Люблю я в полюшко ходить,
Люблю я сено шевелить.
Как бы с милым повидаться,
Три часа поговорить.
|
|
| На сенокосе. Фото. Начало XX в. | Б. М. Кустодиев. Сенокос. 1917. Фрагмент |
|
|
| А. И. Морозов. Отдых на сенокосе. Ок. I860 | Женщины в покосных рубахах на уборке сена. Фото. Начало XX в. |
|
|
| Группа молодых женщин и девушек с граблями. Фото. 1915. Ярославская губ. | Сушка сена на кольях. Фото. 1920-е. Ленинградская обл. |
Сенокос начинался в самом конце июня: «Июнь с косой по лесам пошел», со дня Самсона Сеногноя (27 июня /10 июля), с Петрова дня (29 июня /12 июля) или с летнего дня Кузьмы и Демьяна (1/14 июля). Основная работа приходилась на июль-«сенозорник».
Сено заготавливалось на заливных лугах, располагавшихся в долинах рек, и на небольших, отвоеванных у леса участках земли. Сенокосные угодья могли находиться как вблизи деревни, так и на некотором расстоянии от нее. На дальние луга крестьяне выезжали всей семьей: «Всякий, кто дорос, спеши на сенокос». Дома оставались только старики и старухи для присмотра за малышами и ухода за скотом. Вот как, например, отправлялись на сенокос крестьяне деревень Ямны, Васса, Сосна Мещовского уезда Калужской губернии в конце 1890-х годов: «Настало время косовицы... Ямненцы, вассовцы, сосенцы едут на семи-восьми лошадях с сундуками (с съестным), с косами, граблями, вилами. На каждой почти телеге три-четыре человека, конечно, с ребятишками. Некоторые везут бочонок квасу, кувшины с молоком. Едут разряженные: мужчины в ситцевых рубахах всех цветов и самой дикой фантазии; молодежь в пиджаках, сверх того жилетах... Женщины представляют из своих сарафанов с оборками и казачков-кофточек в талию такой цветник, что в глазах рябит. А платки! Но о платках лучше умолчать: их разнообразию и яркости нет числа. И в дополнение фартуки, то есть передники. Теперь здесь встречаются и матроски, так что встретитесь с хорошенькой крестьяночкой, и вполне можете подумать, что это городская барышня, или, чего доброго, помещица. Подростки и дети тоже стараются нарядиться во все лучшее. Едут и поют во всю мочь песни» [Русские крестьяне. Т. 3. С. 482).
Сенокосную пору девушки ждали с большим нетерпением. Яркое солнце, близость воды, душистые травы - все это создавало атмосферу радости, счастья, свободы от повседневности, а отсутствие строгого глаза стариков и старух - деревенских стражей нравственности - позволяло вести себя несколько более раскованно, чем в обычное время.
Жители каждой деревни, приехав на место, устраивали стоянку - станок: ставили шалаши, в которых спали, приготавливали дрова для костра, на котором готовили пищу. Таких станков вдоль по берегам реки было много - до семи-восьми на двух квадратных километрах. Каждый станок обычно принадлежал жителям одной деревни, которые работали на лугу все вместе. Скошенную и высушенную траву станок делил по количеству мужчин в семье.
Вставали рано утром, еще до восхода солнца, и, не позавтракав, отправлялись на косьбу, чтобы не пропустить время, пока луг покрыт росой, так как влажную траву легче косить. Когда солнце поднималось над горизонтом выше и росу начинало «обтягивать», семьи садились завтракать. В скоромный день ели мясо, хлеб, молоко, яйца, в постные дни (среду и пятницу) - квас, хлеб и лук. После завтрака, если роса была сильная, продолжали косить, а затем раскладывали траву ровными тонкими рядами на лугу, чтобы она просохла. Потом обедали и отдыхали. За это время трава немного обвядала, и ее начинали ворошить граблями, чтобы она лучше сохла. Вечером высушенное сено складывали в копны. В общей работе семьи каждый знал свое дело. Парни и молодые мужчины косили траву. Женщины и девушки раскладывали ее рядами, ворошили и собирали в копны. Метание стогов было работой парней и девушек. Парни подавали сено на деревянных вилах, а девушки раскладывали его по стогу, уминали ногами, чтобы оно плотнее ложилось. Вечер для старшего поколения заканчивался отбиванием кос молотками на маленьких наковальнях. Этот звон разносился по всем лугам, означая, что работа закончилась.
«Сбил сенозорник у мужика мужицкую спесь, что некогда и на печь лечь», - говорит пословица о занятости людей на косовище с утра до вечера. Однако для парней и девушек сенокос был временем, когда они могли продемонстрировать друг другу умение хорошо работать и веселиться. Недаром на Северной Двине общение молодежи в пору сенокоса называлось красованием.
Веселье царило в обеденное время, когда старшие отдыхали в шалашах, а молодежь шла купаться. Совместные купания парней и девушек не одобрялись общественным мнением, поэтому девушки отправлялись подальше от станка, стараясь, чтобы парни их не выследили. Парни все-таки их находили, прятали одежду, вызывая негодование девушек. Возвращались обычно вместе. Девушки пели своим ухажерам, например, такую песню:
Дождь пойдет, сенцо подмочит,
Будет тятенька ругать -
Помоги-ка мне, хороший,
Мой зародец дометать.
Частый дождик поливает,
Меня милый вспоминает:
- Мочит милушку мою
На сенокосе, бедную.
Главное веселье наступало вечером, после захода солнца. Молодежь стягивалась к одному из станков, где было много «славниц». Играла гармошка, начинались пляски, песни, хороводы, гулянья парами. Радость гуляний, продолжавшихся почти до самого утра, хорошо передает песня:
Петровская ночка,
Ночка невеличка,
А рельё, ладо,
Невеличка!
А я, молодая,
Не выспалася,
А рельё, ладо,
Не выспалася!
Не выспалася,
Не нагулялася!
А рельё, ладо,
Не нагулялася!
Я с милым дружком
Не настоялася!
А рельё, ладо,
Не настоялася!
Не настоялась,
Не наговорилась,
А рельё, ладо,
Не наговорилась!
Под конец гулянья исполнялась «разборная» песенка девушек:
Пойдемте, девушки, домой,
Зорька занимается!
Зорька занимается,
Мамаша заругается!
Сенокос оставался «приятнейшей из сельских работ» даже в том случае, если он проходил поблизости от деревни и поэтому каждый вечер нужно было возвращаться домой. Очевидцы писали: «Время года, теплые ночи, купанье после утомительного зноя, благоуханный воздух лугов - все вместе имеет что-то обаятельное, отрадно действующее на душу. Бабы и девки имеют обычай для работы в лугах надевать на себя не только чистое белье, но даже одеваться по-праздничному. Для девок луг есть гульбище, на котором они, дружно работая граблями и сопровождая работу общей песней, рисуются перед женихами» (Селиванов В. В. С. 53).
Сенокос кончался к празднику Казанской иконы Божьей Матери (8/21 июля) или к Ильину дню (20 июля / 2 августа): «Илья Пророк - косьбе срок». Считалось, что «после Ильи» сено будет уже не так хорошо: «До Ильина дня в сене пуд меду, после Ильина дня - пуд навозу».
Жатва
Уж вы жнеи, вы жнеи
Мои молодые!
Жнеи молодые,
Серпы золотые!
Уж вы жните, жните,
Жните не ленитесь!
А обжавши нивку,
Пейте, веселитесь.
Вслед за сенокосом наступала жатва «хлебов» - так называли все зерновые культуры. В разных регионах хлеба созревали в разное время в зависимости от климатических условий. В южной части России жатву начинали уже в середине июля - с праздника Казанской иконы Божьей Матери, в средней полосе - с Ильина дня или со дня свв. Бориса и Глеба (24 июля / б августа), а на севере - ближе к середине августа. Первой поспевала озимая рожь, за ней яровые хлеба, овес, а потом гречиха.
