Рассказчик (Алиханов Борис, Боб, Борис, Борька, Я) – Рассказчик
и писатель одновременно, герой и антигерой, центральный персонаж
прозы Довлатова, стягивающий к себе все сюжетные линии и одновременно
являющийся их первоначалом. Рассказчик часто, словно маску, натягивает
на себя биографию, внешность и даже фамилию своего создателя –
Довлатова. Прячась же под псевдонимами (в повести «Зона» и в шестом
«компромиссе» повести «Компромисс» это – Борис Алиханов, в повести
«Заповедник» – Борис), Рассказчик приватизирует не только авторскую
судьбу, но и его произведения, и даже семью, причем в любой из
повестей Рассказчик четко отождествляется со своим первоначалом
– Автором Довлатовым и, в принципе, не имеет типичного для литературных
героев отделенного от своего демиурга облика.
Рассказчик – не есть литературный образ, но также он – и не автопортрет.
Рассказчик воссоздается как участник диалога, где собеседник –
либо сама жизнь, либо Сергей Довлатов. «Книги Довлатова написаны
в профиль, его герой Долматов – такой же двойник, как у Чаплина
– Чарли. Сергей Довлатов – уникальный случай в русской литературе,
когда создается всеми книгами – единственный образ», – пишет В.
Соснора.
Можно сказать, перед нами советский вариант Пруста: цикл повестей
«В поисках утраченного героя» («только время я бы заменил пространством.
Пространством меняющихся обстоятельств», – замечает Рассказчик
в «Зоне»). У француза главный герой – время, у русского – сам
герой. Если десять человек рассказывают одну и ту же историю,
то на одиннадцатом она сама превращается в рассказчика. В повести
«Зона» Рассказчик описывает это так: «У меня началось раздвоение
личности. Жизнь превратилась в сюжет». Жизнь, рассказанная пять
раз подряд, не удлиняется, увы, даже вдвое. Рассказчик повествует
о своей один раз, но кажется, их значительно больше – и рассказчиков,
и жизней.
«Довлатов сразу и до конца понял, что единственные чернила писателя
– его собственная кровь», – отмечает В. Попов. Таким образом,
воссозданный из совокупности повестей Рассказчик имеет тот же
состав крови, что и Довлатов.
Биография Рассказчика подобна калейдоскопу. Из одних и тех же
стеклышек-событий складываются различные узоры. Все зависит от
угла зрения. А. Генис сводит все сюжеты Довлатова к «приключениям
слов». Исследователь творчества Довлатова А. Арьев определяет
его метод как «театрализованный реализм». Автор, он же рассказчик,
он же актер, он же персонаж и герой своих постановок, этакий литературный
кентавр – проигрывает одну и ту же жизнь, меняя всякий раз интонации
и декорации. При этом декорации, то есть, реальные факты, меняются
значительно чаще.
«Фактические ошибки – часть моей поэтики», – отмечает Довлатов,
он же Рассказчик. Поэтому биография Рассказчика расплывается,
двоится, как пейзаж за промокшим окном. В театре выносят декорации,
остаются герои; в жизни выносят героев, остаются декорации; Довлатов
пролез в щель между театром и жизнью, минуя, по собственному выражению,
волчий капкан перед лазом.
Если в природе действительно существует «социалистический реализм»,
то Довлатов – представитель «социалистического романтизма», направления,
затянувшего в свой поток И. Бродского, В. Аксенова, А. Вампилова,
Сашу Соколова и многих других. Разница в том, что герои большинства
социалистических романтиков рефлексируют на стыке общей трагедии
и личной гордыни, что переводит общую беду в ранг частной. Довлатовский
Рассказчик мучается на стыке личной трагедии и общего абсурда,
что возвышает его голос до общенационального регистра. «Вдруг
у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной,
небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти,
злобы... От слез я на минуту потерял зрение» (повесть «Зона»).
Рассказчик ощущает столь высокое волнение в весьма специфической
обстановке. Он – надзиратель в лагере особого режима. На празднование
шестидесятилетия советской власти зеки поют хором «Интернационал».
Рассказчик не любит ни советскую власть, ни свою должность, ни
зеков. Зеков – не любит менее всего. И все же плачет. Жизнь превращается
в театр, театр оказывается жизнью.
В повести «Наши» мы видим предков и родственников Рассказчика.
Прадед его – Моисей, сын Моисея – Исаак. Прадед – крестьянин-еврей,
сын Исаак переселяется в город Владивосток, породив по пути, в
Харбине, сына Доната – отца Рассказчика. Деда Исаака Николай І
берет за огромный рост в гвардию. Младший брат Доната уезжает
в Бельгию, а оттуда – в США. В тридцатые деда арестовали. И расстреляли.
В преданиях осталась необыкновенная сила старика, способного в
одиночку переставить грузовик. Дед Степан (по матери) – с Кавказа.
Он никому не подчинялся, даже стихийным бедствиям. Во время тифлиского
землетрясения он остается в своем доме. Дом развалился, пока дед
вздремнул в кресле: «Посреди руин сидел в глубоком кресле мой
дед... На коленях его лежала газета. У ног стояла бутылка вина».
Умер он загадочно, как и жил. Однажды он встал и направился к
оврагу, откуда сурово шагнул в реку. Легендарные деды Рассказчика
напоминают представителей рода Буэндиа из «Ста лет одиночества».
Отец был актером. В Ленинграде закончил театральный институт.
Стал режиссером. Затем его выгнали из театра: «еврей, отец расстрелян,
младший брат за границей». Он казался «обитателем горьковской
ночлежки. Он напоминал разом – Пушкина и американского безработного».
Родители развелись, когда Рассказчику было восемь лет. От второго
брака у отца появилась дочь. Он стал преподавать в музучилище.
Дочь от второго брака «полюбила сиониста» – отца снова выгнали
с работы. Через год после отъезда Рассказчика он приехал в Америку.
Что касается последнего, то начало его трудовой биографии описано
в повести «Ремесло» от первого лица. Правда, Довлатов родился
третьего, Рассказчик – четвертого сентября. По воспоминаниям Рассказчика
однажды его захотел ущипнуть за щечку сам А. Платонов. Гений,
прогуливаясь, столкнулся на бульваре с мамой, везущей в коляске
будущего гения. Почти Пушкин и Державин. Вскоре из грудного пушкиненка
Рассказчик превратился в «толстого застенчивого мальчика» из бедной
семьи. В 1952 в г. «Ленинские искры» были опубликованы четыре
стихотворения Рассказчика. « Одно... про Сталина, три – про животных».
Дальнейшая биография вновь из повести «Наши». Рассказчик – победитель
всесоюзного конкурса юных поэтов. Школу юный поэт заканчивает
плохо. Затем поступает в Университет. В повести «Филиал» указаны
год и факультет – «в августе шестидесятого года я поступил на
филфак». Дальнейшие следы Рассказчика распыляются. Меняются причины
ухода из Университета, имена любимых женщин, детали знакомств
и расставаний, дата отъезда за границу. Поэтому его дальнейшая
судьба компилируется из разных произведений, некоторые разночтения
указываются в скобках. Учится Рассказчик плохо. Влюбляется в красивую
девушку – Тасю (в «Ремесле» и «Чемодане» она названа Асей). Любовь
оказывается слишком сложной. Рассказчик перестает учиться. У него
остается время исключительно на ревность и анализ взаимоотношений
с любимой. Его выгоняют из Университета (в «Чемодане» он переходит
на другой факультет, в «Филиале» – бросает Университет из-за Таси).
Он снимает шестиметровую комнату. Работает смотрителем фасадов
(в «Филиале)», в «Чемодане» Рассказчик – ученик камнереза, зарабатывает
фарцой. Тася-Ася красива, легкомысленна, ветрена. Иногда она –
первая жена, иногда – просто любовница. В день знакомства с Рассказчиком
на ней импортная кофточка («Филиал») и отечественные туфельки,
в «Чемодане» же, наоборот, импортные туфельки.
