок νύμφαία (numphaea - от νύμφη) в нововерх.-нем. наречии называется nix-blume (или seeblume, seelilie), что указывает на тождество греческих нимф с немецкими никсами; водяная ли­лия - wasser männlein и mummel = mühmchen, wassermuhme. Другие названия водя­ных духов: wasserholde, brunnenholde (holde - genius), wassermann, seejungfer, meer weib, meerminne, датск. bröndmand (brunnenmann), швед. strömkarl (stromgeist). Во­дяные духи обитают в прудах, источниках и реках (наприм., в Сале, Дунае, Эльбе); но имеют многие сходные черты с духами - обитателями гор, так как тучи на древнем метафорическом языке уподоблялись горам. Об утопленниках немцы го­ворят, что они увлечены водяным («der nix hat sie an sich gezogen») или отправились к богине Ране; дети, упавшие в колодезь, по свидетельству народных сказок, попа­дают во власть никсы, которая благосклонно принимает их в свое жилище. Водя-
1 D. Myth., 216-7.

2 Лет. рус. лит., кн. 1, 137-8.

3 У. 3. А. Н. 1852, IV, 523.

4 Черты литов. народ., 88, 128.

5 D. Myth., 218.

ной обыкновенно представляется таким же длиннобородым стариком, как римские полубоги рек; иногда он, подобно драконам, изображается со многими головами, а иногда принимает на себя образ дикого мальчика, в красной шапочке на голове или с всклокоченными волосами, что напоминает горных карликов 1 ; у финнского nakki железные зубы (= метафора молнии) - поверье, не чуждое и славянам, ибо в рус­ском заговоре от зубной боли находим следующее воззвание: «Чудо водяной! возь­ми зуб ломовой у раба божия» 2 ; в других же заклятиях, обращенных к бабе-яге и мифическим животным, говорится: «возьми зуб репяной, а мне дай железный» (I, 398). Девы-никсы нередко появляются между людьми; их можно узнать по мок­рым краям платья и передника. Они имеют много общего с вещими лебедиными девами или, лучше сказать - водяные и лебединые девы совершенно тождествен­ны. Птица лебедь - одно из древнейших олицетворений белого летнего облака (I, 274); в ее образ превращались индийские апсарасы (= âpas); вещие девы и у славян, и у немцев часто являются на водах белыми лебедушками: присвоенное им предведение есть дар бессмертного напитка, которым они обладают; пляска, музыка и пе­ние (= метафоры крутящихся вихрей и завывающей бури) составляют любимые занятия , утеху и веселье всех водяных духов; волнения рек и водовороты народ объ­ясняет себе как последствие их танцев. Всеми этими признаками: вещею силою и наклонностью к пляскам, музыке и песням они сближаются с воздушными суще­ствами бурных гроз - эльфами и ведьмами. Народные саги приписывают водя­ным неутолимую жажду крови: кровь здесь - метафора дождя, которым с жадно­стью упиваются облачные духи; забвение исконного смысла этой метафоры сооб­щило водяным ту суровую жестокость, с которою они, увлекая утопленников в свои подводные жилища, высасывают из них кровь. То же кровавое мщение обращают они и на своих товарищей, если эти последние, покинув воды, перейдут к людям и потом снова воротятся назад 3 . Немецкой Ране отчасти соответствует литовская Юрата, царица Балтийского моря; именем этим называют и самое море. Про нее сохранилось такое поэтическое сказание: на дне балтийских вод возвышался чудес­ный дворец Юраты, стены были сделаны из светлого янтаря, пороги из золота, крыша из рыбьей чешуи. Раздраженная на молодого рыбака, который ловил сетя­ми в ее владениях рыбу, богиня собрала подвластных ей ундин, и на янтарных ладьях поплыли они к тому месту, где река Свента (Szwenta - священная) впадает в море. Чарующими песнями Юрата хотела увлечь рыбака в водные бездны и нака­зать там смертию, но пленилась его красотою и позабыла месть. С той поры всякий вечер приплывала туда богиня и проводила счастливые часы с своим возлюблен­ным. Но Перкун узнал о ее тайных свиданиях, бросил громы в морскую глубь, раз­дробил янтарные чертоги, рыбака приковал к утесу на дне моря, а перед ним поло­жил труп царицы. Когда буря взволнует море - в шуме ее слышатся стоны несча­стного юноши; волны морские выкидывают куски янтаря - остатки славного двор­ца Юраты 4 . По воззрению индоевропейских народов, бог-громовник преследует во время грозы убегающих нимф, как своих любовниц; молния, которою он разит ту­чи, уподобляется то фаллюсу, то огненному мечу, разбивающему облачные замки
1 На ту же связь с карликами указывают и рассказы, приписывающие никсам красные волоса, красную одежду и красные шляпы. - Beiträge zur D. Myth., II, 292.

2 Сахаров., I, 22.

3 D. Myth., 455-462, 465.

4 Семеньск., 23-26; Иллюстр. 1848, № 26; Изв. Ак. Н., I, 115; Рус. Сл. I860, V, 18; Вест. Европы 1830, XV-XVI, 272-3.

и карающему смертию виновных. В морской богине литовского сказания узнаем тип этой облачной нимфы; Перкун мстит ей за любовь к смертному - черта, при­надлежащая позднейшей обработке мифа.

Обоготворение вод и поклонение им выразилось у славян в таких же образах и с теми же характеристическими признаками, как и у прочих племен арийского про­исхождения. Из свидетельства Прокопия узнаем, что славяне обожали реки и нимф (= водяных дев), приносили им жертвы и по жертвам гадали о будущем 1 ; воины Святослава, по словам Льва-диакона 2 , после погребения павших в битве товари­щей, погружали в волны Дуная петухов и младенцев. Нестор говорит о полянах: «бяху же тогда погании, жруще езером и кладязем и рощением, яко же и прочии погании» 3 ; в Густинской летописи сказано: «людие же тогда бяху невегласи и неведущии Бога... жертвы богомерзкие богом своим приношаху - и озером, и кладе­зем, и рощением», и в другом месте: «иныи же кладязем, езером, рощениям жерт­вы приношаху. От сих единому некоему богу на жертву людей топяху, ему же и до­ныне по некоих странах безумныи память творят» 4 . В церковном уставе св. Влади­мира упоминается о молящихся у воды 5 . Кирилл Туровский радуется, что с приня­тием христианства уже «не нарекутся богом стихиа... ни источници» 6 . В древнеславянский перевод Григория Богослова допущена была любопытная вставка о водопоклонении у славян, из которой выше мы привели свидетельство о жертвах, при­носимых студенцам с мольбою о дожде; далее читаем: «ов рек богин нарицаеть, и зверь жив шь в ней яко бога нарицая, треб творить» 7 . Правило митрополита Иоанна (XII в.) осуждает тех, которые «жроуть бесом и болотом и колодязем» 8 . В житии муромского князя Константина Святославича говорится о требах, какие приносили язычники рекам и озерам, и что «очные ради немощи» умывались они у колодцев и повергали в них сребреницы 9 . В старинных поучительных словах чита­ем: «не нарицайте собе бога... ни в реках, ни в студенцах» 10 ; «а друзии к кладязем приходяще моляться и в воду мечють, Велеару жертву приносяще, а друзии огневи и камению, и рекам, и берегыням... не токмо же преже в поганьстве, но мнози и ныне то творят... И над источникы свеща вжигающа и кумирьскую жер­тву ядять» 11 . Слово о посте, напечатанное в «Православном Собеседнике» 12 , между запретными суевериями называет и «моления кладезнаа и речнаа». О поклонении воде у славян балтийских свидетельствуют древние хроники. Дитмар говорит, что колобрежцы чтили море как обиталище водных богов; он же упоминает о священ­ном озере Гломачском, обладавшем силою предвещать будущее; Эббо и Сефрид - о святых ручьях, которые обтекали посвященные богам деревья; а Гельмольд ука-
1 Срезнев., 20.

3 П. С. Р. Л., VII, 263; сравни «Летописец, содержащ. в себе росс, историю от 852 до 1598 г. » (Мос­ква, 1781): «бяху же погани, жряху идолом в колодязех».

4 П. С. Р. Л., II, 234, 257; то же и в Синопсисе.

5 Доп. к Ак. Ист., I, № 1.

6 Памят. XII в., 19.

7 Изв. Ак. Н., IV, 310.

8 Рус. Дост., I, 94.

9 Карам. И. Г. Р., I, примеч. 214.

10 Москв. 1844, 1, 243.

11 Лет. рус. лит., т. IV, отд. 3, 108-9. Алеманы и франки, обращаясь с мольбами к источникам, так­же возжигали огни. - D. Myth., 550.

12 1858 г., I, 166.

зывает на обычай клясться источниками!. У чехов культ воды был еще в полной силе во времена Косьмы Пражского («hiс latices colit»); когда князь Бретислав обра­тил внимание на остатки язычества, он запретил, между прочим, и жертвы и воз­лияния, совершаемые народом над источниками: «item et superstitiosas institutiones, quas villani adhuc semipagani in Pentecosten tertia sive quarta feria observabant offerentes libamina super fontes mactabant victimas et daemonibus immolabant». В начале XII сто­летия епископ пражский ревностно восставал против жертвоприношений источни­кам («non ad fontes sacrificia ullo modo facere») и увещевал чехов, чтобы не искали у них помощи ни во время чумы, ни в других нуждах 2 . Эти старинные свидетельства о поклонении и жертвенных приношениях водам подтверждаются уцелевшими до настоящих дней поверьями и обрядами, какие совершаются при родниках, колод­цах, реках и озерах. Хорутане называют море - «света вода»; а словаки верят, что дух божий живет в водах, омывающих землю, и как только он оставит воды - тот­час наступит кончина мира; у последних в обычае бросать весною в потоки и озера различные яства 3 . О мольбах, творимых чехами с коленопреклонением у рек и ис­точников, сказано было выше; сверх того, вечером накануне Рождества они откла­дывают от каждого кушанья по полной ложке в особую, нарочно поставленную чашку и после ужина бросают все это в колодец, с следующим причитаньем:

Hospodár tě pozdravuje,

А ро mě tobě vzkazuje:

Studánko, uživej s námi hody,

Ale za to dej nám hojnost" vody;

Po zemi až bude žižeŭ,

Svym pramenem ty ji vyžeňt 4 .

В Моравии, вместе с яствами, бросают в колодцы и деньги и причитывают:
Studànko, studànko!

Tu ti nesu veceričku;

Pověz ty mne pravdu,

Co se te ptat budu s .

Когда кто-нибудь утонет, чехи собираются туда, где случилось это несчастие, молятся и бросают в воду свежеиспеченный хлеб и две восковые свечи; до начала нынешнего столетия было у них в обычае в день св. Фейта топить в озерах, прудах и болотах петухов и кур: древность этого жертвенного приношения засвидетельство­вана Косьмой Пражским, по словам которого чехи, при начале весны, ходили к ис­точникам, удушали черных кур и петухов и подкидывали их на воздух, с призыва­нием дьявола 6 . Плевать и мочиться в воду, по выражению русского народа, все рав­но что матери в глаза; это - грех, которому радуется нечистый 7 . При вскрытии рек не следует бросать в них ни камней, ни мусора, чтобы не отяготить пробуждаю-
1 Срезнев., 22; Макуш., 16-11.

2 Громанн, 43.

3 Срезнев., 19, 23.