Жала, жала я овес,
Перешла на гречу.
Если милого увижу -
Я к нему навстречу.
Уборка урожая считалась делом девушек и замужних женщин. Однако главными жнеями были девушки. Сильные, крепкие, ловкие, они легко справлялись с довольно трудной работой.
|
|
| П. Вдовичев, Жатва. 1830-е | Рожь поспевает. Фото С. А. Лобовикова. 1926-1927 |
|
|
| Жница. Фото С. А. Лобовикова. 1914-1916 | А. Г. Венецианов. На жатве. Лето. До 1827 |
Жатву полагалось начинать всем в один день. Перед этим женщины выбирали из своей среды зажинальщицу, которая совершит символический зажин поля. Чаще всего это была женщина средних лет, хорошая жница, с «легкой рукой». Рано утром, тайком от всех, она бежала на поле, сжинала три небольших снопа, приговаривая, например, так:
Кыш, полышко, на конец,
Как татарский жеребец!
Бежи и ржи, уминай и рви
И у поля конец ищи!
Выбежи, выбежи,
Нам волюшку дай!
Мы пришли с вострыми серпами,
С белыми руками,
С мягкими хребтами!
После этого зажинальщица укладывала снопы крест-накрест на краю поля, а рядом оставляла кусочек хлеба с солью для Матери-Земли и иконку Спасителя для предохранения урожая от нечистой силы.
На жатву выходила вся женская половина семьи во главе с хозяйкой. Девушки и женщины надевали особую жатвенную одежду - подпоясанные белые холщовые рубахи, украшенные по подолу и на рукавах красным тканым или вышитым узором. В некоторых селах верхнюю часть рубахи шили из яркого ситца, а нижнюю - из холста, который прикрывали красивым фартуком. Головы повязывали ситцевыми платками. Жатвенная одежда была очень нарядной, соответствующей столь важному дню, когда Мать-Земля родит урожай. При этом одежда была еще и удобной для работы, свободной, в ней было не жарко под летним солнцем.
Первый день жатвы начинался с общей молитвы семьи на своей полосе. Жницы работали на поле в определенном порядке. Впереди всех шла хозяйка дома, приговаривая: «Благослови, Боже, ниву зажать! Дай, Господи, спорыньи и легкости, доброго здоровья!» (Народная традиционная культура Псковской области. С. 65). По правую руку от нее шла старшая дочь, за ней по старшинству - остальные дочери, а за ними снохи. Первый сноп полагалось сжать старшей в семье дочери, чтобы она осенью вышла замуж: «Первый снопик жать - жениха наживать». Верили, что первая пясточка срезанных стеблей ржи и первый собранный из них сноп обладают «спором», «споркостью» - особой жизнедающей силой, так необходимой будущей хозяйке и матери.
На поле жнеи отправлялись после того, как солнце осушит росу. Хлеб, покрытый росой, жать было нельзя, чтобы зерно и солома не сгнили до обмолота. Девушки вместе шли на поле, пели песни, которые получили название жатвенных. Главной темой песен была несчастная любовь:
Рано-рано наше подворьице зарастает.
Заросло-зацвело наше подворьице травою-муравою.
То не травушка в поле, не муравушка, розовы цветочки.
Там цвели в поле цветочки, цвели, да повяли.
Любил парень красну девицу, да покинул.
Покинувши девчонку, над ней насмеялся.
Ты не смейся, парень, над девчонкой, ты еще сам холост.
Холост-неженатый, нету жены взятой.
Во время работы девушкам петь не полагалось - это была прерогатива только замужних женщин. Замужние женщины обращались в песнях к Богу, ниве, солнцу, полевым духам с просьбой о помощи:
Да унеси, Боже, тучу грозовую,
Да спаси, Боже, ниву трудовую.
Крестьянские поля (полосы) располагались рядом. Жницы могли видеть, как работают соседки, перекликаться друг с другом, подбадривать уставших, укорять ленивых. Песни перемежались так называемым гуканьем, то есть криками, возгласами «У-у!», «Эй!», оханьем-уханьем. Гуканье было столь сильным, что его можно было услышать в отдаленных от полей деревнях. Весь этот многоголосный шум красиво назвали «пением жнивы».
Чтобы к вечеру была выполнена определенная часть работы, отстающих подгоняли: «Подтягай! Подтягай! Тяни! Тяни козу-то свою!» Каждая девушка старалась нажать побольше снопов, опередить своих подруг, а не попасть в отстающие. Над ленивыми смеялись, кричали: «Девка! Кила тебе!» - а ночью на полосу нерадивым девушкам «ставили килу»: втыкали в землю палку с привязанным к ней пуком соломы или старым лаптем. По качеству и быстроте работы определяли, «работлива» ли девушка, будет ли она хорошей хозяйкой дома. Если жница оставляла за собой несжатую бороздку, то говорили, что у нее «мужик будет нутрец»; если снопы получались большие, то и мужик будет большой, если ровные и красивые, то богатый и трудолюбивый. Чтобы работа спорилась, девушки приговаривали: «Полоска в край, как белый зай, кыш, погоняй, кыш, погоняй!» (Морозов И. А., Слепцова И. С. С. 119), а чтобы не уставать, перепоясывались жгутиком из стеблей со словами: «Как матушка рожь стала год, да не устала, так и моя спинушка жать бы не устала» (Майков Л. Н. С. 204).
Работа заканчивалась, когда солнце склонялось к закату и жнива покрывалась росой. Оставаться на поле после захода не разрешалось: по поверью, это могло помешать умершим предкам «гулять по полям и радоваться урожаю». Перед уходом с недожатой полосы полагалось для предохранения ее от порчи положить крест-накрест две горсточки стеблей. Серпы, спрятав, обычно оставляли в поле, а не несли их в дом, чтобы не накликать дождь.
После трудового дня девушки опять собирались в стайку и все вместе отправлялись отдыхать, распевая про несчастную любовь:
Песни пела, грудь болела,
Сердце надрывалося.
По лицу катились слезы -
С милым расставалася.
Услышав громкое пение, появлялись парни, которые заигрывали с девушками в расчете на их благосклонность. Шутки парней порой бывали довольно грубоватыми. Например, парни пугали девушек, неожиданно нападая на них из-за кустов, или ставили «кляпцы»: перевязывали верхушки трав, росших по обе стороны дорожки, по которой шли девушки. В темную пору девушки могли не заметить ловушки, падали, вызывая радостный смех парней.
Дальше шли вместе, а девушки «припевали» парням невест:
У нас Марьюшка садом шла,
У нас Васильевна зеленым.
Заглядел ее Иван-молодец:
«Вот идет моя ценная, красотою неоценная.
Всю деревеньку насквозь прошел,
Краше-лучше я Марии не нашел.
Ты, Марьюшка, душечка,
Обойми меня радостно,
Поцелуй меня, пожалуйста, в уста».
1 - овес; 2 - ячмень; 3 - пшеница; 4 - рожь; 5 - гречиха
Жатву старались завершить все в один день. Если кто-либо не справлялся вовремя, ему на помощь спешили соседи. Это было вызвано естественным желанием помочь соседу, а также тем, что несжатые полосы мешали вывозу снопов с полей на гумно и выпасу скота, который выпускали на пожню.
Окончание тяжелой страдной работы отмечалось очень празднично. Девушки и женщины исполняли дожинальные песни, в которых славили ниву и Бога:
А слава Богу
До нового году,
Слава Богу,
Ниву пожали,
Страду пострадали!
Слава Богу
До нового году!
В последний день жатвы проводилось множество обрядов. Их суть заключалась в том, чтобы поблагодарить поле за урожай, попросить его плодоносить на будущий год и взять от поля здоровье себе и своим близким. В одних селах девушки и женщины становились в круг, брали серпы, поднимали их вверх и просили: «Уроди, Господи! на будущий год, чтоб рожь была стеной». В других благодарили за работу серп, навивая на него стебельки ржи: «Спасибо, серяпок, что меня ты поберег, теперь я тебя поберегу, пшеницей накормлю».
