О каком "мире" идет речь в "войне и мире"? Библиотека поэта.

Другие книги схожей тематики:

См. также в других словарях:

Война и миръ … Википедия

РСФСР. I. Общие сведения РСФСР образована 25 октября (7 ноября) 1917. Граничит на С. З. с Норвегией и Финляндией, на З. с Польшей, на Ю. В. с Китаем, МНР и КНДР, а также с союзными республиками, входящими в состав СССР: на З. с… …

Литература Многонациональная советская литература представляет собой качественно новый этап развития литературы. Как определённое художественное целое, объединённое единой социально идеологической направленностью, общностью… … Большая советская энциклопедия

I.ВВЕДЕНИЕ II.РУССКАЯ УСТНАЯ ПОЭЗИЯ А.Периодизация истории устной поэзии Б.Развитие старинной устной поэзии 1.Древнейшие истоки устной поэзии. Устнопоэтическое творчество древней Руси с X до середины XVIв. 2.Устная поэзия с середины XVI до конца… … Литературная энциклопедия

К истории проблемы. Определение понятия. Решение проблемы в догматическом литературоведении. Эволюционистские теории Ж. Решение проблемы Ж. «формальной школой». Пути марксистского изучения Ж. Теория лит ых Ж. Тематические, композиционные и… … Литературная энциклопедия

211 -

ПРОЛОГ

Хорошо вам.
Мертвые сраму не имут.
Злобу
к умершим убийцам туши.
Очистительнейшей влагой вымыт
грех отлетевшей души.

Хорошо вам!
А мне
10 сквозь строй,
сквозь грохот
как пронести любовь к живому?
Оступлюсь -
и последней любовишки кроха
навеки канет в дымный омут.

Что́ им,
вернувшимся,
печали ваши,
что́ им
каких-то стихов бахрома?!
20 Им
на паре б деревяшек
день кое-как прохромать!

Боишься!
Трус!
Убьют!

212 -

А так
полсотни лет еще можешь, раб, расти.
Ложь!
Я знаю,
30 и в лаве атак
я буду первый
в геройстве,
в храбрости.

О, кто же,
набатом гибнущих годин
званый,
не выйдет брав?
Все!
А я
40 на земле
один
глашатай грядущих правд.

Сегодня ликую!
Не разбрызгав,
душу
сумел,
сумел донесть.
Единственный человечий,
средь воя,
50 средь визга,
голос
подъемлю днесь.

А там
расстреливайте,
вяжите к столбу!
Я ль изменюсь в лице!
Хотите -
туза
нацеплю на лбу,
60 чтоб ярче горела цель?!

213 -

ПОСВЯЩЕНИЕ

8 октября.
1915 год.
Даты
времени,
смотревшего в обряд
посвящения меня в солдаты.

«Слышите!
Каждый,
ненужный даже,
70 должен жить;
нельзя,
нельзя ж его
в могилы траншей и блиндажей
вкопать заживо -
убийцы!»

Не слушают.
Шестипудовый унтер сжал, как пресс.
От уха до уха выбрили аккуратненько.
Мишенью
80 на лоб
нацепили крест
ратника.

Теперь и мне на запад!
Буду идти и идти там,
пока не оплачут твои глаза
под рубрикой
«убитые»
набранного петитом.

214 -

ЧАСТЬ I

И вот
на эстраду,
колеблемую костром оркестра,
вывалился живот.
И начал!
Рос в глазах, как в тысячах луп.
Змеился.
Пот сиял лачком.
Вдруг -
100 остановил мелькающий пуп,
вывертелся волчком.

Что было!
Лысины слиплись в одну луну.
Смаслились глазки, щелясь.
Даже пляж,
расхлестав соленую слюну,
осклабил утыканную домами челюсть.

Вывертелся.
Рты,
110 как электрический ток,
скрючило «браво».
Браво!
Бра-аво!
Бра-а-аво!
Бра-а-а-аво!
Б-р-а-а-а-а-в-о!

215 -

Кто это,
кто?
Эта массомясая
120 быкомордая орава?

Стихам не втиснешь в тихие томики
крик гнева.
Это внуки Колумбов,
Галилеев потомки
ржут, запутанные в серпантинный невод!

А там,
всхлобучась на вечер чинный,
130 женщины
раскачивались шляпой стопёрой.
И в клавиши тротуаров бухали мужчины,
уличных блудилищ остервенелые тапёры.

Вправо,
влево,
вкривь,
вкось,
выфрантив полей лоно,
вихрились нанизанные на земную ось
140 карусели
Вавилонищ,
Вавилончиков,
Вавилонов.