4 Перевод: хозяин поздравляет тебя и говорит тебе через меня: криница! раздели с нами празднич­ную трапезу и за то дай нам обильную воду; если будет на земле засуха, ты отврати (прогони) ее своим потоком.

5 Перевод: Студенец, студенец! я несу тебе ужин; поведай мне правду - о чем буду тебя спраши­вать.

6 Громанн, 50-51, 74-75.

7 Ibid., 44; Послов. Даля, 1048. По свидетельству Геродота (кн. I, гл. 138), персы запрещали плевать и мочиться в реки.

щейся стихии (Арханг. губ.); в это время воде бывает трудно, и жители прибрежьев Иртыша, желая облегчить вскрытие названной реки , бросают в нее крохи хлеба 1 . При пожарах крестьяне ставят на окнах стаканы с водою и верят, что вода эта не до­пустит дальнейшего распространения пламени (Оренб. губ.). По мнению расколь­ников, на водах почиет дух, которому поклоняются они не только над колодцами, но и в домах над чанами, наполненными водою; в те и другие бросают они серебря­ные деньги 2 . У белорусов новобрачная, отправляясь в первый раз за водою, остав­ляет возле колодца пирог и несколько мелких денег, как жертву домашнему боже­ству 3 ; у болгар она идет к колодцу с просом в рукаве и, рассыпая вокруг него зерна, кланяется на все на четыре стороны 4 . В Сербии приготовляют из разного зерна ка­шу и в день св. Варвары или на Рождество посыпают ею воду, с таким причитаньем: «добро jyтpo, ладна водо! ми тебе варице (кашу), а ти нама водице и japицe, jањице и мушке главице и сваке сређице» 5 . Эти посыпальные обряды указывают на моль­бы, обращенные к источникам, да ниспошлют они семя дождя и да будет плодоро­дие в полях, стадах и в семье новобрачных. В родники и озера, почитаемые святы­ми, больные после своего омовения бросают медные и серебряные деньги, кольцы, серьги и запонки; в те праздничные дни, когда поят лошадей ключевою водою, на дно источника опускается серебряная монета 6 . Во Владимирской губ. воды - «встречники» (при слиянии одной реки с другою) почитаются наиболее целебны­ми; крестьяне купаются в них от разных болезней и после купанья оставляют на кустах прибрежного ракитника шейные кресты, цветные лоскутья и ленты 7 . Не­мецкие племена приносили в жертву источникам, водоворотам и рекам петухов, коней, козлов и ягнят; еще теперь в обычае бросать в воду хлеб и плоды никсам 8 . В эпических сказаниях русского народа встречаются живые олицетворения рек и озер, Морской Царь (хорутан. Morski kralj)» и водяные духи и девы. Особенно инте­ресны былины о новгородском купце Садке. Прежде он был беден, имел только гус­ли и ходил на пиры увеселять гостей музыкальными звуками. Соскучилось раз ему, пришел он к Ильмень-озеру, сел на бел-горюч камень и стал играть в гусельки яровчаты 10:

Как тут-то в озере вода всколыбалася,

Показался Царь Морской,

благодарствовал за утеху и посулил ему в награду клад из Ильмень-озера - три рыбы золотые перья, на которые можно скупить все несметные богатства новгород­ские. Садко закинул в озеро невод и вытащил обещанное сокровище, которое в на­шем эпосе соответствует кладу Нибелунгов, хранимому в глубине водопада щукою
1 Этн. Сб.., VI, 118.

2 Рус. прост. празд., I, 16.

3 Белорус. нар. песни, изд. Е. П, 41.

4 Миладин., 521.

5 Срп. pjeчник, 54.

6 Сахаров., II, 22, 36, 47; Рус. в св. посл., IV, 98-111; Рус. Предан. Макарова, I, 32; II, 77-78; Оренб. Г. В. 1847, 52; Моск. Наблюд. 1837, XII, 505; О. 3. 1822, № 21, стр. 30.

7 Владим. Г. В. 1852, 25. Чуваши, напившись холодной воды, как скоро почувствуют нездоровье, бросают деньги, яйца и хлеб в ту речку или колодезь, откуда утолили свою жажду. - Записки Алекс. Фукс о чувашах и черемис, 58.

8 D. Myth., 462, 549-550, 961-2.

9 Сб. Валявца, 186-191.

10 Сделанные из явора.

Андвари 1 . Царь Морской, по народному поверью, властвует над всеми рыбами и животными, какие только водятся в морях 2 . Другая былина рассказывает: плыл бо­гатый гость Садко по синему морю; вдруг остановился его корабль - и с места не двинется. Стали бросать жребии, чтобы узнать виноватого; пал жребий на самого хозяина. Признался Садко: «бегаю, говорит, я по морю двенадцать лет, не платил я Царю Заморскому дани-пошлины, не опускивал хлеба-соли в синё море Хвалынское!» Бросили его корабельщики в воду, и тотчас поплыл корабль своею дорогою 3 . Кинутый в море Садко был принесен волною к Морскому Царю. Стоит изба боль­шая - во все дерево; вошел Садко в избу, а в ней лежит на лавке Царь Морской: «гой еси богатой гость! - говорит ему царь, - ждал тебя двенадцать лет , а ныне ты сам головой пришел. Поиграй-ка мне во звончатые гусли». Заиграл Садко, стал ца­ря тешити; расплясался Царь Морской - и синё море всколебалося, и быстрые ре­ки разливалися, и потопили много кораблей с товарами. Вздумалось царю женить гостя, привел тридцать девиц и приказал выбирать невесту; в народных сказках Морской Царь предлагает доброму молодцу выбрать себе в жены одну из своих до­черей. Лёг спать Садко с избранной девою: со полуночи, впросонье, накинул он ле­вую ногу на молодую жену, а когда проснулся поутру - то сам очутился под Новго­родом, а левая нога его в Волх-реке 4 . Итак, Царь Морской выдает за богатого гостя дочь свою реку Волхов: имя это в народной речи («за тую за реченьку Волхову») и в Новогородской летописи («чрез Волхову-реку») употребляется в женской форме, и потому фантазия без нарушения грамматического смысла могла олицетворить ре­ку Волхову девою 5 . Приведенное сказание о свидании Садка с Морским Царем пе­редается еще в следующей вариации: когда жребий указал виновного, взяли его ко­рабельщики и спустили на воду на дубовой доске; с гуслями в руках поплыл Садко по морю и принесен был в палаты царя Водяника и супруги его царицы Водяницы:

Пошла дощечка ко дну синя моря,

Объявилось на дне царство великое,

А во царстве пированьице - почестей пир
Говорил Водяник гостю: «поиграй в гусли яровчаты, потешь наш почестей пир;
Выдаю я дочи свою любимую

Во тыё во славно Оюян-море».

Так поэтически, в античной форме, изображает народный эпос впадение реки в море: царь Водяник выдает дочь свою реку замуж на чужую сторону, в далекие об­ласти океана. Стал Садко в гусли играть, царь Водяник поскакивать, царица Водя­ница поплясывать, красные девушки хоровод водить - и было веселье с утра и до вечера; от тех плясок бесовских
1 Рыбник., 1, 370-2.

2 Абев., 306.

3 Сравни с малорусскою думою о «Черноморской буре» (Сборн. украин. песен, 48): за грех Алексея Поповича взбушевало Черное море. Говорит Попович:
Добре вы, братцы, вчинете,

Мене самого возьмете,

До шiй белый камень причепете,

Да-й у Чорнее море зопхнете.

Стал Попович каяться - стала утихать и буря.

4 Кирша Дан., 337-343; у Рыбник., I, 380, Садко проснулся в Новегороде «о реку Чернаву на кру­том кряжу».

5 Рыбник., III, 233.

Окиан сине море всколыбалося,

Кораблики все повыломало,

Людей всех повытопило 1 .

Очевидно, что Садко, чудесная игра которого на гуслях заставляет волноваться океан-море, заменил собою в предании древнейшего бога грозы и ветров: в завыва­ниях грозовой бури предкам нашим слышались чародейные звуки гуслей-самогу­дов. Женитьба Садка на деве-реке, в первоначальном представлении мифа, была брачным союзом бога-громовника с облачною нимфою (см. I, 163 и далее); ко­рабль, на котором плыл он по синему морю, - известная метафора тучи. Чтобы приостановить морскую бурю, Садко должен был порвать звонкие струны и прекратить игру на гуслях; позднейшая легендарная прибавка объясняет это вмешательством Николы-угодника, который является Садку во сне и приказы­вает:
«Гой еси ты, Садко-купец, богатой гость!

А рви ты свои струны золоты

И бросай ты гусли звончаты;

Расплясался у тебя Царь Морской,

А синё море всколебалося,

А и быстры реки разливалися,

Топят много бусы 2 , корабли,

Топят души напрасны».

А и тут Садко-купец, богатой гость,

Изорвал он струны золоты

И бросает гусли звончаты;

Перестал Царь Морской скакать и плясать:

Утихло море синее,

Утихли реки быстрые.

Такое участие дает песня св. Николаю, потому что в народе он слывет скорым помощником и хранителем на водах (I, 241) и даже называется «морским» и «мок­рым» 3 . Когда пронесется шумная гроза и замолкнут порванные струны гуслей-са­могудов, т. е. стихнут громы и ветры, - вместе с тем успокоивается и морская пу­чина.

С разобранными былинами о Садке стоит в близкой связи народная сказка о Морском (Водяном или Поддонном) Царе и его вещей дочери 4 . В одном варианте этой сказки Морской Царь прямо назван Окиан-море 5 ; в других же списках роль его передается змею, черту и беззаконному Чуду-Юду. Этот славянский Нептун упоминается и в других сказках 6 . Как приноситель темных туч, которые помрачают собою небесный свет и нередко вредят созревающим жатвам, дождящий Перун

1 Рыбник., I, 365-9; III, 241-251. При этой встрече с Морским Царем Садко решает между ним и царицею спор о том , что на Руси дороже: булат-железо или красное золото? Тот же эпи­зод развивается и в сказке про Ивана Бессчастного. - Н. Р. Ск., V, 31. За решение спора Царь Морской награждает Ивана Бессчастного дорогими самоцветными камнями. Этот вопрос о ме­таллах и подробность о самоцветных камнях стоят в связи с преданиями о кладах, лежащих в глубине вод и в горах-тучах.

3 Географич. Словарь Щекатова, III, 525.

4 Н. Р. Ск., V, 23; VI, 48, 49, 60, 61; VIII, стр. 529 и дал. ; Slov. pohad., 61-75; Эрбен, 103-112; Галь-трих, 26; Вольф, стр. 286-300; Сказ. Грим., 51, 56, 181; Ган, 54; Штир, 3; Матер, для изучен, нар. слов., 62, 94-100.

5 Труды Курск. губерн. статистич. комитета, 1, 518-520. 6 Н. Р. Ск., II, 21; VIII, 24.