Почти по всей России был распространен обычай «завивать бороду», то есть специально оставленные на поле несжатыми колосья завязывали лентами или заплетали в косичку, а под ними на землю клали кусок хлеба с солью. «Бороду» завязывала хозяйка дома в присутствии всех жниц семьи. Девушкам разрешалось перед началом обряда сжать несколько пясточек, оставленных Илье на бороду колосьев. Если девушка сжинала парное количество колосьев - это означало, что на Покров к ней приедут сваты, если нечетное - придется ждать сватов до зимнего мясоеда. После этого девушки уходили веселиться своей стайкой, а бабы, взявшись за руки, начинали приплясывать вокруг бороды, произнося заклинание:
Уж мы вьем, вьем бороду
У Гаврилы на поле,
Завиваем бороду
У Васильевича да на широком,
У Васильевича да на широком.
На нивы великой,
На полосы широкой,
Да на горы на высокой,
На земле чернопахотной,
На землице на пахотной.
После уборки всех хлебов в деревне устраивалась коллективная трапеза с пивом, вареным мясом, «отжиночными» пирогами, яичницей. Девушки и парни, посидев вместе со всеми, отправлялись на гулянье и веселились до самого утра.
http://www.booksite.ru/fulltext/girls/rus/san/2.htm
Смирение и покорность всегда ставились в число первых добродетелей русских крестьян. Правда, добродетели эти оказались в окружении бесконечных недоразумений, вольных и невольных лжетолкований. Особенно отличились по этой части последователи коммунистической доктрины. Очень часто они смешивали их с холопством, низкопоклонством, угодничаньем, в лучшем случае зачисляли их в один разряд с неразвитостью и умственным малолетством. "Идиотизм деревенской жизни" перекочевывал из одного исследования в другое, имеющее хоть какое-то касательство к истории русского крестьянства. Авторов ничуть не смущало, что Россия - страна православная, и эти качества не сваливаются как снег на голову, а имеют под собой объективную основу. Вся структура жизнедеятельности крестьян не только порождает, но и укрепляет их.
Крестьянам чужда лихорадочная деятельность; имея дело с природой, они вынуждены смиряться перед обстоятельствами, ударами судьбы, невозможностью достигнуть желанной цели, покоряться волей-неволей законам природы и их роковой неизбежности. И действительно, что отвратить не можем, тому должны мужественно подчиниться, не малодушествуя, не убегая от действительности в область пустых иллюзий. Смирение и покорность в этих случаях не имеют ничего общего с раболепством и унижением, они поднимают, а не унижают нравственное достоинство человека.
Иностранцы, сознание которых не было отравлено ненавистью к России, могли и в эпоху крепостного права видеть в русских крестьянах людей, достойных всяческого уважения. Я приведу одно из таких суждений записанных А.С. Пушкиным: "Взгляните на русского крестьянина: есть ли тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености говорить нечего. Переимчивость его известна; проворство и ловкость удивительны... Никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому... наш крестьянин опрятен по привычке и правилу" [1 ].
Крестьянин, если он настоящий домохозяин, выступает представителем крестьянской цивилизации, имеющей многие тысячелетия органического развития. Он персонифицирует эту культуру, отражает ее не только своим внутренним содержанием, но и внешним обликом. Русская деревня никогда не являлась просто экономической категорией, определенным способом производства сельскохозяйственных продуктов. Это особый тип цивилизации, как пишет об этом К. Мяло [2 ], - со своим экономическим укладом, представленным несколькими типами земледелия, укладом, позволяющим хозяйствующим субъектам в полной мере реализовать свои возможности. Цивилизация со своей моралью, искусством и религией. Известно, что русское православие впитало в себя множество древних земледельческих праздников, опоясывающих весь год и соотнесенных с циклом церковной службы.
А.Н. Радищев писал об одном из них так: "Но солнце, возвращая деятельность всей природе, возвращает ее и человеку. Священные обряды подкрепляют в России веселое начатие весны, ибо скоро по равноденствии, когда продолжительное освещение отца природы начнет мертвить мерзлое дыхание зимы, учреждено величайшее и наиболее почитаемое торжество во всех греческого исповедания землях, пасхи. Измождив седмиседмичным пощением тело свое, селянин обновляет силы свои тучной пищею и загустевшую кровь свою разжигает и воспламеняет крепкими восквашенными напитками. Праздник пасхи будет в России долго священ, хотя бы исповедание ее переменилось, ибо сие время лучи солнечные, падая на землю более в отвес прежнего, растворяют мерзлую ее внутренность и делают ее удобною на возделание и на восприятие питательных зерн " [3 ].
Каждый день из трехсот шестидесяти пяти имел бесчисленное множество примет, связанных в основном с земледельческим крестьянским трудом. Вот одна из примет, бытовавшая на Руси. "Если на Крещение в полдень синие облака - к урожаю". Сколько нужно внимательности, а следовательно, и траты собственной мысли, чтобы примечая, например, цвет облаков в полдень в Крещение, находить в этом связь с урожаем, который может определяться в августе, то есть через семь месяцев. Безусловно, чтобы закрепить в народном сознании эту примету, привести августовский хлеб в связь с цветом облаков в Крещение, да еще в полдень, надо было много и своеобразно думать, и притом думать именно "земледельчески". Подобных примет можно привести немало. Они - свидетельство того, как много крестьянин уделял внимания природе, земле и всему, что с ними связано" [4 ].
Мало того, что отмечался день какой-либо запоминающейся приметой, отмечался даже час, время суток, ночью отмечался блеск звезд и т.п. Все эти знания в совокупности можно отнести к "неявному" знанию, но очень важному и незаменимому в жизнеустроении крестьянина. Смирение и покорность имеют еще и другое значение. Их самоценность возрастает на фоне противоположных качеств.
Гордость, высокомерие, самовозвеличивание или претензии стать гегемоном, властолюбие, наконец, - все это противоречит нормальному положению человека среди людей, нарушает естественное равенство их. Каждый - не более как член общежития.
В тесной связи со смирением и покорностью перед неизбежным у крестьян находилась вера и надежда. Вера и надежда - это тот эфир в духовном строе личности, который поддерживает бодрость духа, не давая угасать воле к жизни, тем самым позволяет ей противостоять ударам судьбы. Утрата оптимизма ведет к параличу сознательной деятельности человека, к упадку его духовных сил. Можно об этом сказать и так: с утратой веры и надежды индивидуальная, личная жизнь человека рушится.
Если же вести разговор о соотношении веры и знания, то вера нужна душе даже более, чем знание. Вера потребна нам как прочная и творческая основа жизни.
Эти специфические качества и жизненные установки, характерные для подавляющего большинства русских людей, и создавали ту нравственно-духовную атмосферу России, которую позднее вульгарная социология, замешанная на плоском "технологическом прогрессизме", будет именовать культурной отсталостью.
Лев Толстой, занедуживший модной в свое время на Западе "болезнью смерти" и уже заражавшей своими бациллами русскую интеллигенцию, не погиб, не сошел с ума и не утратил своих творческих сил лишь благодаря тому, что в России еще продолжала в ту эпоху существовать подобная атмосфера, и он мог припасть к этому живительному источнику.
И если для Льва Толстого духовный кризис разрешился благополучно, то для многих далеко не бесталантных представителей западной культуры "заболевание смертью" заканчивалось, как правило, трагическим исходом. Достаточно вспомнить, как протекала такая болезнь у Ф.Ницше, закончившаяся полным помрачением разума.