Над ними
бутыли,
восхищающие длиной.

216 -

Под ними
бокалы
пьяной ямой.
150 Люди
или валялись,
как упившийся Ной ,
или грохотали мордой многохамой!

Нажрутся,
а после,
в ночной слепоте,
вывалясь мя́сами в пухе и вате,
сползутся друг на друге потеть,
города содрогая скрипом кроватей.

160 Гниет земля,
ламп огни ей
взрывают кору горой волдырей;
дрожа городов агони́ей,
люди мрут
у камня в дыре.

Врачи
одного
вынули из гроба,
чтоб понять людей небывалую убыль:
170 в прогрызанной душе
золотолапым микробом
вился рубль.

Во все концы,
чтоб скорее вызлить
смерть,
взбурлив людей крышам вровень,
сердец столиц тысячесильные Дизели
вогнали вагоны зараженной крови.

Тихие!
180 Недолго пожили.
Сразу
железо рельс всочило по жиле

217 -

в загар деревень городов заразу.
Где пели птицы - тарелок лязги.
Где бор был - площадь стодомым содомом.
Шестиэтажными фавнами ринулись в пляски
публичный дом за публичным домом.

Солнце подымет рыжую голову
запекшееся похмелье на вспухшем рте,
190 и нет сил удержаться голому -
взять
не вернуться ночам в вертеп.

И еще не успеет
ночь, арапка,
лечь, продажная,
в отдых,
в тень, -
на нее
раскаленную тушу вскарабкал
200 новый голодный день.

В крыши зажатые!
Горсточка звезд,
ори!
Шарахайся испуганно, вечер-инок!
Идем!
Раздуем на самок
ноздри,
выеденные зубами кокаина!

ЧАСТЬ II

Это случилось в одну из осеней,
210 были
горюче-су́хи
все.
Металось солнце,
сумасшедший маляр,
оранжевым колером пыльных выпачкав.

218 -

Откуда-то
на землю
нахлынули слухи.
Тихие.
220 Заходили на цыпочках.

Их шепот тревогу в гру́ди выселил,
а страх
под черепом
рукой красной
распутывал, распутывал и распутывал мысли,
и стало невыносимо ясно:
если не собрать людей пучками рот,
не взять и не взрезать людям вены -
зараженная земля
230 сама умрет -
сдохнут Парижи,
Берлины,
Вены!

Чего размякли?!
Хныкать поздно!
Раньше б раскаянье осеняло!
Тысячеруким врачам
ланцетами роздано
оружье из арсеналов.

240 Италия!
Королю,
брадобрею ли
ясно -
некуда деться ей!
Уже сегодня
реяли
немцы над Венецией!

Германия!
Мысли,
250 музеи,
книги,
каньте в разверстые жерла.

219 -

Зевы зарев, оскальтесь нагло!
Бурши ,
скачите верхом на Канте!
Нож в зубы!
Шашки на́голо!

Россия!
Разбойной ли Азии зной остыл?!
260 В крови желанья бурлят ордой.
Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых!
За ногу худую!
По камню бородой!

Франция!
Гони с бульваров любовный шепот!
В новые танцы - юношей выловить!
Слышишь, нежная?
Хорошо
под музыку митральезы жечь и насиловать!

270 Англия!
Турция!..
Т-р-а-а-ах!
Что это?
Послышалось!
Не бойтесь!
Ерунда!
Земля!
Смотри́те,
что по волосам ее?
280 Морщины окопов легли на чело!
Т-с-с-с-с-с-с... -
грохот.
Барабаны, музыка?
Неужели?
Она это,
она самая?
Да!
НАЧАЛОСЬ.

220 -

ЧАСТЬ III

С юга
Константинополь,
оскалив мечети,
выблевывал
вырезанных
в Босфор.
410 Волны!
Мечите их,
впившихся зубами в огрызки просфор.

224 -

И снова,
грудь обнажая зарядам,
плывя по вёснам,
пробиваясь в зиме,
армия за армией,
ряд за рядом
заливают мили земель.

Разгорается.
430 Новых из дубров волок.
Огня пентаграмма в пороге луга.
Молниями колючих проволок
сожраны сожженные в уголь.

Батареи добела раскалили жару.
Прыгают по трупам городов и сёл.
Медными мордами жрут
всё.

Огневержец!
Где не найдешь, карая!
440 Впутаюсь ракете,
в небо вбегу -
с неба,
красная,
рдея у края,
кровь Пегу .

И тверди,
и воды,
и воздух взрыт.
Куда направлю опромети шаг?
450 Уже обезумевшая,
уже навзрыд,
вырываясь, молит душа:

«Война!
Довольно!
Уйми ты их!
Уже на земле голо́».