(Jupiter pluvius) издревле соединял в своем характере, вместе с благотворными свойствами, и черты существа демонического; тот же двойственный характер был усвоен и Морскому Царю, который (как уже доказано) первоначально был дождящим громовником. Оттого так обыкновенна в народных сказках замена Морского Царя - чертом. В немецкой сказке, напечатанной в сборнике Гальтриха, пекельный князь, тождественный с нашим Морским Царем, сохраняет все атрибуты древнейшего божества гроз: он обладает чудесным бичом (= молниею), удары ко­торого заставляют потрясаться все царство и вызывают несчетное воинство; он бросается к молочному пруду и, опившись кипучего молока (= дождя), лопается с ужасным треском и гибнет - подобно тому как пропадает разбитая громом и про­лившаяся дождем туча. Название Чудо-Юдо подтверждает ту же мысль: оно боль­шею частию придается мифическому змею (дракону-туче), и это имеет основание: слово чудо (чоуд, щуд, чудовище = диво, дивище) в старину означало великана 1 , а известно, что в давнюю эпоху развития религиозно-поэтических воззрений на природу все ее могучие силы (вихри, буря и гроза) олицетворялись в титанических образах великанов. Предания о змеях и великанах стоят в самом тесном и близком сродстве, и, по свидетельству сказки, Морской Царь принимает на себя образ змея. Юдо = Иуда - имя, которое в период христианства стали придавать черту и другим демоническим существам; в Германии Иуде Искариоту поверье дает красную боро­ду - отличительный признак Донара 2 . В числе названий, которыми обозначаются водяные, Гримм приводит новосредненемецкое meerwunder 3 . Содержание сказки о морском владыке и его дочери в кратких словах таково: едет царь домой, а день был знойный - солнце так и печет! От великой жажды припадает царь брюхом наземь и начинает глотать студёную воду из озера; тут ухватил его за бороду Морской Царь и до тех пор не хотел выпустить, пока не дал пленник обещания уступить ему то, чего дома не ведает. А в то время царица родила сына. По договору с Морским Царем, Иван-царевич, достигнув юношеских лет, отправляется в подводное царст­во; приходит на синё море и прячется за кусты. Вот прилетели Двенадцать голубок (утиц, лебедушек), сбросили свои крылышки (или перышки), обернулись красны­ми девицами и стали купаться: то были дочери Морского Царя. Иван-царевич под­крался потихоньку и взял крылышки Василисы Премудрой. Девицы искупались, разобрали крылышки и улетели голубками; оставалась одна Василиса Премудрая. Стала она упрашивать доброго молодца возвратить ей крылышки; царевич отдает их под условием, чтобы прекрасная дева согласилась быть его невестою. В некото­рых вариантах место Василисы Премудрой занимает Лебедь-птица, красная девица. Эти лебединые девы (о которых подробнее см. гл. XXIII), по первоначаль­ному своему значению, суть олицетворения весенних, дождевых облаков; вместе с низведением преданий о небесных источниках на землю лебединые девы становят­ся дочерьми Океан-моря и обитательницами земных вод (морей, рек, озер и кри­ниц). Таким образом они роднятся с нимфами, никсами, эльфами и русалками; последние, по мнению поселян, состоят под началом у дедушки-водяного. Соглас­но с этим, лебединым девам придается вещий характер и мудрость; они исполняют трудные, сверхъестественные задачи и заставляют подчиняться себе самую приро­ду. Имя лебедь, употребляемое в народной речи большею частию в женском роде,
1 Словарь церковнослав. яз. Востокова, II, 570; Старосв. Банд., 597.

2 Die Götterwelt, 191.

3 D. Myth., 455.

означает собственно: белая (светлая, блестящая; лат. albus, сабин, alpus, славян. лаба, лабе = нем. alp, elb, älf); такое коренное его значение впоследствии подновлено постоянным эпитетом: белая лебедь. Пока народ относился сознательно к этому слову, он вправе был прилагать его к белым облакам, озаренным лучами весеннего солнца, и к светлым струям источников и рек. Так получила название река Ла­ба = Эльба; подобно скандии, elf, имя это употребляется и как нарицательное, озна­чающее вообще реку; у чехов встречаем выражение: bilý Dunaj, у болгар: бел Дунав 1 . Одна из наиболее любопытных старинных бьшин содержит в себе рассказ о том, как богатырь Поток женился на вещей красавице, которая впервые явилась ему на тихих морских заводях в виде белой лебеди. Предание , записанное Нестором 2 , упо­минает о трех братьях Кие, Щеке и Хориве и сестре их Лыбеди; первый дал назва­ние Киеву, два других брата горам Щековице и Хоревице; Лыбедь - старинное на­звание реки, впадающей в Днепр возле Киева 3 . Иван-царевич приходит в подводное царство, в котором так же, как и на земле, цветут луга и рощи, текут реки и светит солнце: это - воздушная, заоблачная страна, где сияют небесные светила, растут райские цветы и деревья и шумят дождевые потоки. Морской Царь возлагает на ца­ревича трудные, неисполнимые для простого человека подвиги; все совершает за него Василиса Премудрая. В заключение разнообразных испытаний велено было молодцу выбрать себе невесту из двенадцати дочерей Морского Царя, и он выбира­ет самую хитрую и прекрасную - Василису Премудрую 4 . Женился царевич на своей суженой и задумал уйти с нею из подводного царства. Бегство любящей четы сопровождается разными превращениями, чтобы в этой перемене образов утаиться от погони; а преследует беглецов Морской Царь с своим воинством: по указанию немецкой и новогреческой редакций, он несется черною тучею, сверкающею мол­ниями. В числе превращений, принимаемых на себя беглецами, особенно интерес­но следующее: вещая дева обращает своего милого рыбою (окунем), а сама делает­ся речкою. Разгневанный Морской Царь заклинает ее: «будь же ты речкою целые три года!» Итак, дочь Морского Царя возвращается в свое первобытное стихийное состояние, подобно тому, как Садко лёг свечеру спать с красной девицей и накинул на нее со полуночи левую ногу, а наутро проснулся под Новгородом, а левая нога в реке Волхове. В этой сказочной поэме описывается весенний брак облачной девы с юным богом-громовником, который сходится с нею в подводной области Морско­го Царя, т. е. в море темных, грозовых туч, облегающих небо. По редакции новогре­ческой, когда царевич попадает к Морскому Царю, то родная страна его одевается в траур и не прежде сбрасывает черные покровы (= просветляется) как по счастливом возврате его домой. Убегая из подводных владений Морского Царя, вещая дева раз­ливается речкою, т. е. дева эта только тогда освобождается из облачных пучин и яв­ляется на этот свет, когда из моря небесных туч побегут на землю дождевые пото­ки: течь в некоторых славянских наречиях употребляется в смысле убегать (I, 248-9). Об одной кринице, в четырех милях от Белграда, рассказывается такое предание: красавица Параська, взятая в плен татарами, попала в гарем паши, но ос-
1 Ист. очер. рус. слов., I, 240-1; Потебн., 90.

2 П. С. Р. Л., I, 4.

3 Географ. Словарь Щекатова, III, 1214.

4 И в песне о Садке Морской Царь приказывает удалому купцу выбирать себе невесту. Стал Садко выбирать: много девиц пропустил мимо, а шла позади Чернавушка - ту и взял за себя. Именем Чернавы названа и та река, около которой (вместо Волхова) очутился поутру новобрачный. - Рыбник., I, 379.

тавалась непреклонною; раз ночью войдя в ее покой, паша увидал ангела, готового защитить деву, и, пораженный ужасом, удалился, не замкнув двери. Параська вы­рвалась на свободу и побежала вдоль лимана, но посланная за нею погоня нагнала беглянку в скалах и хотела уже схватить ее, как вдруг она разлилась чистою крини­цею 1 . Имя красавицы указывает на связь ее с мифическою Пятницею = богинею весенних гроз (Фреею).

По свидетельству народных былин, некоторые сильномогучие богатыри и их жены, умирая, разливались широкими, славными реками. Расселяясь по Европе, славяне дали рекам те древнейшие названия, вынесенные ими с Востока, которые изначала употреблялись как нарицательные имена реки или воды вообще. Так, на­звания: Сава, Драва, Одра (Одер), Ра, Упа, Ока, Дон, Дунай, Двина - арийского происхождения и имеют в санскрите родственные себе формы и корни с указан­ным общим значением: dhuni, dhûni (река) доселе удерживает свой первоначаль­ный смысл на Кавказе, где у осетинов формы дун и дон означают всякую реку и во­ду; у славян же Дон перешло в собственное имя, а форма дун с окончанием ав обра­зовала: Дунав и потом Дунай 2 . Слово Дунай, служащее собственным именем изве­стной реки, до сих пор употребляется и как нарицательное для всяких больших и малых рек; примеры можно видеть в галицких и польских песнях: «за реками за дунаями» 3 . Такие нарицательные названия , придаваемые земным рекам, равным об­разом могли служить и для обозначения водоносных туч. Те и другие, как мы зна­ем, роднились в мифических сказаниях народа, и верования, касавшиеся собствен­но небесных потоков, были прикрепляемы к земным водам, на берегах которых обитало племя. Пока предание владычествовало над всем строем жизни, локализа­ция мифов продолжалась при каждом новом переселении. Вот почему, согласно с древнейшим представлением громоносных, дождевых туч мощными великанами божественной породы, народный русский эпос олицетворяет знакомые ему боль­шие реки в виде богатырей старого времени; богатырь (от слова бог) есть существо божественное и потому наделенное необычайными силами и великанскими разме­рами, приличными грозным стихиям природы. Как индийцы признавали божест­вом Ганг, немцы - Рейн, так славяне соединяли божеские свойства с Дунаем, Днепром, Западным и Южным Бугом и другими значительными реками. Назва­ние Буг есть только особая форма слова бог, чешск. bůh 4 , и в статейном списке XVII века вместо: «Буг-река» встречаемся с формою: «Бог-река» 5 . Содержание былин о речных богатырях вводит нас в область стародавних мифических воззрений. Наез­жал Дунай-богатырь в чистом поле молоду Настасью королевичну: эта героиче­ская, сильномогучая дева рыскала по свету удалою поленицею; под нею был чуд­ный конь - на два выстрела из-под копыт камни вымётывал. Крикнула она зыч­ным голосом «по-змеиному» - в поле травы повянули, цветики осыпались, камни раскатилися. Стали витязи пробовать свою силу, ударились палицами - палицы поломалися, ударились саблями - сабли пощербилися, сходились в рукопашную и
1 Ч. О. И. и Д. 1865, III, 216.

2 Пикте, I, 141.

3 Ч. О. И. и Д. 1863, III, песни галиц. и угорек. Руси, 24, 111 и др.

4 Звук о в наречии малорусском переходит в и, а в русинском, карпатском в у: вместо бог говорят биг, буг (буиг, 6jyг), вместо овца - вивця, вувця, вjувця. - Мысли об истор. рус. яз., 44. В грамотах кня­зей поморянских встречаем имена: Бугислав. Лютебуг, Ютербук = Богослав. Лютобог, Ютробог. - Р. И. Сб., I, ст. Шафарика, 73-74; белорус. пан Бук - Господь Бог (Этн. Сб., II, 117).

5 Записки Одесск. общ. истории и древн., II, отд. 2 и 3, 592.

водились с утра до вечера и с вечера до бела света; наконец Дунай осилил и свалил наземь супротивника, хочет вынуть из него сердце горячее, но увидел белые жен­ские груди и признал королевну. Тут они промеж себя поладили, взял Дунай коро­левну замуж, и поехали вместе в славный Киев-град. Приехали ко князю Владими­ру; на почестном пиру охмелел Дунай-богатырь и стал хвастаться своим молодече­ством. Говорит ему Настасья-королевична: «не хвастай, тихий Дунай Иванович! ес­ли на стрельбу пойдет, то нет нигде супротив меня стрельцов.