Ю. Давыдов связывает подобный психоз в среде западной интеллигенции с набиравшей силу тенденцией "отчуждения" всех отношений людей от природы, тенденцией взаимного отчуждения людей, усугубляющейся "атомизацией" общества, отмиранием и атрофированием всех человеческих чувств; с постепенным превращением общества людей в жуткое скопище абсолютно чуждых друг другу "эгоистов" [5 ].
От себя добавлю, что "прогрессивная" западная цивилизация, не оставляла тронутому духовным недугом индивиду никаких точек опоры, поскольку ускоренно изживала последние островки "патриархальщины", "азиатчины", на которые, по примеру Льва Толстого, можно было бы спасительно опереться.
Крестьянин хочет быть и действительно является господином на своем участке. Здесь он возобновляет свой жизненный ресурс и, будучи автономным хозяйствующим субъектом, всякую работу - руководящую, организационную, плановую, исполнительную - выполняет сам или дает выполнять в особо напряженные рабочие дни небольшому числу работников.
Крестьянин производит (если употреблять современную терминологию) не меновые стоимости, определяемые чисто количественно, где умирают, угасают все качественные особенности труда, он производит потребительные стоимости, качественно, вещественно живые для него продукты.
Труд настоящего крестьянина есть сугубо творческий труд, к нему нельзя подходить с меркантильными мерками. Аршин не тот! Он как истинный художник живет в своем творении. Мы встретимся с множественными фактами трогательно доброго отношения сибирских крестьян к своим буренкам и сивкам. Факты эти нельзя правильно оценить, оставаясь в плену экономического детерминизма, не соприкасаясь с этикой и философией "расходного хозяйства" [6 ].
Личный характер хозяйствования выражается в традиционализме. Хозяйствуют так, как переняли от отцов, как научились с детства, как привыкли, наконец. Принимая те или иные хозяйственные решения, могущие круто изменить жизнь крестьянина и его семьи, смотрят первым делом не на цель, не на результат, пусть даже сулящий прямую выгоду, а оборачиваются назад, на примеры прошлого, запечатленные в памяти, на предшествующий опыт. В крестьянской семье знают и чтят традиции.
Подобная осмотрительность помогает избежать ненужного риска и коренится она, в конечном счете, в человеческой природе, в стремлении человеческой души к постоянству. Известна поговорка русских крестьян: "Лучше синица в руки, чем журавль в небе".
Прекрасный знаток самовоспроизводящего или "расходного" хозяйства Аристотель писал: "В искусстве наживать состояние никогда не бывает предела в достижении цели, а целью здесь оказывается богатство и обладание деньгами. Напротив, в области, относящейся к домохозяйству, а не к искусству наживать состояние, предел имеется, так как целью домохозяйства служит не накопление денег" [7 ].
Две руководящие цели характерны для подобного типа хозяйства - принцип покрытия потребностей и принцип традиционности. В своей совокупности они есть не что иное, как суть принципа постоянства . Основная черта лиц, ведущих расходное хозяйство, есть уверенный покой, свойственный всякой органической жизни. Как мы уже отмечали, им чужды лихорадочная деятельность и суетливость, которые провоцирует и закрепляет город с его зачастую искусственными потребностями, этот поистине ненасытный полип, высасывающий жизненные соки деревни.
Вот как живописал привольную жизнь независимого крестьянства один из известных экономистов XIX столетия Сисмонди: "Везде, где можно найти крестьянское землевладение, встречается также и то благосостояние, та обеспеченность, та уверенность в будущем, та независимость, которая одновременно гарантирует и счастье и добродетель. Крестьянин, который с помощью своих детей исполняет всю работу на своем маленьком наследственном участке, не платит ни арендной платы никому, стоящему выше его, ни заработной платы, стоящему ниже его. Он приспособляет свое производство к своему потреблению, ест свой собственный хлеб, пьет собственное вино, носит платье из приготовленной дома шерсти и из льна, им самим выращенного. Такой крестьянин мало заботится о рыночных ценах, потому что он мало продает и покупает, и никогда не будет разорен торговым кризисом. Далекий от того, чтобы бояться за будущее, он представляет его себе в радужных красках; ведь он употребляет в интересах своих детей, можно даже сказать в пользу грядущих веков, каждое мгновенье, которое остается у него свободным от обычной работы. Ему нужно немного времени, чтобы бросить в землю зерно, которое через 100 лет вырастет в могучее дерево, вырыть канаву, которая навсегда осушит его поле, провести ключевую воду, улучшить все окружающие его виды скота и растений неустанно повторяемыми усилиями, сокращающими минуты его отдыха. Его маленькое наследственное имение - настоящая сберегательная касса, всегда готовая принять все его мелкие сбережения, превратить в стоимость всякую минуту его отдыха. Вечно деятельная сила природы оплодотворяет его землю и вознаграждает сторицей его труд. Крестьянин живейшим образом ощущает счастье, связанное с его собственностью" [8 ].
Сисмонди - экономист, и его внимание привлекает, прежде всего, организационно-хозяйственная деятельность крестьянина, хотя он затрагивает и этические проблемы. Да, крестьянин как субъект хозяйственной деятельности самодостаточен. Сисмонди справедливо отмечает, что крестьянин приспособляет свое производство к своему потреблению . Это и есть один из принципов, организации крестьянского хозяйства - принцип покрытия потребностей. Крестьянин ведет свое хозяйство экономно и расчетливо. Не следует упускать из виду, что крестьянин никогда не ощущал себя одиноким и беспомощным перед могучими силами природы. Он как один из членов сельской общины, мог и действительно ощущал ее коллективистский дух и защиту. Самое худшее, что могло его постигнуть, были неурожай, пожар, вторжение неприятельской армии. Но даже эти удары судьбы были только временными бедствиями: они не уничтожали источников его существования. От последствий неурожая предохраняли чаще всего большие запасы, сложенные в амбар; скот давал молоко и мясо; лес и воды также доставляли средства к пропитанию. В лесу же был и строительный материал, чтобы на месте сгоревшего дома построить новый. От неприятеля крестьянин вместе со скотом и другим имуществом, которое можно было увезти, скрывался в лесу, и затем снова возвращался, когда неприятель уходил. Как бы ни был опустошителен неприятельский набег, он не мог уничтожить пашни, луга, лес, эти основы крестьянского существования. Если имелись необходимые рабочие силы, если люди и скот оставались целы, то потери скоро восстанавливались.
И все же, самое главное, что не находит прямого внешнего выражения, но составляет самое большое личное благо крестьянина - это независимость, позволяющая чувствовать, что наши радости не зависят ни от властей, ни от судьбы, а также душевная активность, хорошее расположение духа, вытекающее из труда, постоянно применяемого ради целей, внутренняя ценность которых очевидна самому труженику. Это те качества, без которых невозможна нормальная и справедливая жизнь в принципе, так как отсутствует ее главное условие - самостояние человека.
Семейная кооперация трудовых усилий в условиях крестьянского натурального хозяйства подчинена разумной цели жизнеобеспечения самого семейного коллектива, как главной цели производства. Рыночная реализация свободного продукта (именовать его излишним неверно) всего лишь сопутствует основной цели. "Есть - продадим, нет - погодим". Поэтому здесь в принципе не может появиться уродующий нормальную жизнь крестьянства, экономический кумир - непрерывно растущая прибыль в денежном выражении, ставшая целью и смыслом существования того, кто вожделеет самоценного богатства. В условиях крестьянского жизненного уклада нет места и для такой патологической фигуры, как "частичный рабочий". Каждый участник трудового процесса достаточно универсален в пределах запросов, предъявленных самим характером земледельческой, сельскохозяйственной работы. Он здесь просто не востребован жизнью, этот несчастный, о котором будет убийственно для человеческой личности сказано: "часть частичной машины".
Существует ещё одно серьезное препятствие для фантома перерождения крестьянского натурального хозяйствования в формы капиталистического предпринимательства - сердечные отношения близких родственников, которым чужд голый рационализм и его непременный спутник - меркантилизм.