225 -

Метнулись гонимые разбегом убитые,
и еще
минуту
460 бегут без голов.

А над всем этим
дьявол
зарево зевот дымит.
Это в созвездии железнодорожных линий
стоит
озаренное пороховыми заводами
небо в Берлине.

Никому не ведомо,
дни ли,
470 годы ли,
с тех пор как на́ поле
первую кровь войне о́тдали,
в чашу земли сцедив по капле.

Одинаково -
камень,
болото,
халупа ли,
человечьей кровищей вымочили весь его.
Везде
480 шаги
одинаково хлюпали,
меся дымящееся мира ме́сиво.

В Ростове
рабочий
в праздничный отдых
захотел
воды для самовара выжать, -
и отшатнулся:
во всех водопроводах
490 сочилась та же рыжая жижа.

В телеграфах надрывались машины Морзе.
Орали городам об юных они.
Где-то

226 -

Танцует.
Ветер из-под носка.
Шевельнул папахи,
обласкал на мертвом два волоска,
570 и дальше -
попахивая.

Пятый день
в простреленной голове
поезда выкручивают за изгибом изгиб.
В гниющем вагоне
на сорок человек -
четыре ноги.

ЧАСТЬ IV

Эй!
Вы!
580 Притушите восторженные глазенки!
Лодочки ручек суньте в карман!
Это
Достойная награда
за выжатое из бумаги и чернил.

А мне за что хлопать?
Я ничего не сочинил.

Думаете:
врет!

229 -

Нигде не прострелен.
590 В целехоньких висках биенья не уладить,
если рукоплещут
его барабанов трели,
его проклятий рифмованной руладе.

Милостивые государи!
Понимаете вы?
Боль берешь,
растишь и растишь ее:
всеми пиками истыканная грудь,
всеми газами свороченное лицо,
600 всеми артиллериями громимая цитадель головы -
каждое мое четверостишие.

Не затем
взвела
по насыпям тел она,
чтоб, горестный,
сочил заплаканную гнусь;
страшной тяжестью всего, что сделано,
без всяких
«красиво»,
610 прижатый, гнусь.

Убиты -
и все равно мне, -
я или он их
убил.
На братском кладби́ще,
у сердца в яме,
легли миллионы, -
гниют,
шеве́лятся, приподымаемые червями!

620 Нет!
Не стихами!
Лучше
язык узлом завяжу,
чем разговаривать.

230 -

Этого
стихами сказать нельзя.
Выхоленным ли языком поэта
горящие жаровни лизать!

Эта!
630 В руках!
Смотрите!
Это не лира вам!
Раскаяньем вспоротый,
сердце вырвал -
рву аорты!

В кашу рукоплесканий ладош не вме́сите!
Нет!
Не вме́сите!
Рушься, комнат уют!
640 Смотрите,
под ногами камень.
На лобном месте стою.
Последними глотками
воздух...

Вытеку, срубленный,
но кровью выем
имя «убийца»,
выклейменное на человеке.
Слушайте!
650 Из меня
слепым Вием
время орет:
«Подымите,
подымите мне
веков веки!»

Вселенная расцветет еще,
радостна,
нова.
Чтоб не было бессмысленной лжи за ней,
660 каюсь:
я

231 -

один виноват
в растущем хрусте ломаемых жизней!

Слышите -
солнце первые лучи выдало,
еще не зная,
куда,
отработав, денется, -
это я,
670 Маяковский,
подножию идола
нес
обезглавленного младенца.

Простите!

В христиан зубов резцы
вонзая,
львы вздымали рык.
Вы думаете - Нерон?
Это я,
680 Маяковский
Владимир,
пьяным глазом обволакивал цирк.

Простите меня!

Воскрес Христос.
Свили
одной любовью
с устами уста вы;
Маяковский
еретикам
690 в подземельи Севильи
дыбой выворачивал суставы.

Простите,
простите меня!

Дни!
Вылазьте из годов лачуг!

232 -

Какой раскрыть за собой
еще?
Дымным хвостом по векам волочу
оперенное пожарами побоище!

700 Пришел.

Сегодня
не немец,
не русский,
не турок, -
это я
сам,
с живого сдирая шкуру,
жру мира мясо.
Тушами на штыках материки.
710 Города - груды глиняные.

Кровь!
Выцеди из твоей реки
хоть каплю,
в которой невинен я!

Нет такой!
Этот
выколотыми глазами -
пленник,
мною меченный.
720 Я,
в поклонах разбивший колени,
голодом выглодал зе́мли неметчины.