На твою-то молодецкую головушку

Я кладу свое колечико серебряно;

Три раза из лука калену стрелочку повыстрелю,

Пропущу-то скрозь колечико серебряно,

И не сроню-то я колечика с головушки».
Вызов был принят, и королевна трижды пропустила свою стрелу сквозь кольцо, поставленное на голове Дуная, и ни разу не сронила колечка 1 . Вздумал попытать своей удали и Дунай Иванович, положил кольцо на голову Настасьи-королевичны и хочет стрелять из туга лука разрывчатого; и взмолилась ему молодая жена: «не стреляй, Дунаюшка! у меня во чреве чадо посеяно: по колени ноги в серебре, по ло­коть руки в золоте, по косицам частые звезды». Не послушался Дунай, спустил ка­леную стрелу; не угодил в кольцо, а попал жене в белую грудь, убил королевну и по­раздумался: «есть ли у меня с нею что посеяно?» Распластал ей чрево булатным кинжалищем, а во чреве чадо милое - по колени ноги в серебре, по локоть руки в золоте, по косицам частые звезды. Тут ему за беду стало, за великую досаду показа­лось; становил он кинжал во сыру землю тупым концом и падал на острый конец ретивым сердцем: от той ли крови горячей -
Где пала Дунаева головушка -

Протекала речка Дунай-река,

А где пала Настасьина головушка -

Протекала Настасья-река.

Или:
Испод этого спод местечка

Протекали две реченьки быстрыих,

И на две струечки оны расходилися 2 .
Иногда Дунай-богатырь заменяется Доном Ивановичем, а Настасья-королевич­на Непрою (Днепра - женская форма вместо мужской Днепр); как убил Дон Ива­нович жену свою Непру-королевичну и пала она на сыру землю, облитая горячею кровью, становил он ножище-кинжалище, а сам выговаривал:
Куда пала головушка белы лебеди,

Тут пади головушка и сера гуся! -

и упал на острие.
Тут-то от них протекала Дон-река

От христианския крови от напрасныя,

Глубиною река двадцати сажень,

А шириною река сорока сажень 3 .
1 По другим вариантам, кольцо кладут возле булатного ножа - и Настасья-королевична стреляет за версту мерную, пропускает стрелу сквозь кольцо и рассекает ее о ножóвое острие на две половины: и на вид, и на вес половины - равные.

2 Рыбник., I, 178-194; II, 44-51; Приб. к Изв. Ак. Н. 1853, 166-7; 1854 г., 310-7; Кирша Дан., 85-101;

3 Рыбник., I, 194-7.

Такое же начало имела, по народному преданию, и Сухман-река (Сухона?). Пое­хал Сухман-богатырь в чистое поле, приезжает к Непре-реке и видит: течет она не по-старому, не по-прежнему, вода с песком помутилася. На вопрос: что с нею сталося? испроговорит матушка Непра-река: «как же мне было течь по-старому, когда стоит за мной сила татарская - сорок тысячей; мостят они мосты калиновые -

«Днем мостят, а ночью я повырою;

Из сил матушка-река повыбилась!»

Перескакивал Сухман на своем добром коне на другой берег, выдергивал дуб с коренем и напускался на силу татарскую, всех перебил поганых, но и сам получил три раны кровавые. Умирая, богатырь причитывал:
«Потеки Сухман-река

От моея от крови от горячия,

От горячия крови от напрасныя» 1 .
Кровь - одна из древнейших метафор воды и дождя; всемирный потоп (= ве­сеннее наводнение), по свидетельству преданий, произошел от крови великанов-туч, которые пали сраженные в грозовой битве (I, 403). Сказания о реках, образо­вавшихся из крови убитых богатырей и их жен, выражают, следовательно, ту же са­мую мысль, что и миф о небесном происхождении земных вод: реки эти истекают из дождевых туч, гибнущих под ударами Перуновой палицы. Поэтому Непра (На­стасья) королевична всеми своими характеристическими чертами сходится с теми воинственными девами (валькириями и вилами), в образе которых олицетворя­лись грозовые тучи: ей даны и непомерная сила, и страсть к войне, и славное ис­кусство пускать меткие стрелы (= молнии). В битве Сухмана-богатыря с татарами узнаем мы вставленный в историческую рамку миф о ратном состязании бога-громовника с демоническими силами. В связи с этими данными получает особенный интерес новгородское предание о реке Волхове. Выше было указано, что она оли­цетворялась девою, одною из дочерей Морского Царя; но допускалось и другое олицетворение, соответствующее мужской форме Волх, Волхов. Старинный хроно­граф утверждает, что Волхов был лютый чародей (волхв - колдун, кудесник); в об­разе крокодила поселился он в реке, которая от него получила и свое прозвание, и залегал в ней водный путь; всех, кто не поклонялся ему, чародей топил и пожирал; суеверный народ почитал его за бога и называл Перуном и Громом 2 . Что касается упоминания о крокодиле, то эта подробность объясняется литературным подновле­нием: крокодил заступает здесь место чудовищного змея (дракона), залегающего источники и реки (см. гл. XX).

Народные предания относятся к рекам, озерам и потокам, как к существам жи­вым, способным понимать, чувствовать и выражаться человеческою речью. О Вол­ге и Вазузе в Тверской губ. рассказывают: «Волга с Вазузой долго спорила, кто из них умнее, сильнее и достойнее большего почета. Спорили-спорили, друг друга не переспорили и решились вот на какое дело. «Давай вместе ляжем спать, а кто преж­де встанет и скорее придет к морю Хвалынскому, та из нас и умнее, и сильнее, и почету достойнее». Легла Волга спать, легла и Вазуза. Ночью встала Вазуза поти­хоньку, убежала от Волги, выбрала себе дорогу и прямее и ближе и потекла. Про­снувшись, Волга пошла ни тихо, ни скоро, а как следует; в Зубцове догнала Вазузу

1 Рыбник., I, 26-32.

2 Рус. Вест. 1862, III, 37-38; История Росс. Щербатова, I, 190.
да так грозно , что Вазуза испугалась, назвалась меньшою сестрою и просила Волгу принять ее к себе на руки и снести в море Хвалынское. И до сих пор Вазуза весною раньше просыпается и будит Волгу от зимнего сна» 1 . Здесь олицетворены две реки, которые спорят о старейшинстве и пускаются вперегонку; обстановка басни оче­видно снята с природы: покрываясь льдом, реки на зиму засыпают, а весною про­буждаются и, сбросив зимние оковы, разливаются от растаявших снегов и в быст­ром и шумном беге спешат снести свои обильные воды в далекое море, как бы пе­регоняя одна другую. Волга, принимая в себя побочные реки, по прекрасному поэ­тическому выражению русского народа, доносит их к синему морю на своих могу­чих руках (в своих объятиях). Это предание о Волге и Вазузе в других местностях России связывается с другими реками. Так ходит рассказ о споре между Днепром и Десною. Когда Бог определял рекам их судьбу, то Десна опоздала прийти вовремя и не успела выпросить себе первенство перед Днепром. «Постарайся сама опередить его!» - сказал ей Бог. Десна пустилась в путь, но как ни спешила - Днепр все-таки опередил ее и впал в море, а Десна должна была примкнуть устьем к быстрому Днепру 2 . В Тульской губ. подобный же рассказ относится к рекам Дону и Шату, ко­торые обе берут свое начало в Иван-озере и, следовательно, как бы рождаются от него. У Ивана-озера было два сына: Шат и Дон, почему последний и называется в песнях Иванович. Шат, против воли родительской, захотел погулять в чужедальних сторонах, отправился странствовать, но куда ни приставал - нигде его не принима­ли; прошатавшись без пользы, воротился он домой. Дон же, за свою постоянную тихость («тихий Дон»), получил родительское благословение и смело пустился в дальнюю дорогу. На пути повстречал он ворона и спросил: куда он летит? - К си­нему морю, - отвечал ворон. «Отправимся вместе!» Вот достигли они моря. Дон подумал: если нырну через все море, то и его утащу за собою. «Ворон! - сказал он, - сослужи мне службу: я нырну в море, а ты полетай на другую его сторону, и как скоро долетишь до берега - каркни». Дон нырнул в море, ворон полетел, карк­нул - да слишком рано; Дон так и остался, каким поднесь его видим 3 . О реках Доне и Шате существуют в народе следующие две поговорки: «Шат шатался сглупу, да упал в Упу; а Дон покатился в поле, да женился на море» 4 ; «два брата родные и оба Ивановичи, да один Дон, а другой Шат», т. е. один - дельный, а другой - шатун 5 . Г. Боричевский 6 записал белорусское предание о реках Днепре и Соже, начало кото­рого скопировано с библейской истории Исава и Якова. Был-жил слепой старик Двина; у него было два сына: старший - Сож, младший - Днепр. Сож был буйного нрава, таскался по лесам, горам и полям; а Днепр отличался кротостию, сидел все дома и был любимцем матери. Сожа не было дома, когда мать обманом заставила старика-отца благословить на старейшинство младшего сына. Двина изрек ему благословение: «разлейся, мой сын, рекою широкою и глубокою, протекай города, омывай села без счету до синего моря; твой брат да будет тебе слугою. Богатей и тучней до конца веков!» Днепр разлился рекою по тучным лугам и дремучим ле­сам; а Сож на третий день воротился домой и стал жаловаться. «Если хочешь пове­левать братом, - сказал ему отец, - беги скорее скрытыми путями, непроходными
1 Н. Р. Ск., IV, 40.

2 Москв. 1846, XI-XII, 154.

3 Ibid., 1852, XIX, 101-2. Тульск. Г. В. 1852, 27.

4 Тульск. Г. В. 1857, 26. Сличи выше о выдаче Морским Царем дочери-реки замуж в океан-море.

5 Послов. Даля, 802.

6 Нар. сл. раз., 183-5.

темными лесами, и если обгонишь брата, то он да послужит тебе!» Сож пустился в погоню местами непроходимыми, размывал болота, прорезывал овраги и рвал корни дубов. Днепру сказал о том ястреб, и он прибавил бегу, прорезывая высокие горы, чтобы не сворачивать в сторону. А Сож уговорил ворона лететь прямо к Днеп­ру, и только обгонит его хоть на шаг - каркнуть три раза; сам же нырнул под зем­лю, рассчитывая выскочить наверх по крику ворона и таким образом опередить брата. Но ястреб напал на ворона; ворон закаркал прежде, нежели обогнал реку Днепр ; Сож выскочил из-под земли и со всего размаху впал в днепровские воды. Замечательно участие, принимаемое в состязании рек вороном и ястребом, что опять-таки указывает на древнейшую связь народных сказаний о реках с мифиче­скими представлениями дожденосных туч; ибо и ворон и ястреб были обычными олицетворениями этих последних. Сохранилось еще следующее сказание о Днепре, Волге и Западной Двине: реки эти были прежде людьми, Днепр был брат, а Волга и Двина - его сестры. Остались они сиротами, натерпелись всякой нужды и приду­мали наконец пойти по белу свету и разыскать для себя такие места, где бы можно было разлиться большими реками; ходили три года, разыскали места и приостано­вились все трое ночевать в болотах. Но сестры были хитрее брата; едва Днепр уснул, они встали потихоньку, заняли самые лучшие, отлогие местности и потекли река­ми. Проснулся поутру брат, смотрит - далеко его сестры; раздраженный, ударился он о сыру землю и в погоню за ними понесся шумным потоком по рвам и буеракам, и чем дальше бежал - тем больше злился и рыл крутые берега. За несколько верст до впадения гнев его утих и он спокойно вступил в морские пучины; а две сестры его, укрываясь от погони, разбежались в разные сторо­ны. Вот отчего Днепр течет быстрее Двины и Волги, вот почему у него много рукавов и порогов 1 .