Идея капиталистического предпринимательства, идея общества массового потребления не могла возникнуть на почве и в недрах традиционных форм экономической деятельности. Народившийся за их пределами капитализм явился и крестьянскому подворью как сугубо внешний и лютый враг. Он разрушил целостное бытие земледельца, превратив хозяина, собственника в пролетария и вынудил его в качестве "шестерки" пополнить ряды низкой обслуги в составе нового общества.
Большаков Владимир Павлович
, докторант Тюменской сельскохозяйственной академии
Примечания:
1 - Пушкин А.С. Мысли на дороге (1833-1834)// Пушкин А.С. Собр. соч.; В 10 т. Т.7. - Л.; Наука, 1978.
2 - Мяло К. Оборванная нить (крестьянская культура и культурная революция) / К.Мяло // Новый мир. - 1988. - № 8.
3 - Радищев А.Н. Избранные философские и общественно-политические произведения / А.Н.Радищев. - М.: Политиздат, 1952.
4 - Один из замечательных русских писателей XIX столетия Г.И. Успенский справедливо полагал, что для крестьянина помимо мирской, гражданской власти, существует "власть земли". Подчиняясь этой власти, крестьянин до конца своей жизни верно служит и не ропщет, отдает все свои физические и духовные силы "матушке земле".
5 - Давыдов Ю. Этика любви и метафизика своеволия / Ю.Давыдов. 2-е изд. - М.: Молодая гвардия, 1989.
6 - "Расходным хозяйством" В.Зомбарт называет такие формы ведения хозяйства, при которых сначала даны расходы, по которым и определяются доходы. К такого рода хозяйствам он относит, за редким исключением, все типы хозяйствования докапиталистической эпохи .
7 - Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т. 4 / Аристотель. - М.,1983.
8 - Каутский К. Аграрный вопрос / К.Каутский. - Харьков: Пролетариат, 1923.
Средневековая Европа сильно отличалась от современной цивилизации: территория ее была покрыта лесами и болотами, а люди поселялись на пространствах, где смогли вырубить деревья, осушить топи и заняться земледелием. Как жили крестьяне в Средние века, чем питались и занимались?
Средневековье и эпоха феодализма
История Средних веков охватывает период с V по начало XVI век, вплоть до наступления эпохи Нового времени, и относится в основном к странам Западной Европы. Для этого периода характерны специфические особенности жизни: феодальная система взаимоотношений между землевладельцами и крестьянами, существование сеньоров и вассалов, доминирующая роль церкви в жизни всего населения.
Одна из главных особенностей истории Средних веков в Европе — существование феодализма, особого общественно-экономического уклада и способа производства.
В результате междоусобных войн, крестовых походов и других военных действий, короли одаривали своих вассалов землями, на которых те строили себе поместья или замки. Как правило, дарилась вся земля вместе с живущими на ней людьми.
Зависимость крестьян от феодалов
Богатый сеньор получал во владение все окружающие замок земли, на которых располагались деревни с крестьянами. Практически все, чем занимались крестьяне в Средние века, облагалось налогом. Бедные люди, возделывая землю свою и его, платили сеньору не только дань, но также за использование разных приспособлений для обработки урожая: печи, мельницы, пресса для давки винограда. Налог они отдавали натуральными продуктами: зерном, медом, вином.
Все крестьяне находились в сильной зависимости от своего феодала, практически они работали на него рабским трудом, питаясь тем, что оставалось после выращивания урожая, большую часть из которого отдавалась своему господину и церкви.
Между вассалами периодически происходили войны, во время которых крестьяне просили о защите своего хозяина, за что они вынуждены были отдавать ему свой надел, а в будущем становились полностью зависимыми от него.
Деление крестьян на группы
Чтобы понять, как жили крестьяне в Средние века, нужно разобраться во взаимоотношениях между феодалом и бедными жителями, которые проживали в деревнях на прилегающих к замку территориях, обрабатывали земельные участки.
Орудия труда крестьян в Средние века в поле были примитивными. Самые бедные боронили землю бревном, другие — бороной. Позже появились косы и вилы, сделанные из железа, а также лопаты, топоры и грабли. С IX века на полях стали применять тяжелые колесные плуги, на легких почвах использовали соху. Для уборки урожая предназначались серпы и цепи для обмолота.
Все орудия труда в Средневековье оставались неизменными многие столетия, ведь у крестьян не было денег для приобретения новых, а их феодалы были не заинтересованы в усовершенствовании условий труда, их волновало только получение большого урожая с минимальными затратами.
Недовольство крестьян
История Средневековья отличается постоянным противостоянием между крупными землевладельцами, а также феодальными взаимоотношениями богатых сеньоров и обнищавшего крестьянства. Это положение сформировалось на руинах античного общества, в котором существовали рабство, ярко проявившееся в эпоху Римской империи.
Достаточно тяжелые условия того, как жили крестьяне в Средние века, лишение их земельных наделов и имущества, часто вызывали протесты, которые выражались в разных формах. Некоторые отчаявшиеся бежали от своих хозяев, другие устраивали массовые бунты. Восставшие крестьяне почти всегда терпели поражение из-за неорганизованности и стихийности. После таких бунтов феодалы стремились закреплять размеры повинностей, чтобы остановить их бесконечный рост и уменьшить недовольство бедных людей.
Конец эпохи Средневековья и рабской жизни крестьян
По мере роста экономики и появления производства к концу эпохи Средневековья произошел промышленный переворот, многие жители деревень стали переезжать в города. Среди бедного населения и представителей других сословий начали преобладать гуманистические взгляды, которые считали личную свободу для каждого человека важной целью.
По мере отказа от феодальной системы пришла эпоха, названная Новым временем, в которой уже не было места устаревшим взаимоотношениям между крестьянами и их сеньорами.
«…В цикле очерков «Крестьянин и крестьянский труд» Успенский поставил перед собой задачу определить то начало, которое управляет жизнью крестьянина-труженика, формирует его умственные интересы и нравственные идеалы. Этим началом Успенский признал земледельческий труд. Наблюдая жизнь Ивана Ермолаевича, рассказчик, а вместе с ним и автор приходят к выводу, что, несмотря на тяжелые условия пореформенной деревни, крестьянин-земледелец любит свой труд, тонко понимает его красоту и поэзию. Вся жизнь крестьянина-труженика, весь его бытовой и семейный уклад, все его взгляды на окружающий мир подчинены труду, и это придает внутреннюю цельность его существованию. Лучшим выражением поэтических идеалов народа, неразрывно связанных с трудом, Успенский считает поэзию Кольцова…»
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Крестьянин и крестьянский труд (Г. И. Успенский, 1880) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .
II. Общий взгляд на крестьянскую жизнь
Но что всего поразительнее в этом взаимном нашем непонимании друг друга, так это то, что Иван Ермолаевич выказывает непонимание в особенно сильной степени именно относительно крестьянских дел, вопросов крестьянской жизни, о которых я нахожу нужным беседовать с ним очень часто. Замечательно, что всякий раз, когда речь коснется так называемых крестьянских интересов, то есть интересов, касающихся непосредственно Ивана Ермолаевича, тут-то он особенно как-то деревенеет, тут он именно «не ведет ухом», ничего не слышит, очевидно, не хочет слышать и зевает ужаснейшим образом. Это полнейшее равнодушие к «собственным своим» интересам поражало меня в высшей степени. На мой взгляд, жизнь современного крестьянина на каждом шагу, кажется, вопиет о том, что только дружество, сотоварищество, взаимное сознание пользы общинного, коллективного труда на общую пользу – суть единственная надежда крестьянского мира на более или менее лучшее будущее, единственная возможность «сократить» те невероятные размеры труда, поглощающего всю крестьянскую жизнь, не оставляя досуга, который теперь лежит на крестьянине таким тяжелым и, как мне казалось (и кажется), бесплодным бременем. Посмотрите в самом деле, что это за жизнь, и посудите, из-за чего человек бьется. Крестьянская пословица говорит: «лето работает на зиму, а зима на лето». И точно: летом с утра до ночи без передышки бьются с косьбой, с жнивом, а зимой скотина съест сено, а люди хлеб, весну и осень идут хлопоты приготовить пашню для людей и животных, летом соберут, что даст пашня, а зимой съедят. Труд постоянный, и никакого результата, кроме навоза, да и того не остается, ибо и он идет в землю, земля ест навоз, люди и скот едят, что дает земля. Сам бог, отец небесный, поминается только как участник в этой бесплодной по результатам деятельности лаборатории. Бог дает дождь, вёдро, нужные для сена, овса, которые нужны для лошадей, овец, коров и людей, а в результате – навоз, нужный для земли, и т. д. до бесконечности. Промучившись (на мой взгляд) таким образом лет семьдесят, обыватель и сам отправляется в землю.