Мечу пожаров рыжие пряди.
Волчьи щетинюсь из темени ям.
Люди!
Дорогие!
Христа ради,
ради Христа
простите меня!

233 -

730 Нет,
не подыму искаженного тоской лица!
Всех окаяннее,
пока не расколется,
буду лоб разбивать в покаянии!

Встаньте,
ложью верженные ниц,
оборванные войнами
калеки лет!
Радуйтесь!
740 Сам казнится
единственный людоед.

Нет,
не осужденного выдуманная хитрость!
Пусть с плахи не соберу разодранные части я, -
все равно
всего себя вытряс,
один достоин
новых дней приять причастие.

Вытеку срубленный,
750 и никто не будет -
некому будет человека мучить.
Люди родятся,
настоящие люди,
бога самого милосердней и лучше.

ЧАСТЬ V

А может быть,
больше
у времени-хамелеона
и красок никаких не осталось.
Дернется еще
760 и ляжет,

234 -

бездыхан и угловат.
Может быть,
дымами и боями охмеленная,
никогда не подымется земли голова.

Может быть...

Нет,
не может быть!
Когда-нибудь да выстеклится мыслей омут,
когда-нибудь да увидит, как хлещет из тел ала̀.
770 Над вздыбленными волосами руки заломит,
выстонет:
«Господи,
что я сделала!»
Нет,
не может быть!
Грудь,
срази отчаянья лавину.
В грядущем счастье вырыщи ощупь.
Вот,
780 хотите,
из правого глаза
выну
целую цветущую рощу?!
Птиц причудливых мысли рои́те.
Голова,
закинься восторженна и горда.
Мозг мой,
веселый и умный строитель,
строй города!

790 Ко всем,
кто зубы еще
злобой выщемил,
иду
в сияющих глаз заре.
Земля,
встань
тыщами
в ризы зарев разодетых Лазарей !

235 -

И радость,
800 радость! -
сквозь дымы
светлые лица я
вижу.
Вот,
приоткрыв помертвевшее око,
первая
приподымается Галиция.
В травы вкуталась ободранным боком.

Кинув ноши пушек,
810 выпрямились горбатые,
кровавленными сединами в небо канув,
Альпы,
Балканы,
Кавказ,
Карпаты.

А над ними,
выше еще -
двое великанов.
Встал золототелый,
820 молит:
«Ближе!
К тебе с изрытого взрывами дна я».
Это Рейн
размокшими губами лижет
иссеченную миноносцами голову Дуная.

До колоний, бежавших за стены Китая,
до песков, в которых потеряна Персия,
каждый город,
ревевший,
830 смерть кидая, -
теперь сиял.

Шепот.
Вся земля
черные губы разжала.

236 -

Громче.
Урагана ревом
вскипает.
«Клянитесь,
больше никого не ско́сите!»
840 Это встают из могильных курганов,
мясом обрастают хороненные кости.

Было ль,
чтоб срезанные ноги
искали б
хозяев,
оборванные головы звали по имени?
Вот
на череп обрубку
вспрыгнул скальп,
850 ноги подбежали,
живые под ним они.

С днищ океанов и морей,
на реях,
оживших утопших выплыли залежи.
Солнце!
В ладонях твоих изогрей их,
лучей языками глаза лижи!
В старушье лицо твое
смеемся,
860 время!
Здоровые и целые вернемся в семьи!
Тогда
над русскими,
над болгарами,
над немцами,
над евреями,
над всеми
под тверди небес,
от зарев алой,
870 ряд к ряду,
семь тысяч цветов засияло
из тысячи разных радуг.

237 -

По обрывкам народов,
по банде рассеянной
эхом раскатилось
растерянное
«А-ах!..»
День раскрылся такой,
что сказки Андерсена
880 щенками ползали у него в ногах.

Теперь не верится,
что мог идти
в сумерках уличек, темный, шаря.
Сегодня
у капельной девочки
на ногте мизинца
солнце больше,
чем раньше на всем земном шаре.

Большими глазами землю обводит
890 человек.
Растет,
главою гор достиг.
Мальчик
в новом костюме
- в свободе своей -
важен,
даже смешон от гордости.

Как священники,
чтоб помнили об искупительной драме,
900 выходят с причастием, -
каждая страна
пришла к человеку со своими дарами:

«Безмерной Америки силу несу тебе,
мощь машин!»

238 -

«Неаполя теплые ночи дарю,
Италия.
Палимый,
пальм веерами маши».

910 «В холоде севера мерзнущий,
Африки солнце тебе!»