Вышеприведенная былина про новгородского гостя Садка рассказывает, что Морской Царь наделил его великими богатствами; другая старинная песня припи­сывает это Ильмень-озеру, которое олицетворяется добрым молодцем и называет­ся братом Волги. Пльш однажды Садко по Волге-реке, отрезал великий сукрой хле­ба, посыпал его солью и опустил в воду с этими словами: «спасибо тебе, матушка Волга! гулял я по тебе двенадцать лет - никакой скорби над собою не видывал. А иду я, молодец, в Новгород побывать». И провестилась ему Волга-река: «поклонись от меня брату моему, славному озеру Ильменю». Приехал Садко на Ильмень-озеро и правил ему поклон от Волги-реки:
«А и гой еси, славный Ильмень-озеро!

Сестра тебе Волга челобитье посылает».

Малое время позамешкавши, приходил от Ильмень-озера удалой добрый моло­дец и спрашивал: «как-де ты Волгу-сестру знаешь?» Садко рассказал; молодец дал ему позволение закинуть в озеро три невода, и торговый гость наловил множество рыбы и белой и красной и склал в три погреба; в какой погреб ни заглянет потом, а рыба вся превратилась в деньги - в серебро да в золото. Таков был подарок ему от славного Ильмень-озера 2 . Есть еще другое предание об этом озере. С западной сто­роны впадает в него небольшая речка, называемая Черный ручей. В давнее время поставил кто-то на Черном ручье мельницу, и взмолилась рыба Черному ручью,
1 Терещ., V, 43-44.

прося у него защиты: «было-де нам и просторно и привольно, а теперь лихой чело­век отнимает у нас воду». И вот что случилось: один из новгородских обывателей ловил удочкою рыбу на Черном ручье; подходит к нему незнакомец, одетый весь в черное, поздоровался и говорит: «сослужи мне службу, так я укажу тебе такое место, где рыба кишмя кишит». - А что за служба? «Как будешь ты в Новегороде, встре­тишь там высокого, плотного мужика в синем кафтане со сборами, в широких си­них шароварах и высокой синей шапке; скажи-ка ему: дядюшка Ильмень-озеро! Черный ручей тебе челобитье прислал и велел сказать, что на нем мельницу по­строили. Как ты, мол, прикажешь, так и будет!» Новгородец обещался исполнить просьбу, а черный незнакомец указал ему место, где скопилось рыбы тьма-тьмущая. С богатой добычею воротился рыболов в Новгород, повстречал мужика в си­нем кафтане и передал ему челобитье. Отвечал Ильмень: «снеси мой поклон Черно­му ручью и скажи ему про мельницу: не бывало этого прежде, да и не будет!» Исполнил новгородец и это поручение, и вот разыгрался ночью Черный ру­чей, разгулялось Ильмень-озеро, поднялась буря и яростные волны снесли мельницу 1 .

Песенные сказания сохранили живое воспоминание о жертвенных приношени­ях морю и рекам. Как Садко чествовал хлебом-солью Волгу, так Илья-Муромец - свою родную Оку. Отправляясь с родины на богатырские подвиги, опустил он на прощанье корочку хлеба в Оку - за то, что поила и кормила его 2 . До сих пор про­столюдины наши, после счастливого плавания, благодарят реку каким-нибудь при­ношением. Стенька Разин, по свидетельству Стрюйса, принес в дар Волге свою лю­бовницу, пленную персидскую княжну. Распаленный вином, он сидел на краю ладьи и, задумчиво поглядывая на волны, сказал: «ах ты, Волга-матушка, река ве­ликая! много ты дала мне и злата и серебра и всякого добра, ты меня вскормила и взлелеяла, славою и честию наделила; а я ничем еще тебя не благодарствовал. На ж тебе, возьми!» С этими словами он схватил княжну и бросил в воду 3 . Случится ли кому утонуть в реке, особенно если это невинное дитя, - у немцев принято выра­жаться: «der flussgeist fordere sein jährliches opfer» 4 ; про самовольных утопленников у нас говорится: «черту баран!» О некоторых источниках и озерах существует в Боге­мии убеждение, что в них каждый год суждено тонуть по человеку 5 . Если жер­твоприношениями снискивалась милость водяных божеств, то, наоборот, не­почтение к ним влекло за собой неминучую беду. По свидетельству одной старинной песни, подъехал молодец к реке Смородине и взмолился, чтоб ука­зала ему брод. Провестилась река человечьим голосом - душой красной деви­цей:
«Я скажу те быстра река, добрый мóлодец,

Я про броды кониные, про мосточки калиновы, перевозы частые:

Со броду кониного я беру по добру коню,

С перевозу частого по седелечку черкесскому,

Со мосточку калинова по удалому мóлодцу,

А тебя безвременного молодца -

Я и так тебя пропущу».
1 Вест. Р. Г. О. 1853, 1, смесь, 25-26.

2 Песни Киреев., I, стр. ХХХIII.

3 Сев. Архив 1812 г., X, 30-32; Бунт Стеньки Разина, соч. Костомарова, 94.

4 D. Myth., 462.

5 Громанн, 49.

Переправившись через реку, стал молодец глупым разумом похвалятися: «ска­зали про реку Смородину - не пройти, не проехати чрез нее ни пешему, ни конно­му; а она-то хуже дождевой лужи!» Пришлось ворочаться доброму молодцу, не на­шел он брода кониного - потопила его река Смородина в своих глубоких омутах, а топила - приговаривала: «Безвременный молодец! не я топлю, топит тебя похваль­ба твоя!» 1 . Это прекрасное предание напоминает нам поэтический рассказ Гомера о реках Ксанфе и Симоисе, преследующих своими ярыми волнами Ахиллеса; беше­ная злоба рек вызвана тем, что герой запрудил их воды трупами убитых троянцев и, издеваясь, говорил врагам:

«Вас не спасет ни могучий поток, серебристо-пучинный

Ксанф! Посвящайте ему, как и прежде, волов неисчетных,

В волны бросайте живых, как и прежде, коней звуконогих:

Все вы изгибнете смертию лютой... » 2

Подобное же участие в народных усобицах принимают реки и в славянском эпо­се. Так в чешской песне о Забое бурные потоки губят врагов-немцев, которые хотят переправиться на другую сторону, а своих (чехов) невредимо выносят на берег. Когда Игорь ушел из половецкого плена и прибежал к Донцу, эта река (как повест­вует Слово о полку) приветствовала его: «княже Игорю! не мало ти величия, а (ха­ну) Кончаку нелюбия, а русской земли веселиа». - «О Донче! отвечал Игорь, не ма­ло ти величия, лелеявшу князя на волнах, стлавшу ему зелену траву на своих сребряных брезех, одевавшу его теплыми мглами под сению зелену древу, стрежаше е(го) гоголем на воде , чайцами на струях, чрьнядьми 3 на ветрех». Игорь воздает честь Донцу за то, что лелеял его на своих водах, укрывал его мглою от вражеской погони, стлал ему по берегам мягкую траву и заставлял оберегать его покой речных птиц. Не так, говорит, поступила река Стугна; «худу струю имея» и пожрав чужие ручьи, она потопила юного Ростислава 4 . Понятно, почему Ярославна сочла долгом обратиться к Днепру с такою мольбою: «о Днепре-Словотицю 5 ! ты пробил еси ка­менные горы сквозе землю половецкую, ты лелеял еси на себе Святославли носады (ладьи)... взлелей, господине, мою ладу (моего мужа) ко мне, а бых не слала к нему слез на море рано» 6 . У сербов уцелели клятвы: «вода га одниjела!» (в смысле: пропа­ди без следа!) - «тако ме не прождрла пучина морска!» - «тако ме море не из]ело!» 7 . В сербской сказке герой, идучи к Судьбе за разрешением трудных вопросов, при­шел «на jeднy воду, па почне викати: о водо! о водо! пренеси ме. А вода га упита: ку­да идеш? А он joj каже, куда иде. Онда га вода пренесе, па му рече: молим те, брате,
1 Кирша Дан., 296-8. В другой песне княгиня Марья Юрьевна, убегая из плена на святую Русь, просит быструю реку пропустить ее на другую сторону, и река княгини послушалась, сде­лала для нее переброды мелкие, переходы узкие. - Лет. рус. лит., кн. II, 124-5. Германцы не решались измерять глубины вод, чтобы не оскорбить божества; рассказывают, что однажды стал пловец бросать в воду лот, а оттуда раздался страшный голос: «станешь мерить, так я тебя по­жру!». - D. Myth., 564.

2 Илиада, XXI.

3 Чернедь - чирок.

4 Рус. Дост., III, 234-241.

5 Словутич (словутный, славный) - эпитет этот до сих пор дается Днепру в малорусской песне; см. Приб. к Изв. Ак. Н. 1853 г., 218: «Днепру-словуте».

6 Рус. Дост., III, 216-8. В народной речи обыкновенны выражения: матушка-Волга или Ока, ба­тюшка синий Дон или Днепр, и т. дал. - Рус. в св. посл., II, 30. В малорос. песне добрый молодец пред­лагает Днепру побрататься с собою. - Укр. песни Максимовича, 148.

7 Срп. н. послов., 36, 298-9.

питaj Усуда (Судьбу), за што ja немам рода у себи?» Когда он нашел Судьбу, то спросил: «шта би то било, да она вода нема рода?» - «А Усуд му одговори: за то не­ма, што ниje човека никад удавила; але не шали се, не казу joj, док те не пренесе, jep ако joj кажеш - одмах he те удавити. Онда он захвали Усуду, па пohe куhи. Кад доhе на ону воду, вода га запита: шта je код Усуда? А он joj одговори: пренеси ме, пак hy ти онда казати. По што га вода пренесе, он потрчи, па кад одмакне подалеко, а он се осврне па повиче: о водо! о водо! ниси никад човека удавила, за то рода немаш. Кад вода то чуjе, а она се разлиjе преко обале, па за њим, а он бежи, те jедва утече» 1 . Не­мецкая сказка рассказывает, как никса увлекла в пруд молодого охотника; любящая жена его приходит к пруду и вызывает своего милого. Охотник выпрыгнул на берег, схватил свою подругу за руку и побежал с нею прочь от обманчивых мест; но едва они сделали несколько шагов, как поднялся весь пруд и с страшным шумом устремился на широкое поле - в погоню за беглецами, ко­торых и покрыл водами 2 .