Рассказчик путает не только ее одежду. Так, в «Филиале», встретив
Тасю уже в Америке, через двадцать восемь лет после знакомства
(в «Чемодане» – через пятнадцать–двадцать), Рассказчик вспоминает
одно из счастливых пробуждений во дни их молодой любви. Глядя
на Тасю, он говорит ей: « И утро тебе к лицу». В «Заповеднике»
проснувшийся Рассказчик (теперь Борис) говорит своей жене, Тане:
« И утро тебе к лицу». Жена и первая любовь разнятся фактически,
но совпадают вербально. Впрочем, Рассказчик часто вкладывает одни
и те же слова в уста разных персонажей. Так, в «Наших» мальчик,
везущий Рассказчика в село, изрекает ту же мистическую фразу,
что и алкоголик Михал Иваныч в «Заповеднике»: «Эх... Поплыли муды
да по глыбкой воды». Поэт Рувим Ковригин («Филиал») произносит
тот же монолог, что и реально существующий поэт Наум Коржавин.
Несуществующий писатель Панаев («Филиал») рассказывает ту же историю,
что и В. Некрасов (известный русский советский писатель) в «Ремесле».
Расставшись с первой любовью и распрощавшись с Университетом,
Рассказчик уходит в армию – в лагерные охранники. Выбор он делает
добровольно. Об этом вся повесть « Зона». Причем, в отличие от
Достоевского, Солженицына, Шаламова Рассказчик – по другую сторону
ограждения. Из повестей «Зона» и «Филиал» мы узнаем, что Рассказчик
– в прошлом боксер-тяжеловес. В армии на учебном пункте он возобновляет
тренировки. В декабре получает отпуск – отправляется в Ленинград.
Тася-Ася отказывается с ним встречаться. После службы, в шестьдесят
четвертом, возвращается в Ленинград («Ремесло»): « в тощем рюкзаке
лежала «Зона». Тринадцатого декабря 1967 происходит первое обсуждение
в Союзе Писателей, Рассказчика публикуют в «Юности», он неплохо
зарабатывает. Поступает в городскую многотиражку. Сотрудничает
в журналах «Аврора», «Звезда» (Ремесло). Далее, по разным версиям
то ли в шестьдесят восьмом, то ли позже срывается в Таллинн. В
«Ремесле» причина – «долги, семейные неурядицы», в «Компромиссе»
– пьянка. В «Ремесле» Рассказчик отправляется в Таллинн с одной
сменой белья и двадцатью шестью рублями в кармане, в «Компромиссе»–
без ничего и с шестнадцатью рублями. О бытии в Таллинне повествует
повесть «Компромисс». Рассказчик становится «внештатным автором
в журнале» «Молодежь Эстонии», затем – штатным в отделе информации
газеты «Советская Эстония». Все это время пишет и пьет. Иногда,
впрочем, пьет и пишет. Его протест против бессознательного абсурда
советской жизни превращается в осознанный абсурд жизни личной.
Типологически Рассказчик близок Веничке Ерофееву из поэмы «Москва-Петушки»
и Зилову из «Утиной охоты» А. Вампилова. Попивая, повествователь
подготавливает книгу из 16 рассказов. Книга получает добро в ЦК
Эстонии. В это же время Рассказчик дает приятелю почитать «Зону»,
у того КГБ производит обыск, находит «Зону», после чего книга,
за которую автор успел получить 100%-ый аванс, запрещается. В
газете Рассказчика осуждают, как алкоголика и антисоветчика –
он уходит из газеты и возвращается в Ленинград, начинает работать
в детском журнале «Костер» вместо ушедшей в декрет сотрудницы,
постепенно превращаясь из «жертвы режима» в функционера: «В Костре
исправно душил живое слово. Затем... шел в … «Советский писатель».
Там исправно душили меня. Я был одновременно хищником и жертвой».
От судьбы литературного Андрея Бульбы Рассказчика спасает вернувшаяся
из декрета сотрудница. Двадцать третьего апреля 1976 г. он уходит
из журнала («Ремесло»). В этом же году его печатают за границей.
В этом же уезжает жена. По версии повести «Наши» за месяц до отъезда
супруги Рассказчик уезжает в Пушкинский заповедник. По версии
повести «Заповедник» жена приезжает к Рассказчику в Пушкинские
Горы – и только тогда он узнает о разлуке. По версии повести «Чемодан»
подготовка к отъезду проходит на его глазах. Затем, с небольшими
вариациями, Рассказчик запивает. «Дальнейшие события излагаю пунктиром.
Обвинение в тунеядстве и притонодержательстве... Подписка о невыезде...
Какие–то неясные побои в милиции... Серия передач «Немецкой волны»...
Арест и суд...Девять суток в Каляевской тюрьме... Неожиданное
освобождение... ОВИР». Прежде, чем перейти к заключительному периоду
существования Рассказчика, следует отметить все варианты его женитьбы.
В повести «Заповедник» жену зовут Татьяна. Рассказчик встречает
ее в мастерской приятеля. После женитьбы, обмена двух квартир
и съезда в одну двухкомнатную у Рассказчика появляется дочь Маша.
Разводятся супруги за полтора года до поездки Рассказчика в Пушкинские
Горы. В заповедник Татьяна приезжает, чтобы уговорить бывшего
мужа уехать вместе с семьей. Тот отказывается, хотя женаты они
«без малого десять лет». «Это уже не любовь, а судьба», – думает
Рассказчик о невозможной и нерасторжимой связи с женой. В повести
«Наши» знакомство с женой происходит в шестьдесят третьем году.
Проснувшись после пьянки Рассказчик обнаруживает рядом с собой
незнакомую девушку. Ее зовут Лена. Так и происходит их свадьба.
Лена остается жить у Рассказчика. Рожает дочь. Работает в парикмахерской.
Затем – корректором. Затем уезжает с дочкой в США. В повести «Чемодан»
жена приходит в дом Рассказчика как агитатор во время выборов.
Имя ей – Елена Борисовна. Вместо агитации граждане женятся. Рождается
дочь Катя. Затем жена с дочкой уезжают в США. Последнее из разночтений
касается географии. В повести «Наши» Рассказчик летит в США с
мамой – и через Австрию, они останавливаются в гостинице «Адмирал»,
в «Чемодане» он летит туда же, но один – и через Италию, а живет
уже в гостинице «Диана». Среднеарифметически эмиграция происходит
в 1978г. Итак, из названий повестей вырисовывается метафорическая
география жизни Рассказчика. «Зона» – Ленинград, Россия; «Заповедник»
– Россия; «Ремесло» – Таллинн, Эстония; «Филиал» – Нью–Йорк, США.
США – филиал России. И, одновременно, финал. Об этом – последние
повести Довлатова. В «Иностранке» Рассказчик встречает в Нью-Йорке
землячку – Марусю Татарович. Ее судьба, столь же хаотичная, как
и у него, приводит Рассказчика к пониманию одной фундаментальной
вещи. Она выражена в финале повествования, в письме к Марусе:
«Веришь ли, я иногда почти кричу: «О, Господи! Какая честь! Какая
незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!» Это уже не ностальгия.
Это напоминает душу, смотрящую на свое тело. В последней повести
«(Филиал») Рассказчик – радиожурналист, ведущий на радиостанции
«Третья волна». Ему сорок пять лет. На радио он сотрудничает «лет
десять». В России – перестройка, Набоков и Ходасевич. Рассказчик
отправляется на эмигрантский симпозиум в Лос-Анджелес. Там он
понимает: « будущее наше, как у раков,– позади». Там же он встречает
свою первую любовь – Тасю. Мы узнаем ее фамилию – Мелешко (по
странному совпадению такая же была у сослуживца Рассказчика в
лагере – сержанта Мелешко). Вспоминать прошлое и первую любовь
больно. От боли может спасти настоящее. Рассказчик звонит в Нью-Йорк.
Трижды. Один раз – жене. Один – дочке. Один – сыну. Вывод не то,
чтобы оптимистический, но утвердительный. Когда нет отечества,
остается семья. Остается русский язык. Остается то, что сказано.