Присматриваясь к непрерывному труду, вплетенному в этот вековечный химический процесс жизни, я (человек, деревне совершенно посторонний) ничем иным не могу объяснить себе этой беспрерывной неустанности труда, как только тем, что все живые существа, участвующие в нем, «должны быть сыты» для поддержания собственного своего существования. Я очень хорошо знаю и понимаю, что кроме непрерывного труда химический круговорот наблюдаемой мною жизни также переплетен во всех направлениях страданиями сердца, радостями и горестями; тут слышен плач, там стоны, там скрежет зубовный; я очень хорошо знаю, что кроме химического элемента во всем этом процессе постоянно слышится и чувствуется «человек», но именно потому-то, что я это понимаю, меня поражает и бесплодность труда, бесплодность по отношению к человеку, к его слезам, радостям и к зубовному его скрежету. Именно в человеческом-то смысле или, говоря точнее, «в расчете-то на человека» бесплодность неустанного труда оказывается поразительною. Как бы я пристально ни вглядывался в него, как бы ни ужасался его размеров – я решительно не вижу, чтобы в глубине этого труда и в его конечном результате лежали мысль и забота о человеке в размерах, достойных этого неустанного труда.
Повторяю опять: забота эта есть, но она не смеет равняться с заботами, например, о скотине. Вот, например, у Ивана Ермолаевича баран, по имени «Сенька», зашиб рогами мальчика; мальчик некоторое время лежал без чувства, потом, очнувшись, некоторое время рыдал, как помешанный, от испуга. И теперь едва ли испуг этот не останется в нем на всю жизнь; Иван Ермолаевич и его жена оба «мучились» над мальчишкой: прикладывали что-то, например навоз теплый, поили травами, вообще лечили и болели душой; но лечили они его средствами, какие найдутся «вокруг дому», как и вообще лечатся крестьяне; а вот захромала у Ивана Ермолаевича кобыла, полечил он ее также собственными средствами, также намазывал на тряпку (тряпка уж сама по себе в деревне как бы медикамент) какую-то дрянь, а кончил тем, что поехал и привез коновала и три рубля серебром ему не пожалел. Очень хорошо знаю, чем могут мне объяснить эту разницу отношений Ивана Ермолаевича к лошади и человеку, но никак не могу не обратить внимания на то, что вот для лошади в народе есть уже профессия коновала, и профессия не вполне шарлатанская; к услугам коновала прибегают и культурные владетели лошадей. У коновала есть «инструменты», выдуманные народом, есть «верные», точные средства, а для человека ничего в этом роде не выдумано кроме знахарей, которые далеко ниже по познаниям коновала и, как всем известно, преисполнены шарлатанства, выезжают на невежестве, тогда как коновалу на незнании своего дела никоим образом выехать невозможно: всякий крестьянин и сам в этих (лошадиных) делах понимает очень много. А вот когда мальчишка орет, то тут могут только плакать и прикладывать тряпку с навозом или с чем-нибудь другим, что тут «около дому» валяется, как никуда негодная дрянь. Единственно, чем я могу объяснить такое внимание к лошади, это тем, что она нужна в каторжном труде ежедневном и неустанном, так как без этого труда ни Ивану Ермолаевичу, ни его мальчишке нечего было бы есть. Да и сам Иван Ермолаевич, подводя итог своим ежегодным трудам, говорит, что в конце концов «только что сыты, больше ничего!» Я это хорошо вижу и глубоко сожалею Ивана Ермолаевича и всех ему подобных, но в то же время меня поражает следующее обстоятельство.
На том самом месте, где Иван Ермолаевич «бьется» над работой из-за того только, чтоб быть сытым, точно так же бились, ни много ни мало как тысячу лет, его предки и, можете себе представить, решительно ничего не выдумали и не сделали для того, чтобы хоть капельку облегчить ему возможность быть «сытым». Предки, тысячу лет жившие на этом самом месте (и в настоящее время давно распаханные «под овес» и в виде овса съеденные скотиной), даже мысли о том, что каторжный труд из-за необходимости быть сытыми должен быть облегчаем, не оставили своим потомкам; в этом смысле о предках нет ни малейших воспоминаний. У Соловьева, в «Истории», еще можно кое-что узнать насчет здешнего прошлого; но здесь, на самом месте, «никому» и «ничего неизвестно». Хуже той обстановки, в которой находится труд крестьянина, представить себе нет возможности, и надобно думать, что тысячу лет тому назад были те же лапти, та же соха, та же тяга, что и теперь. Не осталось от прародителей ни путей сообщения, ни мостов, ни малейших улучшений, облегчающих труд. Мост, который вы видите, построен потомками и еле держится. Все орудия труда первобытны, тяжелы, неудобны и т. д. Прародители оставили Ивану Ермолаевичу непроездное болото, чрез которое можно перебираться только зимой, и, как мне кажется, Иван Ермолаевич оставит своему мальчишке болото в том же самом виде. И его мальчонко будет вязнуть, «биться с лошадью», так же как бьется Иван Ермолаевич. Но, оставив прародителей в стороне, я, в качестве человека постороннего деревенской жизни и деревенскому труду, решительно недоумеваю и теряюсь в догадках, объясняя себе это видимое мне и совершенно непостижимое для меня равнодушие – положим, хоть в Иване Ермолаевиче – относительно «облегчения» этой необходимости быть «сытым». Я решительно не понимаю, почему Иван Ермолаевич, который непременно поднимает обрывок веревки или гвоздя, если они попадутся ему на дороге, теряет, в лице многих таких же, как и он, истинных «крестьян», сотни, тысячи рублей на продуктах собственного своего каторжного труда, сотни, даже тысячи, которые несомненно облегчили бы, улучшили его благосостояние. и дали бы возможность заботиться о мальчишке более, чем о жеребенке. В отношении этого равнодушия к собственной выгоде на моих глазах происходят удивительные нелепости. Например, сено в здешних местах – продукт, могущий доставить почти такую же денежную поддержку, как лен в Пскове или пшеница в Самаре, с тою, однако, разницею, что сено растет «даром». Косят его здесь все крестьяне, в том числе и Иван Ермолаевич, и потому что вывезти его летом нельзя, – так как местность перерезана болотом, – продает его «по нужде» на месте за самую ничтожную цену кулакам и барышникам, которые, дождавшись зимы, то есть времени, когда болото замерзнет, вывозят сено в Петербург и продают его втридорога. На глазах всех здешних крестьян постоянно, из года в год, происходят такие, например, вещи: местный кулачок, не имеющий покуда ничего кроме жадности, занимает на свой риск в соседнем ссудном товариществе полтораста рублей и начинает в течение мая, июня, июля месяцев, самых труднейших в крестьянской жизни, покупать сено по пяти или много много по десяти копеек за пуд; при первом снеге он вывозит его на большую дорогу, где немедленно ему дают тридцать и более копеек за пуд. На глазах всего честного мира человек, не шевельнув пальцем, наживает поистине кучу денег, которые при всех и кладет себе в карман. Каким образом Иван Ермолаевич дорожит гвоздем, говоря: «он денег стоит», и не дорожит сотнями рублей, которые он бросает кулаку на разживу? Ежегодно деревня накашивает до сорока тысяч пудов сена, и ежегодно кулачишко кладет в карман более пяти тысяч рублей серебром крестьянских денег у всех на глазах, не шевеля пальцем. Дорожит ли человек своим трудом, поступая таким образом? Если он дорожит, то неужели вся деревня (двадцать шесть дворов) не может, во имя облегчения общего труда, сделать того же, что и кулачишко? Они могут занять «на нужду» в двадцать шесть раз больше, чем кулачишко, и, следовательно, «могут» быть не в кабале, «могут» даже «сделать» цену своему товару, могут ждать цен и т. д. И ничего этого нет. Тысячу лет не могут завалить болота на протяжении четверти версты, что сразу бы необыкновенно увеличило доходность здешних мест, а между тем все Иваны Ермолаевичи отлично знают, что эту работу «на веки веков» можно сделать в два воскресенья, если каждый из двадцати шести дворов выставит человека с топором и лошадь.