По мере того, как поэтические олицетворения, придаваемые рекам, озерам и ис­точникам, более и более отделялись от своей стихийной основы и получали в убеж­дениях массы независимое, самостоятельное бытие, воды стали рассматриваться , как жилища этих вымышленных существ. Самые обыкновенные житейские нужды требовали, чтобы человек селился у воды. Потому духи - обитатели колодцев, пру­дов, озер и рек, у которых селились родичи, были для них такими же близкими бо­жествами, как и пламя, разводимое на семейном очаге. Народные поверья сообща­ют многие аналогические черты, которые обнаруживают сродство водяного с домо­вым и равно сближают их с эльфами, - и это понятно: как последний есть водво­ренный на очаге бог-громовник, так в первом узнаем представление о дождящем божестве, низведенное на земные потоки. В характере водяного доселе заметны сле­ды этого древнейшего представления. Наши крестьяне называют его тем же име­нем дедушки, какое присваивается домовому; имя это дается иногда и лешему 3 , ко­торый первоначально также принадлежал к разряду облачных духов (см. гл. XVII). Когда сатана, рассказывает народ, со всем своим воинством был низвергнут с неба огненными стрелами Бога, то нечистые упали - одни в темные подземелья и адс­кие вертепы, другие в леса и воды, иные в жилые дома, а иные остались навсегда вертеться в воздухе; так произошли духи подземные (карлики, жильцы горных пе­щер), лешие, водяные, домовые и воздушные бесы = крутящиеся вихри 4 . Это заме­чательное предание содержит в себе старинный миф о борьбе бога-громовника с демоническими силами, подновленный библейским сказанием о низверженных с неба гордых ангелах. В весенней грозе выступает Перун на битву с демонами, разит их своею громовою палицею, сбрасывает с воздушных высот вместе с падающими молниями и дождевыми ливнями и заставляет укрываться в ущелиях гор, в дрему­чих лесах и глубине вод (все это: горы, леса и воды - метафорические названия об­лаков). Как представители темных дожденосных туч, против которых направлены Перуновы удары, водяные смешиваются с нечистою силою; народные пословицы говорят: «был бы омут 5 , а черти будут» 6 ; «всякому черту вольно в своем болоте бро-
1 Срп. н. припов., 13.

2 Сказ. Грим., 181.

3 Терещ., VI, 127.

5 Омут от мутить, мутный; черта называют смутник.

6 «Аби болото, а черти будуть».

дить»; «гдзе балота, туды-й черт»; «черт без балота ня будець, а балота без черта» 1 ; «айдзе привык, черце? - а в болоце» 2 ; «черт богато грошей мае, а в болоте сидить»; «ганя, як черт по болоту»; «в тихом омуте черти водятся» («у тихому болоти чорти плодяцця»); «из омута в ад как рукой подать!» - «все беси в воду и пузырья вверх!» - «ты черта крести, а черт в воду глядит»; «где черт ни был, а на устье реки поспел»; «мутит, як бис пид гриблею» 3 . Дедушка-водяной (водяник, водовик, vodnik, wodny muz = немец, wassermann) живет в омутах, котловинах и водоворотах рек, прудов или озер, живет и в болотах - и тогда называется болотняник 4 ; особен­но же любит он селиться под водяною мельницею, возле самого колеса. Выше (т. I, 147-151) было объяснено, что мельница принималась за поэтическое обозначение громоносной тучи и что именно в этом представлении кроется основа мифической связи водяного с мельницами. На каждую мельницу полагают по одному водяно­му, и даже более - если она имеет два и три постава: всякой водовик заведует сво­им колесом, или, как выражаются белорусы: «всякий черт на свое коло воду цягнет». В то время, когда колесо бывает в ходу и вертится с неуловимой быстротою, водяной сидит наверху его и брызжет водою. Мельник непременно должен быть колдун и водить дружбу с нечистыми; иначе дело не пойдет на лад. Если он сумеет задобрить водяного, то мельница будет всегда в исправности и станет приносить большие барыши; напротив, если не поладит с ним, то мельница будет беспрерыв­но останавливаться: водяной то оберет у шестерного колеса пальцы, то прососет дыру у самых вешников - и вода уйдет из пруда прежде, нежели мельник заметит эту проказу, то нагонит повод и затопит колеса 5 . Один мужик построил мельницу, не спросясь водяного, и за то последний вздул весною воды с такою силою, что со­всем разорил постройку: рассказ, сходный с преданием о мельнице, которую разо­рили Ильмень-озеро и Черный ручей 6 . Водяной относительно мельницы является с тем же значением, с каким домовой относительно жилого дома; как ни одно жилье не может стоять без охраны усопших предков, почему и закладка его совер­шается на чью-либо голову, так точно со всякой новой мельницы водяной (по на­родному поверью) берет подать, т. е. увлекает в омут человека 7 . При постройке мельницы достаточно положить зарок на живую тварь: свинью, корову, овцу (на­мёк на древние жертвы) или человека, а уж водяник рано или поздно найдет свое посулённое и утопит в воде 8 ; большая мельница строится не менее как на десять го­лов (Тамбов. губ.). Народ представляет водяного голым стариком, с большим одут­ловатым брюхом и опухшим лицом 9 , что вполне соответствует его стихийному ха­рактеру. Вместе с этим, как все облачные духи, он - горький пьяница. Вино и мед были самыми употребительными метафорами дождя; припадая к тучам, бог Индра жадно тянул из них опьяняющий напиток (сому) и поглощал его в свое огромное

1 «В болоти не без черта».

2 «Де ти, черте, звик? - а в болоти».

3 Номис, 49, 58, 60, 62, 104; Приб. к Изв. Ак. Н. 1852, 33-34; 1853 г., 177, 191; Послов. Даля, 12; Архив ист.-юрид. свед., П, ст. Бусл., 79, 86, 102; Собрание 4291 послов., 21, 175. В заговоре, напечатан­ном у Сахарова (I, 33), читаем: «побегу я в темный лес на большо озерищо, в том озерище плывет челнище, в том челнище сидит черт с чертищей».

4 Доп. обл. сл., 11.

5 Совр. 1856, XI, смесь, 16-17; Приб. к Изв. Ак. Н. 1852, 36-37; Терещ., VI, 11-12.

6 Сын Отеч. 1839, т. VIII, 81.

7 Послов. Даля, 1041.

8 Совр. 1856, XI, смесь, 25.

9 Ibidem, 16.

брюхо; античные сатиры и силены и родственные им лешие и черти отличаются теми же признаками. Водяные и нечистые духи любят собираться в шинках и про­водить время в попойках, играя в кости 1 и карты 2 . Уподобление дождя меду заста­вило признать водяного покровителем пчеловодства; исстари принято первый от­роившийся рой собирать в мешок и, привязав к нему камень, топить в реке или пруду - в жертву водяному; кто так сделает, у того разведется много пчел 3 . В день св. Зосимы и Савватия пасечник, желающий иметь изобилие в меде, вынима­ет из улья сот и в двенадцать часов ночи отправляется к мельнице и погру­жает его в воду, произнося заклятие (см. т. I, 194-5). Так как урожаи зависят от дождящего Перуна, то (по мнению лужичан) появление водяного дает предвестие о будущих ценах на хлеб; одетый в балахон, края которого всегда мокры, он показывается на рынках и торгует рожь: если покупка состоится по высокой цене, то надо ожидать дороговизны (неурожая), а если по низкой, то хлеб будет дешев 4 .

Водяные живут полными домохозяевами; в омутах, среди тростников и осоки, у них построены большие каменные палаты; у них есть свои стада лошадей, коров, овец и свиней, которых по ночам выгоняют они из вод и пасут на смежных лугах. Такие же стада находим у бога-громовника и великанов: это - знакомые нам зоо­морфические олицетворения облаков и туч. Водовики почти всегда женаты и име­ют по многу детей; женятся они на водяных девах, известных у славян под разны­ми названиями (моряны, водяницы, wodny zony, дунавки, русалки и пр. - см. гл. XXIII); вступают в связи и с людским миром, женясь на утопленницах и на тех не­счастных девушках, которые были прокляты отцом или матерью и вследствие это­го проклятия уведены нечистою силою в подводные селения. Погружаясь на дно рек и озер и задыхаясь в глубоких водах, смертные девы переходят в царство усоп­ших душ и смешиваются с толпами стихийных существ, становятся эльфами и ру­салками (см. гл. XXIV) и потому делаются доступными любви водяного 5 . Когда в полноводие, от весеннего таянья снегов или от долгих проливных дождей, высту­пит река из своих берегов и стремительным напором волн поломает мосты, плоти­ны и мельницы; то крестьяне думают, что все эти беды произошли от того, что во­дяные подпили на свадьбе, предались буйному веселью и пляскам и в своем раз­гульном поезде разрушили все встречные преграды 6 . Свадебное торжество, которое созерцал древний человек в грозовой буре, было перенесено им на весенние разли­вы рек; связь этого поверья с преданием о пляске Морского Царя, когда он выдавал свою дочь замуж за богатого гостя Садка, очевидна и не требует пояснений. Когда у
1 Игра в кости означает то же самое , чтб и выше объясненная игра шарами - см. т. I, 534; изобре­тателем ее был Вуотан. - D. Myth., 958.

2 Описан. Олонец. губ. Дашкова, 217-8; Терещ., VI, 135.

3 Рус. Бес. 1860, 1, 82.

4 D. Myth., 460.

5 Н. Р. Ск., VIII, 19 и стр. 453; О. 3. 1848, IV, 144-5: утонула одна девушка и несколько лет жила с водяным. Раз в ясный день подплыла она к берегу, увидала красное солнце, зеленые рощи и поля, ус­лыхала жужжание насекомых и отдаленные звуки колоколов; тоска по прежней земной жизни обуяла ее - и она не устояла против искушения: вышла из воды и пустилась в родное село. Но там не узнали ее ни родные, ни знакомые. Грустная шла она вечером по берегу и была снова захвачена водяным; че­рез два дня валялся на песку ее обезображенный труп, а река шумела и волновалась - то мстительный водяной оплакивал свою невозвратную потерю.

6 Совр. 1856, XI, смесь, 19, 26-27; Сын Отеч. 1839, т. VIII, 82; О. 3. 1848, IV, 144; Volkslieder der Wenden, II, 267.

водяного должна родить жена, он принимает вид обыкновенного человека, является в город или деревню и приглашает с собой повивальную бабку, ведет ее в свои под­водные владения и щедро награждает за труд серебром и золотом 1 . Рассказывают, что однажды рыбаки вытащили в сетях ребенка, который резвился и играл, когда его опускали в воду, и томился, грустил и плакал, когда приносили в избу. Ребенок оказался детищем водяного; рыбаки отпустили его к отцу - с условием, чтобы он нагонял в их сети как можно более рыбы, и условие это было им свято со­блюдаемо 2 .

Вода составляет существенное свойство, необходимую природу водяного: поя­вится ли он в деревне - его легко узнают, потому что с левой полы его постоянно капает вода; где бы он ни сел, то место всегда оказывается мокрым. В своей родной стихии водяной непреодолим, а на земле сила его слабеет 3 . Хозяин известных вод, он на всем их пространстве обладает рыбами и другими животными, какие только там водятся; все, что ни случается на реках, прудах или озерах, - творится по его воле: он бережет пловца в бурную погоду, дает рыбаку счастливый улов, смотрит за его неводами и бреднями и в то же время, согласно с разрушительными свойства­ми олицетворяемой им стихии, склонен к злым проказам. Все беды на воде бывают от него: он заманивает пловцов в опасные места, перевертывает лодки, размывает гребли и плотины, портит рыболовные снасти и пугает скотину на водопое. Случа­ется, что рыбаки, подымая невод, вытаскивают вместе с рыбою и водяного деда, ко­торый тотчас же разрывает сеть, ныряет в воду и вслед за собою выпускает всю пойманную рыбу. Один рыбак, завидя, что по реке плывет тело утопленника, взял его в лодку, но, к ужасу его, мертвец вдруг ожил: вскочил, захохотал и бросился в омут. Так подшутил над ним водяной 4 . Обыкновенно водяник ездит на соме, и в некоторых местностях рыбу эту не советуют употреблять в пищу, потому что это - чертов конь; пойманного сома не следует бранить, чтобы не услыхал водяной и не вздумал отомстить за него 5 . Если же водяному придет охота оседлать крестьянско­го коня, быка или корову, то бедное животное под ним подламывается, вязнет в ти­не и издыхает. Чтобы охранить от этой беды своих лошадей и коров, во время пере­правы их через реку, поселяне чертят на воде крест ножом или косою (= эмблемы Перунова оружия). Об утопленниках думают, что их увлекает водяной , и если бы не он - то, по мнению простонародья, никто бы и не тонул. Труп утопленника потому и бывает раздутым, посинелым, что его давил водяной. Раз охотник полез в воду доставать застреленную утку; тут ухватил его кто-то за шею и потащил на дно; на­силу топором отбился, а шея-то вся в синяках - так и знать, следы, где были паль­цы водяного! В Малороссии дети - прежде, нежели станут купаться, причитывают нараспев:
Черток, черток!