Кроме фактов, как видим, весьма зыбких, Рассказчик предлагает
читателю определенный взгляд на жизнь. Он определяет это так.
«У меня нет мировоззрения. У меня есть миросозерцание».
Можно выделить основные пункты этого «миросозерцания», представляющие
достаточно сложную и логичную этическую и эстетическую систему
(второй и третий уровень человеческого существования по любимому
Рассказчиком Кьеркегору). Итак:
1. Стиль («Он был носителем стиля», П. Вайль). « Надо либо жить,
либо писать. Либо слово, либо дело. Но твое дело – слово». «Слово
перевернуто вверх ногами. Из него высыпалось содержимое» («Зона»)
– перед нами манифест, близкий к акмеистическому своду («Наследие
символизма и акмеизм» Н. Гумилева и «Утро акмеизма» О. Мандельштама
– кстати, одного из двух любимых поэтов Довлатова). Задача Рассказчика
– вернуть в слово содержимое. И этим содержимым становится собственная
жизнь: «Даже когда я физически страдал, мне было хорошо. Голод,
боль, тоска – все становилось материалом... Фактически я уже писал».
Если бы душа могла удержать карандаш, мы бы обязательно прочитали
историю: «Смерть Довлатова» by Довлатов. Она бы выглядела так.
Люди в белых халатах.
Когда меня привезли в реанимацию, клиническая смерть уже наступила.
До этого, впрочем, была клиническая жизнь. Их объединяло отсутствие
перспективы. Врач на хорошем американском (мне никогда не стать
врачом) говорит: «Мистер, я не могу вас реанимировать. У вас нет
страховки». – Тем более, мистер,– говорю на русском, – следует
меня спасти. Это единственный-таки шанс ее завести. Боюсь, после
смерти мне уже ничего не выпишут. В царстве мертвых нет социальных
работников. Разве что там – территория России.
– Но деньги я получаю здесь,– возражает человек в белом халате.
– Пришлось умирать в машине «Скорой» – слава Богу, шофер не мешал
– страховки не клянчил.
– Как я потом узнал, он приехал в Нью–Йорк из Одессы.
2. Мораль. «Кто назовет аморальным – болото, вьюгу или жар пустыни?..»
« Насильственная мораль – это вызов силам природы. Бездеятельность
– единственное нравственной состояние...», – так думает Рассказчик
в первых своих повествованиях. Но жизнь приводит его к другому.
В «Иностранке» он говорит: « есть кое-что повыше справедливости...
милосердие.. «. Согласимся – милосердие, это уже действие. Или
бездействие, если требуется сотворить зло («умышленно... я зла
не делал»). «Я давно уже не разделяю людей на положительных и
отрицательных. А литературных героев – тем более... В этой повести
нет ангелов и нет злодеев... Один из героев – я сам»– вот позиция
скорее терпимости, чем безразличия.
3. Любовь. Рассказчика проводит четкую границу между временным
чувством и постоянным. Временное – это приключение, постоянное
– любовь. Хотя «критерии отсутствуют полностью. Несчастная любовь
– это я еще понимаю. А если все нормально?» Тем не менее, именно
нормальная любовь – к жене, детям, родине становится у Рассказчика
критерием истинности любви. Несколько раз он говорит о своих отношениях
с женой: «Это не любовь, это уже судьба». В отличие от Набокова,
Рассказчик любит и своих героев: «я – автор, вы – мои герои. И
живых я не любил бы вас так сильно».
4. Свобода соединяется с любовью, и даже неволя преодолевается
любовью: «мой язык, мой народ, моя безумная страна... Представь
себе, я люблю даже милиционеров». «Что может быть прекраснее внезапного
освобождения речи» – чувство свободы возникает, когда Рассказчик
на крыльце отделения милиции называет стукача Гурьянова стукачом
(п. «Заповедник»). Таким образом, свобода есть свободная речь,
которая, в свою очередь, есть любовь к свободной речи. Поэтому
Рассказчик свободен. По словам Муси (Маруси) Татарович:» Нормальный
человек, он и в Москве свободен».
5. Литература – то, в чем можно спрятаться от абсурда жизни; с
другой стороны, жизнь – то, что позволяет избавить от абсурда
литературу. Литература не есть «сублимация. Когда пытаешься возложить
на литературу ответственность за свои грехи» – «литературе нельзя
доверять свою жизнь. Поскольку добро и зло в литературе не разделимы
так же, как и в природе». «Моя литература стала дополнением к
жизни. Дополнением, без которого жизнь оказывалась совершенно
непотребной». Жизнь Рассказчика оказывается востребована такими
же, как он сам «ни ангелами, ни злодеями», то есть теми, кого
обычно называют народ.
Отправными точками для художественного повествования Сергея Довлатова послужили произведения Солженицина и Шаламова («Письмо издателю»).
«Зона» писателя выстроена как философский очерк, развивающий идеи парадоксального современного миро устройства. «Зона» раскинулась по обе стороны лагерных заборов», «… лагерь представляет собой довольно точную модель государства. Причем именно Советского государства». В лагере имеется политический режим (правила внутреннего распорядка), народ (заключенные), милиция (охрана). Там есть партийный аппарат, культура, индустрия. Есть все, чему положено быть в государстве».
Мир довлатовской «зоны» был ужасен. В этом мире убивали за пачку чая. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости - оставалось неизменным.
Надзиратель Сергей Довлатов признает, что «советская тюрьма - одна из бесчисленных форм тирании. Одна из форм тоталитарного всеобщего насилия». Однако, тем жизненнее становится театр абсурда - кульминация произведения, где роли Ленина и Дзержинского исполняют опасный рецидивист Гурин и осужденный Цуриков по прозвищу Мотыль.
Складывается ощущение, что художественный текст автора соткан из органумов и диафоний, т.е. двухголосий, мира «воли» и мира зоны», которые по сути ничем не отличаются. Вот одна наиболее яркая:
«Рисуешь на скале бизона - получаешь вечером жаркое». Автор проводит аналогию с лагерной живописью («лагерные портреты необычайно комплиментарны»). «На воле так изображают крупных партийных деятелей» - пишет Довлатов. Согласимся, что между «формулой бизона» и современной масс-медиа можно уверено ставить знак равенства.
Но есть красота и в лагерной жизни. Одно из восхитительных украшений - затейливый, картинно живописный, орнаментальный и щеголеватый язык. Лагерная речь помогает выжить героям Довлатова.
Лагерный монолог здесь - это законченный театральный спектакль. Это балаган, яркая, вызывающая и свободная творческая акция (Д.С.Лихачев).
Речь бывалого лагерника заменяет ему все привычные гражданские украшения. А именно - прическу, заграничный костюм, ботинки, галстук и очки. Более того - деньги, положение в обществе, награды и регалии. Хорошая лагерная речь является в лагере преимуществом такого же масштаба, как физическая сила. Хороший рассказчик на лесоповале значит гораздо больше, чем хороший писатель в Москве.
В лагере еще жива форма словесного поединка: «Что там у вас за дела? Поганку к юбилею заворачиваете?». Автор часто наблюдал эти бои - с разминкой, притворной апатией и внезапными фейерверками убийственного красноречия. С отточенными формулировками на уровне Крылова и Лафонтена:
«Волк и меченых берет…»
В лагере не клянутся родными и близкими. тут не услышишь божбы и многословный заверений. тут говорят:
Клянусь свободой!
Кстати о свободе. Исповедуя свой кодекс чести, герой Довлатова также может оказаться свободным за решеткой, как, например, рецидивист Кунцов (двойник Алиханова).
«Год назад… Фидель за какую-то провинность остановил этап. Сняв предохранитель, загнал колонну в ледяную речку. Зеки стояли молча, понимая, как опасен шестизарядный АКМ в руках неврастеника и труса.