И в то же время самые, на мой взгляд, пустяшные, ничего не стоящие мирские дела, вроде хоть мирской загороди или дележа лядины, поглощают массу общественного внимания: тут меряют по двадцати раз то, что давно вымерено, меряют и веревками, и саженями, и кольями, и лаптями, да чтобы носком непременно в пятку попадало; тут и значки, и жеребья, и значки на жеребьях – словом, тут все разработано, даже свыше необходимости, тут дело доведено даже до артистического совершенства, превращено почти «в церемонию». Я очень хорошо понимаю, что основанием к такой тщательности в самых пустяковых пустяках служит желание сделать дело «без обиды»; но почему необходимо быть драным за невзнос податей, почему необходимо драть или смотреть, как дерут, в то время, когда всем видно, что драный человек не платит потому, что откармливает кулачишку, – этого я не понимаю.
Не менее непонятными кажутся мне и те случаи, когда местный крестьянин, благодаря какому-нибудь неожиданному обстоятельству, как бы образумливался и начинал понимать «собственную свою пользу» в том виде, в каком понимать ее следует, и, главное, принимал при этом во внимание то обстоятельство, что время теперь не то, что было недавно, что теперь деревня должна подумать и о коллективной обороне. Один такой случай был у местных крестьян и заключается в следующем. Один неудачник землевладелец, задумавший вести «большое», по «иностранным образцам», хозяйство, как водится, разорился и ушел отсюда совсем. После него в деревне оказался сенной пресс. Машина соединила разрозненный крестьянский мир. Лучше всего, что за отсутствием барина она была «ничья». Додумались прессовать сено всем миром, сообща нанимать вагон и продавать в Петербурге. Пошло дело отлично, но на следующий год в Петербурге не стали принимать здешнего сена в прессованном виде. «Помилуйте! говорят, обрадовались, что выгодно, – и ну пихать в нутро всякую дрянь: то полено, то камень, то навозу набьют туда, благо не видать с боков…» Теперь здешнее сено покупалось в Петербурге не иначе, как с возов. Такое своеобразное понимание выгоды, конечно, имеет множество оснований, но вот что нехорошо: года два тому назад приехали из Лондона в ближний к нашим местам губернский город два англичанина. По-русски они ни слова не говорили и не говорят; приехали они честь честью, наняли дом самый лучший, завели какие-то экипажи, необыкновенные, на высоких колесах и т. д. В этих экипажах они разъезжают по городу с своими семействами перед обедом и после обеда и живут в свое удовольствие. Как же могло случиться, что немедленно же по их приезде вся сенная операция на сотни верст очутилась у них в руках? А между тем это факт, и сенное дело теперь находится в следующем виде: кулачишко, заняв деньги в ссудном товариществе, закупает у крестьян в «нужное» время, летом, за бесценок и поставляет «англичанам», а англичане поставляют в Петербург в разные казенные учреждения. Пресс действует попрежнему, но работает уж не на мир, а на англичанина. «Кому прессуете?» – «Чарльзу!» – отвечают мужики. Кулачишко, так тот просто благоговеет перед «англичанами», и именно потому, что они, кажется, н пальцем не шевельнут, всё только в экипажах на красных колесах ездят, а все дело забрали в руки. «Уж гос-с-спода! – говорит кулачишко. – Одно слово! Хоть бы взять Чарльз Иваныча или Диксон Петровича – одно слово, как ни оберни, – господа на отделку!» Таким образом в то время, как Диксон Петрович с Чарльз Ивановичем разъезжают с сигарами в зубах в своих отличных экипажах, «отдыхая» после завтрака и обеда, здешний крестьянин продолжает священнодействовать перед такой громадной общественной надобностью, как загородь, дает целые драматические представления при найме пастуха или при покупке быка – словом, всячески старается, чтоб «не обидеть» ни себя, ни ближнего даже на порошинку, и решительно не находит возможности замостить четверть версты болота, в котором и лежит корень очень многих из его ежедневных и ежечасных обид.
Примеров такого безграничного равнодушия к «собственной своей выгоде», как ее надо понимать при новых условиях крестьянской жизни, можно было бы привести очень много. Положительно на каждом шагу я, человек совершенно посторонний деревне, мог бы указать, что вот тут-то крестьяне теряют то-то, а вот здесь они явно расстроивают свое благосостояние. И, по неопытности моей, объясняя это видимое мне каторжное существование только тем, чтобы кое-как пробиться, «быть сытым», я не мог не волноваться, а по временам не выходить положительно «из себя», видя глубочайшее невнимание таких подлинных радетелей «крестьянства», как Иван Ермолаевич, ко всему, что облегчает труд, что передает выгоды этого труда в те руки, которым эти выгоды принадлежат по справедливости, и т. д. Много и долго распространялся я иногда на тему «о непонимании собственной пользы», о грабительстве, которому служат Иваны Ермолаевичи своими трудами и руками, и т. д. И все как к стене горох! О всяких коллективных оборонах против всевозможных современных зол, идущих на деревню, не могло быть и речи.
– Захотели вы с нашим народом! Нешто наш народ присогласишь? Нешто он что понимает?
Вот какие были ответы Ивана Ермолаевича на мои разглагольствия о «ихней пользе». Такой неустанный труженик не знал, куда, кому и зачем он платит, не имея никакого понятия о земстве, о выборе в гласные и т. д. Твердо был уверен, что все это до него ни капли не касается. О ссудосберегательном товариществе ровно ничего не понял из всех моих рассуждений и только заметил: «Брать-то хорошо, а вот отдавать-то как?.. Свяжешься… Бог с ним совсем». А когда я указывал на кулака, который берет и отдает и выгоду имеет, то Иван Ермолаевич говорил: «Ну, пес с ним… там уж это ихний расчет… А то свяжешься – не развязаться»…
Однажды он меня поразил самым неожиданным образом в разговоре об общественных крестьянских должностях:
– Все они (выборные) – народ ненадежный… Покуда живет крестьянством – ничего, а как выбрали в должность – чистая делается собака. Как присягу принял, точно в зверя оборачивается… По мне, так я, кажется, за миллион на это не согласился бы.
– На что?
– Например, принять присягу волостную. Я однова слушал, так обмер начисто. Как зачал поп вычитывать – «от отца, от матери отрекись, от братьев, сестер отрекись, от роду и племени откажись» – волоса у меня на макушке даже поднялись дыбом. Перед богом! Уж который человек таким манером себя проклял, так он от этого самого не иначе делается, как злодеем.