Не ломай кистóк;

Ти з" воды, а я в воду.
Задавивши человека, водяной отрешает душу от тела и берет ее в свою службу (т. е. присоединяет к эльфам), тело же бросает, и потому оно всплывает наверх 6 .
1 Записки Авдеев., 147.

2 О. 3. 1848, IV, 145.

3 Памяти. кн. Архангел. губ. на 1864 г., 73; Громанн, 11-12.

4 Рус. Бес. 1856, III, ст. Максимов., 82; Ворон. Г. В. 1850, 10.

5 Иллюстр. 1846, 247, 333.

6 Совр. 1856, XI, 26; Рус. Бес. 1856, III, 82; Сын Отеч. 1839, IV, 80.

Темные омуты и водовороты, где живут водяные, считаются самыми опасными местами; кто решается переплыть их, тот рискует на верную гибель. Не следует ку­паться без шейного креста и после солнечного заката: крест - верная защита от де­монского наваждения, а ночь - время усиленной деятельности водяного. «Какое теперь купанье, - говорят крестьяне после захождения солнца, - теперь водяной зажил!» Точно так же, проснувшись ночью, не должно пить воду: «как пить ночью, коли водяной зажил! того и смотри - водяная хворь привяжется». О страдающих этою болезнью говорят: «верно, выпил не благословясь!» Это поверье о наслании водяным болезни служит новым доказательством связи его с эльфами (см. гл. XXII). Заживает водяной ночью, т. е. по первоначальному значению мифа - во мраке дожденосных туч, заволакивающих небо и претворяющих светлый день в темную ночь. Наравне с ночным временем, и вся неделя, в которую приходится праздник Ильи-пророка, признается опасною для купанья; в эти дни, посвященные громовнику, Перун производит грозы, а водяной ищет себе жертв. При дневном свете водяной большею частию скрывается в глубине 1 , а в ночном сумраке выплывает наверх и даже выходит на берег расчесывать гребнем свои волосы.

В лунные ночи он хлопает по воде ладонью - и звучные удары его далеко слыш­ны по плесу, или ныряет с неуловимою для глаз быстротою: среди совершенной тишины вдруг где-нибудь заклубится, запенится вода, из нее выскочит водяное чу­до и в тот же миг скроется, а в полверсте от этого места снова клубится и пенится вода и снова выставляется голова водяного 2 . В ночную же пору дерутся водяные с лешими, отчего идет по лесу грохот и треск падающих деревьев и громко раздается во все стороны шум плещущих волн 3: поверье, намекающее на бит­вы грозовых духов; грохот и треск в лесу и звучные удары по воде соответст­вуют громовым раскатам, от которых сокрушаются темные дебри облаков и льются дождевые потоки.

Чехи убеждены, что над теми людьми, которым судьба определила утонуть, во­дяной получает таинственную власть, которую ничем нельзя отклонить. Доныне в Богемии рыбаки неохотно соглашаются подать помощь утопающему; они боятся, чтобы водяной не лишил их за это счастия в рыбной ловле и не утопил бы их самих при первом удобном случае. Здесь рассказывают, что водяной нередко сидит на бе­регу, с дубинкою в руках, на которой развеваются разноцветные ленты. Эти ленты оказываются вблизи водяными порослями и травами; ими он приманивает детей, и как скоро это удается ему - схватывает их и безжалостно топит в воде 4 . На Руси видали его плавающим на чурбане или коряге: он сидит на ней голый, весь в тине, имея на голове высокую боярскую шапку, свитую из зеленой куги, и вокруг тела зе­леный пояс из той же травы 5 . Олицетворяя источники и реки в живых человече­ских образах, фантазия растущие в их водах и по берегам травы обратила в уборы созданных ею мифических существ. Лужичане цветовую или семенную почку тро-

1 Только во время дождя, идущего при солнечном сиянии , он выходит из воды и греется, сидя на берегу. - Громанн, 233.

2 О. 3. 1848, IV, смесь, 145-6; V, 24; Абев., 68; Иллюстр. 1845, 298.

3 Терещ., VI, 135; Сын Отеч. 1839, IV, 81.

4 Громанн, 11-12.

5 Иллюстр. 1845, 298.

стника называют wodneho muža porsty, potacžky, lohszy 1 . Но как вообще травы и рас­тения уподоблялись волосам матери-земли и орошающих ее вод (I, 72), то метафора эта в применении к водяным духам и девам породила сказание о зеленых волосах и бороде деда-водяника и зеленых косах русалок 2 . Немецкие сказания также нередко дают никсам зеленые волоса, зеленую одежду и зеле­ные шляпы 3 .

Подобно домовому, который все тащит из соседских кладовых и амбаров в свой собственный дом, - водяной ухитряется перезывать к себе рыбу из чужих рек и озер 4 . Так объясняют простолюдины умаление и совершенное исчезание рыбы в тех или других водах. Объясняют это и несколько иначе, уверяя, что один водяной проиграл все свое добро другому. Так о водяниках Кончозерском и Пертозерском рассказывают, что они, как соседи, играли в карты (позднейшая замена старинной игры в шары), и первый выиграл у последнего всю ряпушку; с тех пор рыба эта пе­рестала ловиться в Пертозере 5 .

Летом водяной бодрствует, а зимою спит; ибо зимние холода запирают дожди и застилают воды льдами. С началом весны (в апреле), когда зачинается новая жизнь, когда домовой меняет свою шкуру и обнаруживает бешеную страсть все ло­мать и портить, водяной пробуждается от зимней спячки - голодный и сердитый; с досады он ломает лед, вздымает волны, разгоняет рыбу в разные стороны, а мел­кую и совсем замучивает. В этом предании прекрасно выражена мысль о пробужде­нии вод от зимнего сна: с полным разгулом несется проснувшаяся река, сбрасывая с себя ледяные покровы и напором полой воды и льдин снося мосты, гати, мель­ничные снасти и прибрежные склады и строения. В Архангельской губ. о прибыва­ющей воде говорят, что она заживает 6 . Около этого времени гневного водяного уб­лажают жертвами. Крестьяне покупают миром лошадь, не торгуясь в цене; три дня откармливают ее хлебом и конопляными жмыхами; потом спутывают ей ноги ве­ревкою, на шею надевают два жернова, голову обмазывают медом, в гриву вплета­ют красные ленты и в полночь опускают в прорубь (если стоит еще лед) или топят среди реки (если лед прошел). Три дня дожидается водяной этого гостинца, выра­жая свое нетерпение колыханием воды и глухим стоном. Задобренный приноше­нием, он смиряется (см. т. I, 324). С своей стороны рыболовы чествуют водяного жертвенным возлиянием; старший из них выливает в реку масло, приговаривая: «вот тебе, дедушка, гостинцу на новоселье! люби да жалуй нашу семью» 7 . Мельни­ки, чтобы водяной не разорвал плотины, однажды в год приносят ему в дар откорм­ленную черную свинью; кто этого не делает, того он замучивает во время сна (срав­ни с поверьями о домовых марах), а плотину наверно размоет 8 . Как петух, служив­ший символом огня, был посвящен домовому и считался лучшею для него жерт­венною яствою, так гусь, представитель водной стихии, посвящался водяному. Ес-

1 D. Myth., 455-7. Зелень, плавающую на поверхности пруда, чехи считают кожею убитого водяно­го. - Громанн, 233.

2 Терещ., VI, 124; Сын Отеч., IV, 80.

3 Beiträge zur D. Myth., II, 281-2.

4 Сахаров., II, 81.

5 Сын Отеч. 1839, IV, 81; Терещ., VI, 135.

6 Обл. Сл., 62.

7 Сахаров., II, 21; Послов. Даля, 978.

8 Терещ., VI, 11-12.

ли выкинет из трубы, то с целию предохранить дом от пожара опускают в нее живо­го гуся: средство это, по народному поверью, так же спасительно, как и вода, зали­вающая огонь. Гуси и утки все лето живут на реках, озерах и прудах, под надзором и охраною дедушки водяного 1 ; а на зиму покидают оцепенелые воды. В половине сентября, когда становится ощутительно приближение зимы, водяному приносят гуся, как прощальный дар - в благодарность за то, что сторожил домашних гусей и уток в продолжение лета 2 .

В мифических сказаниях древности облака и тучи были уподобляемы рыбам, плавающим в воздушном океане. Это представление сочеталось и с теми человече­скими образами, в каких фантазия олицетворяла небесные и земные источники. Водяные духи и девы то совершенно превращаются в рыб, то являются с смешан­ными формами человека и рыбы. Так греческие сирены, немецкие никсы, славян­ские моряны и русалки с головы по пояс представляются юными девами чудной, обольстительной красоты , а ниже пояса имеют рыбий хвост. Выставляя из вод свои прекрасные головы, белоснежные плечи и груди, они поют чарующие песни и ма­нят к себе неосторожных юношей, которые, будучи не в силах противиться страст­ному наитию любви, бросаются в волны и тонут в предательской стихииз. Народ­ные русские сказки говорят о вещих («мудрых») девах, которые плавают в морских и речных водах то белыми лебедями, то златоперыми рыбками; пойманная на удочку и кинутая наземь, рыбка эта оборачивается красной девицей, выходит за­муж за сказочного героя, всех пленяет красотою и всех превосходит силою чаро­дейного ведения 4 . В польской редакции той же самой сказки герой закидывает в во­ды уду-самоловку с серебряной волосенью, с золотым поплавком и ловит русал­ку - полудеву, полурыбу, одаренную дивною красотою и очаровательным голо­сом 5 . По древнепоэтическим воззрениям, в весенней грозе бог-громовник высту­пал на ловлю рыбы-тучи и закидывал для того в небесные воды уду-молнию, или он преследовал легконогую облачную нимфу, и как скоро настигал ее - делил с нею любовь. Оба эти представления фантазия соединила вместе: рыба, пойманная сказочным героем, превращается в вещую деву, с которою он и вступает в брачный союз. Ходит еще на Руси следующий интересный рассказ: один молодой промыш­ленник каждый вечер играл на гуслях в своей гальёте, и как только заиграет - слышно было, что кто-то пляшет перед ним. Захотелось ему узнать, что бы это зна­чило? и вот он спрятал под черепком зажженную свечу, и когда вдруг осветил ею гальёту - перед ним стояла бледнолицая красавица с русыми косами: то была ру­салка, или по другому варианту - проклятая отцом девица, которая проживала у нечистых в морской глубине 6 . Подобный же рассказ находим в хорутанских приповедках, где героинею является девица, которая еще ребенком была похищена и уне­сена в море; там ее вскормили морские девы, научили пляскам и белое тело ее об-
1 Иллюстр. 1846, 247. Наряду с петухом и гусь дает предвещание о будущих свадьбах. Девушки за­вязывают гусаку глаза и пускают его в избу, к какой из них подойдет он и клюнет, та в скором времени будет замужем. - Маяк, XVI; Херсон. Г. В. 1846, 10.