Ко дню рождения Сергея ДовлатоваПроизведения Сергея Довлатова давно уже разлетелись на цитаты, как в свое время рассказы и фельетоны Михаила Зощенко. К сожалению, признание и популярность на родине пришли к писателю лишь после смерти. Никто не скажет и не напишет про его жизнь и творчество лучше, чем его современники. Мы собрали их воспоминания.
Иосиф Бродский
Зависимость реальности от стандартов, предлагаемых литературой, — явление чрезвычайно редкое. Стремление реальности навязать себя литературе — куда более распространенное. Все обходится благополучно, если писатель — просто повествователь, рассказывающий истории, случаи из жизни и т.п. Из такого повествования всегда можно выкинуть кусок, подрезать фабулу, переставить события, изменить имена героев и место действия. Если же писатель — стилист, неизбежна катастрофа: не только с его произведениями, но и житейская.
Сережа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта — большая редкость. Собеседник начинает чувствовать, что у него — каша во рту, и так это на деле и оказывается. Жизнь превращается действительно в соло на ундервуде, ибо рано или поздно человек в писателе впадает в зависимость от писателя в человеке, не от сюжета, но от стиля.
Соломон Волков
Я бы сравнил Довлатова с Высоцким, популярность которого была «от пионеров до пенсионеров», причем в самых разных кругах общества. Последними признали Довлатова те, кого в Америке называют «академиками», университетская профессура. Но в их кругу, конечно, популярность Довлатова не сравнится с таковой Бродского или даже Пригова, Сорокина и Пелевина. С Довлатовым происходит то, что Саша Генис обозначил так: «То, что трудно читается, легко объясняется, и наоборот».
Анатолий Найман
Он производил впечатление человека, которому доступно все, чего он ни пожелает: любая дружба, любая ответная влюбленность, свобода, деньги, элегантный костюм, беспредельная сила, любой талант. В действительности, однако, дела обстояли не так роскошно. Денег практически не было, влюблялись не только в него, друзьями становились, пусть на несколько дней, люди, которых он не знал по имени. Даже сила оказывалась достаточной лишь для перемещения в пространстве одного его могучего тела, и когда он помогал переезжать на новую квартиру моему брату, в ход пошли валидол и система длительных перекуров.
И талант. Он был наглядно талантлив, бесспорно талантлив, талантливо талантлив. Из всех своих возможностей проявить талант он выбрал литературу. Потому что это занятие ему в общем нравилось, потому что он литературу обожал, и еще потому, что талантливый человек, не привязавший себя ни к одному из предлагаемых ему стойл, считается «погубившим свой талант». Он был много одаренней писателя Довлатова, хотя он мог предъявить свои достижения «по гамбургскому счету» и в литературе. Подозреваю, что писательство было для него еще и средством отгородиться от порядков и людей, так или иначе терзающих каждого. Он был ранимый человек и своими книгами защищался, как ширмой. В конце концов всякая ширма берет на себя функции стены, как всякая маска — лица. Он ее украшению и укреплению отдавал почти все силы, публика таким его и воспринимала, таким и судила. Но жить ему было настолько же неуютно, как тем из нас, кто пользуется любой возможностью эту неуютность подчеркнуть и свою позицию отчужденности, то есть другую ширму, продемонстрировать.
Евгений Рейн
Он какое-то время в эмиграции писал на русские, советские темы, а потом остановился и долго не писал вообще. И это был мучительный для него период. Потом Серёжа написал два или три небольших и не самых удачных рассказа из эмигрантской русской жизни. Советский, русский материал был исчерпан, а на американские темы он писать не хотел или не мог — в общем, перед концом он был в ужасной депрессии, сильно пил.
Александр Генис
По-моему, Довлатов, заново открывший «средний штиль» Ломоносова, и сам не заметил совершённой им революции. Сергей просто физически не выносил, когда пишут «пах» вместо «пахнул», а за «представлять из себя» мог, как я выяснил, преследовать неделями.
Возделывая и пропалывая наш грамматический садик, Довлатов расчистил почву для всех. В «Новом американце» все стали взыскательными читателями других и настороженными писателями для себя. Боясь позора, мы, готовые отвечать за каждое лишнее, неточное или скучное слово, писали, озираясь, как в тылу врага.
Валерий Попов
Если ему не хватало жизни, он создавал искусственное поле напряжения, переживания. Проклятье писателя в том, что лоб себе разобьет, но историю расскажет. Осторожность тут неуместна. Кровь — и есть чернила. Он кровью писал. Своей и чужой тоже, потому что чужая кровь тоже на нем, он «вырезал» образы из окружающих. Начиная с образа собственного отца — и его он не пожалел «ради красного словца». В его руках все становилось ярче, интереснее, литературнее — и страшней. И с этим приходится смириться
Лев Лосев
Довлатов знал секрет, как писать интересно. То есть он не был авангардистом. После многих лет приглядывания к литературному авангарду я понял его главный секрет: авангардисты — это те, кто не умеет писать интересно. Чуя за собой этот недостаток и понимая, что никакими манифестами и теоретизированиями читателя, которому скучно, не заставишь поверить, что ему интересно, авангардисты прибегают к трюкам. Те, кто попроще, сдабривают свои сочинения эксгибиционизмом и прочими нарушениями налагаемых цивилизацией запретов. Рассчитывают на общечеловеческий интерес к непристойности. Те, кто неначитанней, посмышленее, натягивают собственную прозу на каркас древнего мифа или превращают фабулу в головоломку. Расчет тут на то, что читателя увлечет распознавание знакомого мифа в незнакомой одежке, разгадывание головоломки. И этот расчет часто оправдывается. Чужое и общедоступное, не свое, не созданное литературным трудом и талантом, подсовывается читателю в качестве подлинного творения. Это можно сравнить с тем, как если бы вас пригласили на выступление канатоходца, а циркач вместо того, чтобы крутить сальто на проволоке, разделся догола и предложил вам полюбоваться своими приватными частями. Или вместо того, чтобы ходить по проволоке, прошелся бы по половице, но при этом показывая картинки с изображениями знаменитых канатоходцев.
eksmo.
Один наш приятель всю жизнь мечтал стать землевладельцем. Он восклицал:
— Как это прекрасно — иметь хотя бы горсточку собственной земли!
В результате друзья подарили ему на юбилей горшок с цветами.
("Записные Книжки")
Девушка-экскурсовод ела мороженое в тени. Я шагнул к ней:
— Давайте познакомимся.
— Аврора, — сказала она, протягивая липкую руку.
— А я, — говорю, — танкер Дербент. Девушка не обиделась.
— Над моим именем все смеются. Я привыкла... Что с вами? Вы красный!
— Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я — конституционный демократ.
— Нет, правда, вам худо?
— Пью много... Хотите пива?
— Зачем вы пьете? — спросила она. Что я мог ответить?
— Это секрет, — говорю, — маленькая тайна...
("Заповедник")
«Сцена в больнице. Меня везут на процедуру. На груди у меня лежит том Достоевского. Мне только что принесла его Нина Аловерт. Врач-американец спрашивает:
Что это за книга?
Достоевский.
- «Идиот»?
Нет, «Подросток».
Таков обычай? - интересуется врач.
Да, - говорю, - таков обычай. Русские писатели умирают с томом Достоевского на груди.
Американец спрашивает:
Ноу Байбл? (Не Библия?)
Нет, - говорю, - именно том Достоевского.
Американец посмотрел на меня с интересом».
Сергей Довлатов, «Соло на ундервуде»
— Это не ваше — "К утру подморозило..."?
— Нет, — говорил я.
— А это — "К утру распогодилось..."?
— Нет.
— А вот это — "К утру Ермил Федотович скончался..."?
— Ни в коем случае.
— А вот это, под названием "Марш одноногих"?
— "Марш одиноких", — поправил я. Он листал рукопись, повторяя:
— Посмотрим, что вы за рыбак... Посмотрим... И затем:
— Здесь у вас сказано: "...И только птицы кружились над гранитным монументом..." Желательно знать, что характеризуют собой эти птицы?