Такой взгляд на присягу несказанно меня удивил. Удивил он меня немало и в другой раз, когда я случайно застал его, как он учил своего сынишку молитвам. Иван Ермолаевич в бога верил крепко, непоколебимо крепко, близость бога ощущал почти до осязания, а молитвы читал по-своему: «Верую во единого бога отца, – учил он сынишку, – и в небо и землю. Видимо невидимо, слышимо неслышимо. Припонтистился еси, распилатился еси…» А дальше уж бог знает что было. Кончалась «Верую» так: «от лукавого. Аминь».
Все это, однакож, пустяки сравнительно вообще с невниманием к определению своего положения не только на белом свете, а в кругу даже двадцати шести дворов, среди которых Иван Ермолаевич жил, живет и жить будет. Не говоря о равнодушии к общественным порядкам, не касающимся непосредственно хозяйства, я замечал в Иване Ермолаевиче невнимание и к людям. Например, он отлично знал, сколько у кого скота, хлеба, что «дадено» за лошадь в таком-то дворе; словом, сколько у кого физических ресурсов к существованию. Но случись в этом дворе какое-нибудь из ряду выходящее событие, объяснить которое можно только зная «людей», участвовавших в нем, – не объяснит. Случилось в деревне два самоубийства, и никто ничего не мог объяснить. «Должно, деньги пропил», – говорили про солдата, который еще вчера работал в огороде, полол капусту, а сегодня найден под переметом. «Ведь это, братец, как сказать – отчего? Стало быть, уж ему так положено. Вот прошлый год тож вдова одна так же вот самовольно покончилась. А после нее осталось денег тридцать рублей, две коровы да картофелю мешка четыре – вот тут и думай! Скучал, скучал, глядишь – и задавился!»
Не раз, глядя на эту почти добровольную отдачу себя на съедение всем, кто пожелает, всем, у кого загребиста лапа, я в глубоком унынии восклицал, конечно в мыслях моих: «Боже мой! какие же нужны еще казни египетские, чтобы сокрушить в Иване Ермолаевиче это непоколебимое невнимание к «собственной пользе»!» Ведь это невнимание делает то, что через десять лет (много-много) Ивану Ермолаевичу и ему подобным нельзя будет жить на свете: они воспроизведут к тому времени два новые сословия, которые будут теснить и напирать на «крестьянство» с двух сторон: сверху будет наседать представитель третьего сословия, а снизу тот же брат мужик, но уже представитель четвертого сословия, которое неминуемо должно быть, если будет третье. Этот представитель четвертого деревенского сословия непременно будет зол (о происхождении злого мужика будет сказано в следующем отрывке) и неумолим в мщении, а мстить он будет за то, что очутился в дураках, то есть поймет наконец (и очень скоро), что он платится за свою дурость, что он был и есть дурак, дурак темный, отчего и разозлился сам на себя. И горько поплатятся за это все те, кто, по злому, хитрому умыслу, по невниманию или равнодушию, поставили его в это «дурацкое» положение. Другим словом нельзя определить этого положения, ибо если в русской деревне завелся хронический нищий, то только существованием какого-то неумного места в организации общественной, ничем другим это явление объяснить нельзя. Все есть для того, чтобы такого явления не было, – а оно уже есть; никакими резонами, мало-мальски подходящими к тому, что определяется словами «необходимость», «неизбежность», нельзя этого явления объяснить. Представитель русского четвертого сословия есть продукт бессердечной общественной невнимательности – ничего более. Впрочем, об этом после; теперь же возвратимся к Ивану Ермолаевичу.
Безмерное равнодушие Ивана Ермолаевича к напирающим на него бедствиям, в виде третьего и четвертого сословий, в виде, наконец, пришельца-переселенца из остзейских провинций, не раз становило меня втупик, и я недоумевал: что именно дает Ивану Ермолаевичу силу переносить свое труженическое существование? что держит его на свете и из каких лакомых приправ сварена та чечевичная похлебка, за которую он явно продает свое первородство? Неужели в самом деле Иван Ермолаевич и его тысячелетние предки «бьются» только из-за податей? Или в самом деле из-за куска хлеба? Но если бы это было так, Иван Ермолаевич не перенес бы удовольствия платить подати не только тысячу лет, но и тысячу минут. Когда ему что не нравится, надоедает, он нетерпелив; он даже внешнего приличия не соблюдает, когда ему что-нибудь не по нутру; ведь вот зевает же он самым потрясающим образом, когда я разговариваю с ним о вещах, которые он слушать не желает. Всякий раз, когда я заведу речь о коллективной обороне деревни, в том или другом виде, Иван Ермолаевич немедленно найдет предлог улизнуть от меня: то ему захочется спать, то болит нога, то надо поглядеть, отчего лают собаки? Словом, всегда найдет предлог увильнуть, и увильнет. Что же за приятность в податях? Что за удовольствие биться всю жизнь из-за них или только из-за хлеба? Неужели же такое существование можно назвать жизнью? А между тем Иван Ермолаевич, на мой взгляд, именно бьется, и именно из-за хлеба, ибо и сам он совершенно справедливо уверяет, что в конце концов он только что «сыт».
Крестьянский труд в изображении Н.А. Некрасова
I. Вступление
Труд крестьянина вызывает у Некрасова противоречивые чувства. С одной стороны, именно в труде проявляется сила народа, его богатые возможности. Крестьянин любит и умеет трудиться, праздность ему чужда. Именно крестьянский труд создаст то, что есть в России хорошего. С другой стороны, труд крестьянина — это труд подневольный, приносящий ему страдания.
II. Главная часть
1. Труд как радость и созидание. Во многих произведениях Некрасова крестьянский труд описывается именно с этой стороны. Трудом крестьянина создается все — от хлеба до железной дороги, которую строил все-таки не «граф Клейнмихель», а простой народ. («Железная дорога»). Труд — это основа самоуважения мужика, даже его гордости. В поэме «Кому на Руси жить хорошо» Яким Нагой недаром спрашивает Павлушу Веретенникова: «У нас поля обширные, // А не гораздо щедрые, // Скажи-ка, чьей рукой // С весны они оденутся, // А осенью разденутся?». Не белоручки нежные.
А люди мы великие // В работе и в гульбе!» С этими словами перекликаются и гордые слова Савелия: «Ты думаешь, Матренушка, // Мужик — не богатырь?». Даже ребенок ощущает эту гордость своим трудом («Крестьянские дети», «Мужичок с ноготок»). Труд — основа жизни крестьянина. Недаром истосковавшиеся по работе семеро странников в «Кому на Руси жить хорошо» так весело берутся за косьбу: «Проснулась, разгорелася // Привычка позабытая // К труду! Как зубы с голоду, // Работает у каждого // Проворная рука». Некрасов одним из первых опоэтизировал крестьянский труд, рассматривая его как основу существования и противопоставляя его праздности господствующих сословий.
2. Труд — страдание. В условиях эксплуататорского строя труд крестьянина — труд подневольный, не на себя, а на «бога, царя и господина»; это труд через силу, изматывающий и постепенно убивающий человека. Картинами такого труда наполнена и лирика Некрасова («Железная дорога», «На Волге», «Несжатая полоса» и др.), и в особенности поэма «Кому на Руси жить хорошо». Яким Нагой, рассказывающий Веретенникову про то, как в непосильной работе «трещит крестьянский пуп», говорит о себе: «Он до смерти работает»; в этом же эпизоде Некрасов рисует и впечатляющий портрет крестьянина, измученного работой. Буквально о каторжной работе рассказывает Савелий. Особенно жалко Некрасову женщин и детей, надрывающихся на работе (стихотворения «Плач детей», «В полном разгаре страда деревенская…», история Матрены Тимофеевны в «Кому на Руси жить хорошо» и др.).
III. Заключение
Тема труда в творчестве Некрасова - одна из важнейших. В ней соединяются и гордость за русского мужика, и глубокое сочувствие к нему, и обличение господствующих сословий, сделавших труд - основу человеческой жизни - в буквальном смысле каторгой.
Загрузка...