2 Сахаров., II, 57.

3 Beitäge zur D. Myth., II, 282; D. Myth., 459; Громанн, 11.

4 H. P. Ск., VII, 22.

5 Глинск., IV, 31-57; I, 237-8.

6 H. P. Ck ., VIII, 19; Пассек., Ill, 191-5.

лекли рыбьей чешуею 1 . На Украйне существует поверье, что когда играет (= волну­ется, шумит) море - на поверхность его выплывают морские люди - «що полови­на чоловика, а половина риби» и поют песни; чумаки приходят тогда к морю, слу­шают и научаются тем славным песням, которые потом распевают по городам и селам?. В других местах этих «морских людей» называют фараонами, смешивая старинное предание о морянах с библейским сказанием о Фараоновом воинстве, потонувшем в волнах Чермного моря. Рассказывают, что люди эти - с рыбьими хвостами и что они обладают способностью предсказывать будущее. В суеверно на­строенном воображении крестьян Саратовской и других губерний омуты населены нечистыми духами-оборотнями, принимающими на себя образы различных рыб; большая опасность угрожает тому рыбаку, который ударил бы в такую рыбу остро­гою. По народным рассказам, известным в северо-восточной России, водяной час­то оборачивается рыбою и по преимуществу - щукою 3 .

1 Сб. Валявца, 241-2. К разряду этих мифических танцовщиц должны быть отнесены и те сказоч­ные царевны, которые так были пристрастны к танцам, что каждую ночь уходили в подземное царство (= в страну темных туч), предавались там неистовым пляскам и всякий раз изнашивали по паре новых башмаков. - Н. Р. Ск., VI, 56; VIII, стр. 525-6; Матер, для изуч. нар. слов., 36-37; Кульда, I, 86; Сказ. Грим., 133.

2 Москв. 1846, XI-XII, 154; Кулиш, II, 36.

3 Совр. 1856, XI, смесь, 22-24; Владим. Г. В. 1844, 52; С.-Петерб. Ведом. 1865, 65; Дух Христиан. 1861-2, XII, 275. Греки представляли Тритона (водяного бога) с длинным рыбьим хвостом.

В гимнах Вед и в мифических сказаниях греков Зоря изображается то матерью, то сестрою, то супругою или возлюбленною Солнца. Матерью она представлялась потому, что всегда предшествует восходу солнца, выводит его вслед за собою и та(46)ким образом как бы рождает его каждое утро. По исследованиям Макса Мюллера, простое, естественное явление, что при восходе солнца зоря гаснет, скрывается, - на метафорическом языке ариев превращалось в поэтическое сказание: прекрасная дева Зоря бежит от восходящего Солнца и умирает от лучезарных объятий и жаркого дыхания этого пламенного любовника. Так юная Дафна убегает от влюбленного Аполлона и умирает в его объятиях, т. е. лучах, ибо в числе других уподоблений лучи солнечные назывались также золотыми руками. Тот же смысл заключается и в следующих метафорических выражениях: «солнце опрокинуло колесницу зори», «стыдливая зоря скрывает свое лице при виде обнаженного супруга - Солнца». Ярко сияющее солнце казалось обнаженным, в противоположность другой метафоре, которая о солнце, закрытом темными облаками, говорила, как о божестве, накинувшем на себя одежды (облачение, покрывало). Покинутое Утренней Зорею, одинокое Солнце совершало свое шествие по небу, напрасно отыскивая свою подругу, и только приближаясь к пределам своей дневной жизни, готовое погаснуть (= умереть) на западе, оно снова, на краткие мгновения, обретало Зорю, блиставшую дивной красотою в вечернем сумраке.

Приведенные свидетельства наглядно говорят, что в то древнее время, когда над всем строем жизни владычествовали патриархальные, кровные связи, человек находил знакомые ему отношения и во всех естественных явлениях; боги становились добрыми семьянинами, были - отцы, супруги, дети, родичи. Олицетворяя божественные силы природы в человеческих образах, он перенес на них и свои бытовые формы. Но такие родственные связи богов были плодом не сухой, отвлеченной рефлексии, а живого, поэтического воззрения на природу, и смотря по тому, как менялось это воззрение - менялись и взаимные отношения обоготворенных светил и стихий: одно и то же божество могло быть то отцом, то сыном другого, быть рожденным от двух и более матерей, и т. д. Вот почему даже там, где под влиянием успехов народной культуры вызвана была деятельность ума к соглашению различных мифических представлений (напр., у греков), даже там поражает нас запутанность и противоречие мифов. Очевидно, что у народов, стоявших на значительно низшей ступени развития, еще явственнее должны выступать черты, указывающие на неопределенность и неустановившееся брожение мысли. Уже отсутствие у славянских племен таких названий для месяца, утренней и вечерней зори и звезд, которые бы из нарицательных, с течением времени, обратились в собственные, нелегко распознаваемые в своем первоначальном коренном значении, свидетельствует, что мы имеем дело с эпохою самых широких и свободных поэтических представлений, присутствуем, так сказать, при самом зарождении мифических сказаний.

Та же творческая, плодородящая сила, какую созерцал язычник в ярких лучах летнего солнца, виделась ему и в летних грозах, проливающих благодатный дождь на жаждущую землю, освежающих воздух от удушливого зноя и дающих нивам урожай. Множество разнообразных поверий, преданий и обрядов несомненно свидетельствует о древнейшем поклонении славян небесным громам и молниям. Торжественно-могучее явление грозы, несущейся в воздушных пространствах, олицетворялось ими в божественном образе Перуна-Сварожича, сына прабога Неба; молнии были его оружие - меч и стрелы, радуга - его лук, тучи - одежда или борода и кудри, гром - далеко звучащее слово, глагол божий, раздающийся свыше, ветры и бури - дыхание, дожди - оплодотворяющее семя. Как творец небесного пламени, (47) рождаемого в громах, Перун признается и богом земного огня, принесенного им с небес в дар смертным; как владыка дождевых облаков, издревле уподоблявшихся водным источникам, получает название бога морей и рек, а как верховный распорядитель вихрей и бурь, сопровождающих грозу, - название бога ветров (см. ниже). Эти различные названия придавались ему первоначально, как его характеристические эпитеты, но с течением времени обратились в имена собственные; с затемнением древнейших воззрений они распались в сознании народном на отдельные божеские лица, и единый владыка грозы раздробился на богов грома и молний (Перун), огня (Сварожич), воды (Морской царь) и ветров (Стрибог). Вместе с низведением мифических представлений и сказаний о небесном пламени молний на земной огонь, о дождевых потоках на земные источники само собой возникло обожание домашнего очага, рек, озер и студенцов.

В таких образах поклонялся славянин всесозидающим силам природы, которые для живого существа суть благо, добро и красота. Человеку естественно чувствовать привязанность к жизни и страх к смерти. Обоготворив, как благое, все связанное с плодородием, развитием, он должен был инстинктивно, с тревожною боязнию отступить от всего, что казалось ему противным творческому делу жизни. С закатом дневного светила на западе как бы приостанавливается вечная деятельность природы, молчаливая ночь охватывает мир, облекая его в свои темные покровы, и все погружается в крепкий сон - знамение навсегда усыпляющей смерти; с помрачением ярких лучей солнца зимними туманами и облаками начинаются стужи и морозы, небо перестает блистать молниями и посылать дожди, земная жизнь замирает и человек осуждается на тяжелые труды: он должен строить жилище, селиться у домашнего очага, заготовлять пищу и теплую одежду. У первобытных племен сложилось убеждение, что мрак и холод, враждебные божествам света и тепла, творятся другою могучею силою - нечистою, злою и разрушительною. Так возник дуализм в религиозных верованиях; вначале он истекал не из нравственных требований духа человеческого, а из чисто-физических условий и их различного воздействия на живые организмы; человек не имел другой мерки, кроме самого себя, своих собственных выгод и невыгод. Нравственные основы вырабатываются позднее и прикрепляются уже к готовым положениям дуализма, порожденного древнейшим воззрением на природу. Таким образом, отдаленные предки наши, круг понимания которых необходимо ограничивался внешнею, материальною стороною, все разнообразие естественных явлений разделили на две противоположные силы. У западных славян это двойственное воззрение на мир божий выразилось в поклонении Белбогу и Чернобогу, представителям света и тьмы, добра и зла. В хронике Гельмольда читаем: «est autem Slavorum mirabilis error, nam in conviviis et compotationibus suis pateram circumferunt, in quam conferunt non dicam consecrationes, sed execrationis verba, sub nomine deorum boni scilicet atque mali, omnem prosperam fortunam a bono deo, adversamamalo dirigi profitentes; ideo etiam malum deum sua lingua dibol sive Zcerneboch, id est nigrum deum, appelant». Уцелевшие географические названия и народные предания свидетельствуют, что верование в Белбога и Чернобога было (48) некогда общим у всех славянских племен, в том числе и русских: Belbug - остров с монастырем на Реге (в Померании); Бялобоже и Бялобожница - в Польше; Белые боги - урочище у большой дороги от Москвы к Троице, не доезжая туда 15 верст; Троицко-Белбожский монастырь - в Костромск. эпархии; Чернобожье - в Порховском уезде, Чернобожна - в Буковине, Чернобожский городок - в Сербии; в земле лужичан, близь Будишина, есть гора Чернобог и недалеко от нее другая - Белбог, о которых сохранилось предание, как о местах языческого богослужения. В Бамберге был найден идол Чернобога, изображенного в виде зверя, с рунической надписью, начертанной так, как произносят славяне поморские: Царни бу; об этом открытии написал в свое время ученое исследование покойный Шафарик. Согласно с показанием Гельмольда, люнебурские славяне до позднейшей эпохи называли дьявола Чернобогом. По рассказу Густинской летописи (под 1070 годом), старинные волхвы были убеждены, что «два суть бози: един небесный, другой во аде»; бессарабские переселенцы на вопрос: исповедуют ли они христианскую веру? отвечали: «мы поклоняемся истинному Господу нашему - белому Богу», а на Украине уцелела клятва: «щоб тебе чоршй бог убив!» О древнем Белбоге доселе сохраняется живая память в белорусском предании о Белуне. Белун представляется старцем с длинною белою бородою, в белой одежде и с посохом в руках; он является только днем и путников, заблудившихся в дремучем лесу, выводит на настоящую дорогу; есть поговорка: «цёмна у лесе без Белуна». Его почитают подателем богатства и плодородия. Во время жатвы Белун присутствует на нивах и помогает жнецам в их работе. Чаще всего он показывается в колосистой ржи, с сумою денег на носу, манит какого-нибудь бедняка рукою и просит утереть себе нос; когда тот исполнит его просьбу, то из сумы посыплются деньги, а Белун исчезает. Поговорка: «мусиц по-сябрывся (должно быть, подружился)"с"Белуном» употребляется в смысле: его посетило счастье. Это рассыпание Белуном богатств основывается на древнейшем представлении солнечного света золотом.