— Ничего, — сказал я, — они летают. Просто так. Это нормально.
— Чего это они у вас летают, — брезгливо поинтересовался редактор, — и зачем? В силу какой такой художественной необходимости?
— Летают, и все, — прошептал я, — обычное дело...
— Ну хорошо, допустим. Тогда скажите мне, что олицетворяют птицы в качестве нравственной эмблемы? Радиоволну или химическую клетку? Хронос или Демос?
От ужаса я стал шевелить пальцами ног.
— Еще один вопрос, последний. Вы — жаворонок или сова?
Я закричал, поджег бороду редактора и направился к выходу.
("Хочу быть сильным")
Вообще я уверен, что нищета и богатство — качества прирожденные. Такие же, например, как цвет волос или, допустим, музыкальный слух. Один рождается нищим, другой — богатым. И деньги тут фактически ни при чем. Можно быть нищим с деньгами. И — соответственно — принцем без единой копейки.
Я встречал богачей среди зеков на особом режиме. Там же мне попадались бедняки среди высших чинов лагерной администрации...
Бедняки при любых обстоятельствах терпят убытки. Бедняков постоянно штрафуют даже за то, что их собака оправилась в неположенном месте. Если бедняк случайно роняет мелочь, то деньги обязательно проваливаются в люк.
А у богатых все наоборот. Они находят деньги в старых пиджаках. Выигрывают по лотерее. Получают в наследство дачи от малознакомых родственников. Их собаки удостаиваются на выставках денежных премий...
("Иностранка")
Джаз — это стилистика жизни... Джазовый музыкант не исполнитель. Он — творец, созидающий на глазах у зрителей свое искусство — хрупкое, мгновенное, неуловимое, как тень падающих снежинок... Джаз — это восхитительный хаос, основу которого составляют доведенные до предела интуиция, вкус и чувство ансамбля... Джаз — это мы сами в лучшие наши часы. То есть, когда в нас соседствует душевный подъем, бесстрашие и откровенность...
("Довлатов и окрестности")
Три повести Сергея Довлатова, входящие в сборник, как обычно,автобиографичны. Впрочем, "как обычно" - слова неподходящие. Довлатову естьо чем рассказать. То, что он пережил, и то, как он смог это передать,всегда впечатляет. Этот человек умеет говорить правду. Поверьте, это нелегко- сказать людям правду о жизни и о них самих без того, чтобы не вызвать уних чувство скуки, презрительную ухмылку или пожатие плечами.Три повести: "Зона", "Заповедник" и "Филиал" непрерывно удерживаютчитателя в своем пространстве, абсурдном и узнаваемом одновременно.Из всех достоинств прозы Довлатова, я бы пожалуй, выделил ее живость.Людей, которых можно встретить на страницах его повестей, можно встретить ив реальной жизни, несмотря на то, что заурядных среди них нет, и на то, чтопо жизни можно пожно ползти ползком, цепляясь за каждую мелочь, а книгиДовлатова не имеют скучных мест. В каждом персонаже Довлатов подмечаетчерты, делающие человека героем комедии или трагедии, или того и другоговместе. Он мастер иронии и великий писатель. И еще посредник. Своимталантом, точностью зарисовок, незабываемыми образами он дарит людямвзаимопонимание.
Он хотел отметить свой 50-летний юбилей книгой рассказов, в которой было бы собрано все лучшее, что он написал. То есть к 50 годам Довлатов осознавал себя законченным писателем.
Получается поразительная штука. Довлатов как никто выразил человека своего поколения, социального статуса и, извините, гендера. Аутсайдера; любимца женщин и мужчин, но лучше женщин; наблюдателя. Человека, инстинктивно недоверчивого ко всяческому пафосу. Пьющего и непутевого.
Довлатов не похож на Бабеля, их все-таки разделяет несколько десятилетий. Но, пожалуй, в русской литературе нет более схожих друг с другом писателей по их отношению к стилю, по яростной и мучительной работе над словом, как бы банально и пафосно это не звучало.
У Довлатова на читателя работает все: абзацы, отсутствие буквенных повторов в начале слов, помещающихся в одно предложение, многоточия. Способность в одно короткое предложение загнать несколько слоев смысла. И, разумеется, феерический юмор, где больше горечи, чем веселья. Что, собственно, и заставляло благодарных читателей заучивать довлатовские фразочки наизусть, как когда-то Ильфа и Петрова, но не привлекло к нему по-настоящему массового читателя. Довлатов - все-таки писатель для интеллигенции, реалии его рассказов ближе тем, кто жил в Советском Союзе в 1970-е или в эмиграции в 1980-е.
Эмигрантский период Сергея Довлатова интересен не только тем, что писатель обрел свободу, начал печататься, превратился в объект восхищения и почитания, а затем стал знаменитостью в позднем Советском Союзе. В Америке писатель раскрылся в еще одной своей ипостаси - журналистской и редакторской. Довлатов и был замечательным журналистом - в границах дозволенного в советской прессе. Но его газетные колонки и радиоскрипты 1980-х - та высота в русской журналистике, взять которую едва ли кому-нибудь удастся.
То, что не было опубликовано в СССР, было рассказано в бесчисленных пивных, редакционных курилках, зачитано на кухнях и подпольных выставках. Все его фразы, ювелирно построенные метафоры, искрометные диалоги с подтекстом – живы и по сей день.
черпал сюжеты из жизни огромной ложкой и переделывал все, что его окружало, в литературу
Аутсайдеры Довлатова - без всяких метафор - лишние в нашем цивилизованном мире существа. Они нелепы с точки зрения оприходованных здравым смыслом критериев и мнений. И все-таки они люди. Ничем не уступающие в этом звании своим интеллектуальным тургеневским предтечам.
Конечно, термин «лишние люди» в России традиционно относят к интеллигенции, лишенной возможности реализоваться в подавленной всяческими репрессиями стране. И у Довлатова его персонажи - в основном, представители богемного андерграунда, всякого рода не печатающиеся поэты-метафизики. Но у него есть и другие герои, из других общественных слоев - например, спившиеся колхозники или солдаты лагерной охраны. Довлатов увидел и показал, что лишними в коммунистической утопии оказались буквально все
Жизненный путь Сергея Довлатова3 сентября 1941 года в Уфе родилсяСергей Довлатов – известный прозаик, журналист, яркий представитель третьей волны русской эмиграции, один из наиболее читаемых современных русских писателей во всем мире. С 1944 жил в Ленинграде. Был отчислен со второго курса Ленинградского университета. Оказавшись в армии, Сергей Довлатов служил охранником в лагерях Коми АССР. После возвращения из армии работал корреспондентом в многотиражной газете Ленинградского кораблестроительного института «За кадры верфям», затем выехал в Эстонию, где сотрудничал в газетах «Советская Эстония», «Вечерний Таллинн». Писал рецензии для журналов «Нева» и «Звезда». Произведения Довлатова-прозаика не издавались в СССР. В 1978 Довлатов эмигрировал в Вену, затем переехал в США. Стал одним из создателей русскоязычной газеты «Новый американец», тираж которой достигал 11 тысяч экземпляров, с 1980 по 1982 был ее главным редактором. В Америке проза Довлатова получила широкое признание, публиковалась в известнейших американских газетах и журналах. Он стал вторым после В.Набокова русским писателем, печатавшимся в журнале «Нью-Йоркер». Через пять дней после смерти Довлатова в России была сдана в набор его книга Заповедник , ставшая первым значительным произведения писателя, изданным на родине.Основные произведения Довлатова: Зона (1964–1982), Невидимая книга (1978), Соло на ундервуде: Записные книжки (1980),Компромисс (1981),Заповедник (1983), Наши (1983),Марш одиноких (1985), Ремесло (1985),Чемодан (1986), Иностранка (1986), Не только Бродский (1988). Основа произведений ДовлатоваВ основе всех произведений Довлатова – факты и события из биографии писателя. Зона – записки лагерного надзирателя, которым Довлатов служил в армии. Компромисс – история эстонского периода жизни Довлатова, его впечатления от работы журналистом. Заповедник – претворенный в горькое и ироничное повествование опыт работы экскурсоводом в Пушкинских Горах.Наши – семейный эпос Довлатовых. Чемодан – книга о вывезенном за границу житейском скарбе, воспоминания о ленинградской юности. Ремесло – заметки «литературного неудачника». Однако книги Довлатова не документальны, созданный в них жанр писатель называл «псевдодокументалистикой». Цель Довлатова не документальность, а «ощущение реальности», узнаваемости описанных ситуаций в творчески созданном выразительном «документе». В своих новеллах Довлатов точно передает стиль жизни и мироощущение поколения 60-х годов, атмосферу богемных собраний на ленинградских и московских кухнях, абсурд советской действительности, мытарства русских эмигрантов в Америке. Свою позицию в литературе Довлатов определял как позицию рассказчика, избегая называть себя писателем: «Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди. Для Довлатова драгоценен сам процесс рассказывания – удовольствие от «некоторого количества текста». Отсюда декларируемое Довлатовым предпочтение литературы американской литературе русской, Фолкнера и Хемингуэя – Достоевскому и Толстому. Опираясь на традицию американской литературы, Довлатов объединял свои новеллы в циклы, в которых каждая отдельно взятая история, включаясь в целое, оставалась самостоятельной. Циклы могли дополняться, видоизменяться, расширяться, приобретать новые оттенки.Нравственный смысл произведений ДовлатоваНравственный смысл своих произведений Довлатов видел в восстановлении нормы. Изображая в своих произведениях случайное, произвольное и нелепое, Довлатов касался абсурдных ситуаций не из любви к абсурду. При всей нелепости окружающей действительности герой Довлатова не утрачивает чувства нормального, естественного, гармоничного. Писатель проделывает путь от усложненных крайностей, противоречий к однозначной простоте. Стремлением «восстановить норму» порожден стиль и язык Довлатова.Довлатов – писатель-минималист, мастер сверхкороткой формы: рассказа, бытовой зарисовки, анекдота, афоризма. Стилю Довлатова присущ лаконизм, внимание к художественной детали, живая разговорная интонация. Характеры героев, как правило, раскрываются в виртуозно построенных диалогах, которые в прозе Довлатова преобладают над драматическими коллизиями. Довлатов любил повторять: «Сложное в литературе доступнее простого». В Зоне , Заповеднике , Чемодане автор пытается вернуть слову утраченное им содержание. Позиция рассказчика вела Довлатова и к уходу от оценочности. Обладая беспощадным зрением, Довлатов избегал выносить приговор своим героям, давать этическую оценку человеческим поступкам и отношениям. В художественном мире Довлатова охранник и заключенный, злодей и праведник уравнены в правах. Главная эмоция рассказчика – снисходительность: Писательская манера ДовлатоваВ писательской манере Довлатова абсурдное и смешное, трагическое и комическое, ирония и юмор тесно переплетены. По словам литературоведа А.Арьева, художественная мысль Довлатова – «рассказать, как странно живут люди – то печально смеясь, то смешно печалясь». В первой книге – сборнике рассказов Зона – Довлатов разворачивал впечатляющую картину мира, охваченного жестокостью, абсурдом и насилием. «Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая». Зона – записки тюремного надзирателя Алиханова, но, говоря о лагере, Довлатов порывает с лагерной темой, изображая «не зону и зеков, а жизнь и людей». Зона писалась тогда (1964), когда только что были опубликованы Колымские рассказы Шаламова и Один день Ивана Денисовича Солженицына, однако Довлатов избежал соблазна эксплуатировать экзотический жизненный материал. Акцент у Довлатова сделан не на воспроизведении чудовищных подробностей армейского и зековского быта, а на выявлении обычных жизненных пропорций добра и зла, горя и радости. Зона – модель мира, государства, человеческих отношений. В замкнутом пространстве усть-вымского лагпункта сгущаются, концентрируются обычные для человека и жизни в целом парадоксы и противоречия. В художественном мире Довлатова надзиратель – такая же жертва обстоятельств, как и заключенный. В противовес идейным моделям «каторжник-страдалец, охранник-злодей», «полицейский-герой, преступник-исчадие ада» Довлатов вычерчивал единую, уравнивающую шкалу: «По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир. Мы говорили на одном приблатненном языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения… Мы были очень похожи и даже – взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы». В другой книге Довлатова – Заповедник – всевозрастающий абсурд подчеркнут символической многоплановостью названия. Пушкинский заповедник, в который главный герой Алиханов приезжает на заработки, – клетка для гения, эпицентр фальши, заповедник человеческих нравов, изолированная от остального мира «зона культурных людей», Мекка ссыльного поэта, ныне возведенного в кумиры и удостоившегося мемориала. Прототипом Алиханова в Заповеднике был избран Иосиф Бродский, пытавшийся получить в Михайловском место библиотекаря. В то же время, Алиханов – это и бывший надзиратель из Зоны, и сам Довлатов, переживающий мучительный кризис, и – в более широком смысле – всякий опальный талант. Своеобразное развитие получала в Заповеднике пушкинская тема. Безрадостный июнь Алиханова уподоблен болдинской осени Пушкина: вокруг «минное поле жизни», впереди – ответственное решение, нелады с властями, опала, семейные горести. Уравнивая в правах Пушкина и Алиханова, Довлатов напоминал о человеческом смысле гениальной пушкинской поэзии, подчеркивал трагикомичность ситуации – хранители пушкинского культа глухи к явлению живого таланта. Герою Довлатова близко пушкинское «невмешательство в нравственность», стремление не преодолевать, а осваивать жизнь. Пушкин в восприятии Довлатова – «гениальный маленький человек», который «высоко парил, но стал жертвой обычного земного чувства, дав повод Булгарину заметить: «Великий был человек, а пропал, как заяц». Пафос пушкинского творчества Довлатов видит в сочувствии движению жизни в целом: «Не монархист, не заговорщик, не христианин – он был только поэтом, гением, сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе…». В сборнике Компромисс , написанном об эстонском, журналистском периоде своей жизни, Довлатов – герой и автор – выбирает между лживым, но оптимистичным взглядом на мир и подлинной жизнью с ее абсурдом и ущербом. Приукрашенные журналистские материалы Довлатова не имеют ничего общего с действительностью, изображенной в комментариях к ним. Довлатов уводит читателя за кулисы, показывая, что скрывается за внешним благополучием газетных репортажей, обманчивым фасадом.Довлатов летописец эмиграцииВ Иностранке Довлатов начинает выступать как летописец эмиграции, изображая эмигрантское существование в ироническом ключе. 108 - я улица Квинса, изображенная в Иностранке , – галерея непроизвольных шаржей на русских эмигрантов. Ленинградской молодости писателя посвящен сборник Чемодан – история человека, не состоявшегося ни в одной профессии. Каждый рассказ в сборнике Чемодан – о важном жизненном событии, непростых обстоятельствах. Но во всех этих серьезных, а подчас и драматичных, ситуациях автор «собирает чемодан», который становится олицетворением его эмигрантской, кочевой жизни. В Чемодане вновь проявляет себя довлатовский отказ от глобализма: человеку дорога лишь та житейская мелочь, которую он способен «носить с собой».Завершение жизненного пути ДовлатоваУмер Сергей Довлатов24 августа 1990 в Нью-Йорке. В творчестве Довлатова – редкое, не характерное для русской словесности соединение гротескового мироощущения с отказом от моральных инвектив, выводов. В русской литературе ХХ века рассказы и повести писателя продолжают традицию изображения «маленького человека». Сегодня проза Довлатова переведена на основные европейские и японский языки. |
«Чемодан» Сергея Довлатова - это сборник литературных зарисовок, созданный автором в 1986-м году, в то время, когда он сам уже находился в эмиграции. В этом сборнике автор разбирает содержимое своего чемодана, окидывая мысленным взором всю свою жизнь на родине. Каждая вещь в чемодане - отдельная история, комичная и грустная одновременно, связанная с непростыми обстоятельствами и целыми пластами воспоминаний.
Многие поклонники творчества Довлатова говорят о том, что именно с «Чемодана» необходимо начинать знакомство с этим автором. Действительно, с самых первых строк это произведение увлекает читателя в круговорот воспоминаний, калейдоскоп лиц и событий, анекдотичных ситуаций и маленьких трагедий.
В каждом рассказе главный герой, который одновременно является и единственным рассказчиком и самим автором «Чемодана» знакомит читателя с той или иной вещью, проделавшей вместе с ним непростой путь за границу. Каждая из этих вещей может быть дорога только тем участком памяти, что просыпается при виде ее - автор сам, с горькой усмешкой дает понять, что кроме как для того, чтобы разжечь небольшой костер ностальгии, они ни на что не пригодны. Постепенно рассказывая о каждой из них, герой рассказывает и о своей жизни, становясь в конечном итоге близким другом читателю.
«Чемодан» - одно из тех произведений Довлатова, в котором наиболее ярко проявляется его способность писать иронично и легко, заставляя читателя улыбаться даже в самые грустные моменты. Несмотря на то, что сам Довлатов никогда не считал себя «настоящим писателем», в «Чемодане» четко виден именно писательский талант - автор держит внимание читателя, не отпускает его от себя ни на минуту, дает ему возможность не только провести время за безусловно интересным чтением, но и задуматься в том числе и о своей собственной жизни.
Для Довлатова «Чемодан» - это автобиографичное произведение. В этой книге он пишет в первую очередь о себе и о том, что происходило с ним до эмиграции. Несмотря на то, что порой судьба автора преподносила ему массу неприятных сюрпризов, Довлатов умудряется сохранять неиссякаемый оптимизм, который чувствуется в каждой строке и благодаря которому вся книга оставляет легкое, приятное впечатление. Возможно, именно поэтому «Чемодан» стал одним из самых популярных произведений автора - переведенное на ряд иностранных языков, оно привлекает внимание новых и новых представителей обширной читательской аудитории, причем многие из них не ограничиваются однократным прочтением книги, периодически возвращаясь к ней снова и снова.
Н.М. Малыгина
Творчество Сергея Довлатова имеет одну существенную особенность: все его произведения автобиографичны. Критики Петр Вайль и Александр Генис, хорошо знавшие Сергея Довлатова, считают, что вся проза этого писателя представляет собою его автопортрет.
Циклы его рассказов выстраиваются в хронологическом порядке: «Зона» - о службе в армии, «Компромисс» - о работе журналистом, «Заповедник» - о пребывании в Пушкиногорье, «Ремесло», «Чемодан», «Иностранка», «Филиал» - об отъезде за рубеж и жизни в эмиграции. Объединяет эти произведения в целостную книгу судьба их «лирического героя», как называет сам автор своего литературного двойника.
«Зона» сопровождается авторским комментарием - «Письма издателю». Здесь обозначен момент начала его «злополучного писательства» и трудный путь к изданию «Зоны». В письмах к издателю «тюремной повести» незаметно для читателя, тактично и ненавязчиво, но совершенно осознанно писатель создает свою творческую и духовную биографию.
«Зона», названная автором «тюремной повестью», родилась в результате резкого перелома в жизни благополучного студента-филолога. После третьего курса филологического факультета Ленинградского университета Сергей Довлатов был призван в армию. Он попал в конвойные войска и весь срок службы оставался надзирателем в лагере особого режима.
Оказавшись в лагерной охране, молодой человек из интеллигентной семьи был потрясен открывшейся ему правдой: «Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек. И как высоко он способен парить. Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел свободу за решеткой. Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие, обыденное, как сырость. Я увидел человека, полностью низведенного до животного состояния. Я увидел, чему он способен радоваться. И мне кажется, я прозрел».
В этой авторской декларации точно определены нравственные и эстетические принципы прозы Довлатова: ее беспощадный реализм, правдивость и глубокий психологизм. Здесь обнаруживаются и явные связи творчества Довлатова с его литературными предшественниками.
Цикл «Зона» автоматически включал своего автора в традицию «лагерной» прозы. Довлатову пришлось отстаивать право работать над темой, которая казалась издателям исчерпанной после Солженицына: «Солженицын описывает политические лагеря. Я - уголовные. Солженицын был заключенным. Я - надзирателем. По Солженицыну, лагерь - это ад. Я же думаю, что ад - это мы сами...». Довлатов заметил, что до него в литературе о заключенных различали два потока. В «каторжной» литературе, классиком которой был Достоевский, заключенный изображался страдальцем, а полицейские мучителями. В «полицейской» литературе, наоборот, полицейский выглядел героем, а заключенный чудовищем. Уникальный опыт Довлатова свидетельствовал о том, что обе эти шкалы фальшивы. По его наблюдениям, любой заключенный годился на роль охранника, а охранник заслуживал тюрьмы.
Но литературная традиция, с которой связана проза Довлатова, не ограничивается лежащим на поверхности развитием «лагерной» темы.
Потрясение «лирического героя» Довлатова напоминает то состояние, которое пережил герой «Конармии» И. Бабеля Кирилл Лютов, когда он очутился в Первой Конной армии Буденного. У Бабеля описания зверств поляков во время гражданской войны чередовались с эпизодами, говорящими о том, что бойцы конармии проявляли не меньшую жестокость: грабили, убивали и мстили, не щадя даже родственников.
Как и герой «Конармии», Борис Алиханов попадает в бесчеловечные обстоятельства: его окружают уголовники и военнослужащие лагерной охраны, одинаково способные на любое насилие.
Ефрейтор Петров по кличке Фидель - малограмотный человек с нарушенной психикой, спивается с катастрофической быстротой. Его молитва потрясает выражением безысходности ситуации, в которую попал этот человек, и жестокостью его саморазоблачения: «Милый Бог! Надеюсь, ты видишь этот бардак?! Надеюсь, ты понял, что значит вохра?! <...> Распорядись, чтобы я не спился окончательно». Фидель говорит о сослуживцах: «Публика у нас бесподобная. Ворюги да хулиганы».
Накануне Нового года в казарме чекистов происходит безобразная пьянка. После этого главный герой цикла, Борис Алиханов, вспоминает о тех эпизодах детства и юности, которые подтверждают, что насилие постоянно вторгалось в его предыдущую «вольную» жизнь. У героя Довлатова - двойника автора - хватает мужества для жесткого самоанализа. Он признается самому себе в том, что молчаливое соучастие в коллективном издевательстве над школьным ябедой, постыдный эпизод студенческих лет в спортивном лагере за Коктебелем свидетельствуют о его сходстве с насильниками из лагерной охраны, подтверждают, что насилие стало нормой жизни и в лагере, и на воле. Не менее буднично воспринимается в этом мире воровство, за которое отбывает срок летчик Мишук. Он попал в лагерь за кражу случайно, так как прежде ему удавалось воровать безнаказанно. Продолжают заниматься воровством оставшиеся на воле товарищи Мишука. Люди в лагере и на воле не отличаются друг от друга, они совершают одинаковые поступки. Их пребывание по разные стороны колючей проволоки обусловлено чистой случайностью.
У Довлатова возникает обобщенная картина общества, живущего по уголовным законам. Довлатов показывает мир, в котором жестокость, насилие и ложь царят по обе стороны колючей проволоки. Центральный образ-символ цикла - описание поселка Чебью, в котором селились освобожденные из заключения люди, старавшиеся остаться вблизи от лагеря, потому что они разучились жить на свободе. Обобщение Довлатова напоминает те выводы, к которым привело исследование лагерной жизни автора «Колымских рассказов» Варлама Шаламова. Еще более ранним предшественником Довлатова был, несомненно, автор «Сахалина» - А.П. Чехов, которого Довлатов всегда считал недосягаемым образцом.
Лагерный опыт позволил Довлатову переосмыслить проблему соотношения добра и зла в человеке. Лагерь предстает в «Зоне» как пространственно-временная ситуация, располагающая ко злу человека, способного в других обстоятельствах проявить человечность. Герой Довлатова замечает в себе самом черты, сформированные жизнью, построенной на лагерных законах.
И в то же время Довлатов вступает в полемику с Шаламовым, считая, что в жизни, вопреки всему, сохраняются добро и бескорыстие. Автор «Зоны» видит проявления человечности и в заключенных, и в их охранниках, отказываясь рисовать их только черной краской. Это качество тоже напоминает автора «Конармии»: у его героя, Лютова, казаки, воевавшие в армии Буденного, храбрецы и «барахольщики», вызывали одновременно и ужас, и восхищение.
С добрым чувством описывает Довлатов историю любви капитана Бориса Егорова и аспирантки Кати Лугиной. Катя, сравнивая Бориса со своими знакомыми «Мариками и Шуриками», понимает, что это сильный человек, с которым она чувствует себя маленькой и беспомощной. Автор же удивляется, почему в рассказе о любви Егорова капитан получился таким симпатичным, в то время как на службе он казался человеком, мягко говоря, малопривлекательным. Довлатов описывает историю любви учительницы Изольды Щукиной и уголовника Макеева, которому в его 60 лет оставалось сидеть еще 14 лет. Их единственная встреча произошла на глазах колонны заключенных и показала, что эти люди сохранили веру в святость любви.
Лагерная реальность остро ставила перед художником проблему свободы. «Письма издателю» перемежающие повествование, создают двуплановость произведения. Письма об отъезде довлатовского героя в эмиграцию связаны с описанием поселка Чебью, населенного бывшими заключенными, не умеющими жить на свободе.
Довлатов не ограничивается изображением бесчеловечности тоталитарного государства. Он показывает абсурдность человеческого бытия вообще. Его мучает отсутствие гармонии в отношениях человека и мира. В финале цикла «Заповедник» воспроизведена трагифарсовая беседа лирического героя прозы Довлатова с майором КГБ Беляевым, который советует: «...я бы на твоем месте рванул отсюда, пока выпускают... У меня-то шансов никаких». Телефонный разговор с женой, позвонившей из Австрии, приводит героя к обобщению бытийного уровня: «Я даже не спросил - где мы встретимся?.. Может быть, в раю. Потому что рай - это и есть место встречи... Камера общего типа, где можно встретить близкого человека...» Герою открывается «мир как единое целое», он приобретает способность ощущать себя частью этого целого.
Выезд из страны соотносится с выходом из длительного заключения. Показано, что реальность, основанная на лагерных нормах жизни, выталкивает человека, не способного на компромиссы с «зоной».
Задолго до того как российское общество вступило в свое теперешнее состояние свободы и гласности, Довлатов с удивительной точностью показал издержки свободы. Его эмигранты напоминают жителей поселка Чебью, искалеченных лагерным миром, утративших нравственные ориентиры. А все они вместе позволяют понять причины тех процессов, которые мы наблюдаем в нашей жизни уже около десяти лет: свободу получили люди, не имеющие внутреннего нравственного самоограничения, не умеющие пользоваться ею без ущерба для окружающих.
Лагерь изображен у Довлатова как модель советского общества, учреждение, советское по духу. Писатель обнажил лживость идеологии, которая не соответствует подлинным мотивам поведения людей и опровергается состоянием реальной действительности. Довлатов показал контраст лагерной жизни и декларируемых здесь идеологических схем. Беседа с солдатами охраны в ленинской комнате проходит под крик свиньи, которую пытаются затащить в грузовик, чтобы доставить ее на бойню. Резкий контраст фальшивых и лицемерных слов идеологического работника с окружающей грязью и жестокостью усиливается образом-символом превращения человека в покорное и грязное животное. Эта метафора разворачивается и реализуется в сюжете «Зоны».
Характер восприятия человека в цикле «Зона» указывает на предшественников писателя: низведение человека до уровня биологического существования было предметом изображения в романах Достоевского «Преступление и наказание», «Бесы», в повести Чехова «Дуэль», а позднее - в повести Платонова «Котлован» и его же рассказе «Мусорный ветер», повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», романе «Жизнь и судьба» В. Гроссмана и «Колымских рассказах» В. Шаламова.
Двойник автора, который проходит через все рассказы - главы цикла «Зона», складывающиеся в «своего рода дневник», напоминает героя «Конармии» И. Бабеля - интеллигента Кирилла Лютова с его «летописью будничных злодеяний».
Герой «Зоны», надзиратель Борис Алиханов, - интеллигент. Подобно Лютову, которому не удалось стать «своим» для бойцов Первой Конной, лирический герой Довлатова «...был чужим для всех. Для зэков, солдат, офицеров и вольных лагерных работяг. Даже караульные псы считали его чужим. На его лице постоянно блуждала рассеянная и одновременно тревожная улыбка. Интеллигента можно узнать по ней даже в тайге». Таким же чужим для товарищей-бойцов покидал Лютов Первую Конную, обвиняемый в том, что он норовит прожить без насилия. В «Конармии» описано несколько случаев, когда Лютов чудом избегал расправы за то, что не мог убить человека, отправлялся в бой и не заряжал оружие.
Героя «Зоны» спасает «защитная реакция»: «Я чувствовал себя лучше, нежели можно было предполагать. У меня началось раздвоение личности. Жизнь превратилась в сюжет. Я хорошо помню, как это случилось. Мое сознание вышло из привычной оболочки. Я начал думать о себе в третьем лице. <...> Если мне предстояло жестокое испытание, сознание тихо радовалось. В его распоряжении оказывался новый материал. <...> Фактически я уже писал. Моя литература стала дополнением к жизни. Дополнением, без которого жизнь оказывалась совершенно непотребной».
Довлатов лукавит, называя рассказы «Зоны» «хаотическими записками». Они превращаются в главы целостного произведения, объединенного судьбой авторского двойника - героя «Зоны» Бориса Алиханова. Жанр «Зоны» генетически связан с жанром «Конармии»: «тюремная повесть» разбита на главы, каждая из которых может восприниматься как отдельный рассказ. Произведения близки тем, что в каждом из рассказов цикла действует новый персонаж, рассмотренный во взаимоотношениях с окружающими и в контексте своей эпохи. Возникает целая система образов персонажей: Густав Пахапиль, пилот Мишук, ефрейтор Петров, зэк Купцов, замполит Хуриев, капитан Павел Егоров. Автор создал живые образы современников, отказавшись от деления персонажей на «плохих» и «хороших». Капитан Егоров, «тупое и злобное животное», влюбился в аспирантку Катю Лугину и обнаружил способность к заботе и состраданию близкому человеку.
Довлатов создал своеобразный, точный, скупой и афористичный язык. Его стиль отличается изысканной простотой. Использование анекдотических ситуаций, обыденность и простота тем делают его прозу увлекательным чтением. Популярность Довлатова со временем возрастает. Объясняется это и нравственной ориентацией писателя, откровенно высказанной в цикле «Ремесло»: «Я люблю Америку, <...> благодарен Америке, но родина моя далеко. Нищая, голодная, безумная и спившаяся! Потерявшая, загубившая и отвергнувшая лучших своих сыновей! <...> Родина - это мы сами. <...> Все, что с нами было, - родина. И все, что было, - останется навсегда...».
Явная автобиографичность прозы Довлатова далеко не исчерпывает ее содержания.
В ней воссоздан портрет «эпохи застоя», поразительный по глубине и масштабам обобщения.
В критике высказывалось мнение, что Довлатов - художник мира, канувшего в прошлое. Но если наш мир - это мы сами, Довлатов навсегда останется летописцем нашего времени и нашим современником.
Ключевые слова: Сергей Довлатов, "Зона", критика на творчество Сергея Довлатова, критика на произведения Сергея Довлатова, анализ рассказов Сергея Довлатова, скачать критику, скачать анализ, скачать бесплатно, русская литература 20 в., писатели-эмигранты
Загрузка...