«Африки солнцем сожженный,
тебе,
со своими снегами,
с гор спустился Тибет!»

«Франция,
первая женщина мира,
губ принесла алость».

«Юношей - Греция,
920 лучшие телом нагим они».

«Люди,
веками граненную
Германия
мысль принесла».

930 «Вся
до недр напоенная золотом,
Индия
дары принесла вам!»

«Славься, человек,
во веки веков живи и славься!
Всякому,

239 -

живущему на земле,
слава,
слава,
940 слава!»

Захлебнешься!
А тут и я еще.
Прохожу осторожно,
огромен,
неуклюж.
О, как великолепен я
в самой сияющей
из моих бесчисленных душ!

Мимо поздравляющих,
950 праздничных мимо я,
- проклятое,
да не колотись ты! -
вот она
навстречу.

«Здравствуй, любимая!»

Каждый волос выласкиваю,
вьющийся,
золотистый.
О, какие ветры,
960 какого юга,
свершили чудо сердцем погребенным?
Расцветают глаза твои,
два луга!
Я кувыркаюсь в них,
веселый ребенок.

А кругом!
Смеяться.
Флаги.
Стоцветное.
970 Мимо.
Вздыбились.
Тысячи.

240 -

Насквозь.
Бегом.
В каждом юноше порох Маринетти ,
в каждом старце мудрость Гюго.

Губ не хватит улыбке столицей.
Все
из квартир
980 на площади
вон!
Серебряными мячами
от столицы к столице
раскинем веселие,
смех,
звон!

Не поймешь -
это воздух,
цветок ли,
990 птица ль!
И поет,
и благоухает,
и пестрое сразу, -
но от этого
костром разгораются лица
и сладчайшим вином пьянеет разум.
И не только люди
радость личью
расцветили,
1000 звери франтовато завили руно,
вчера бушевавшие
моря,
мурлыча,
легли у ног.

Не поверишь,
что плыли,
смерть изрыгав, они.
В трюмах,

241 -

навек забывших о порохе,
1010 броненосцы
провозят в тихие гавани
всякого вздора яркие ворохи.

Кому же страшны пушек шайки -
эти,
кроткие,
рвут?
Они
перед домом,
на лужайке,
1020 мирно щиплют траву.

Смотрите,
не шутка,
не смех сатиры -
средь бела дня,
тихо,
попарно,
цари-задиры
гуляют под присмотром нянь.

Земля,
1030 откуда любовь такая нам?
Представь -
там
под деревом
видели
с Каином
играющего в шашки Христа.

Не видишь,
прищурилась, ищешь?
Глазенки - щелки две.
1040 Шире!
Смотри,
мои глазища -
всем открытая собора дверь.

242 -

Люди! -
любимые,
нелюбимые,
знакомые,
незнакомые,
широким шествием излейтесь в двери те.
И он,
свободный,
ору о ком я,
человек -
придет он,
верьте мне,
верьте!

Хорошо вам.
Мертвые сраму не имут.
Злобу
к умершим убийцам туши.
Очистительнейшей влагой вымыт
грех отлетевшей души.

Хорошо вам!
А мне
сквозь строй,
сквозь грохот
как пронести любовь к живому?
Оступлюсь -
и последней любовишки кроха
навеки канет в дымный омут.

Что́ им,
вернувшимся,
печали ваши,
что́ им
каких-то стихов бахрома?!
Им
на паре б деревяшек
день кое-как прохромать!

Боишься!
Трус!
Убьют!
А так
полсотни лет еще можешь, раб, расти.
Ложь!
Я знаю,
и в лаве атак
я буду первый
в геройстве,
в храбрости.

О, кто же,
набатом гибнущих годин
званый,
не выйдет брав?
Все!
А я
на земле
один
глашатай грядущих правд.

Сегодня ликую!
Не разбрызгав,
душу
сумел,
сумел донесть.
Единственный человечий,
средь воя,
средь визга,
голос
подъемлю днесь.

А там
расстреливайте,
вяжите к столбу!
Я ль изменюсь в лице!
Хотите -
туза
нацеплю на лбу,
чтоб ярче горела цель?!

Посвящение

8 октября.
1915 год.
Даты
времени,
смотревшего в обряд
посвящения меня в солдаты.

«Слышите!
Каждый,
ненужный даже,
должен жить;
нельзя,
нельзя ж его
в могилы траншей и блиндажей
вкопать заживо -
убийцы!»

Не слушают.
Шестипудовый унтер сжал, как пресс.
От уха до уха выбрили аккуратненько.
Мишенью
на лоб
нацепили крест
ратника.

Теперь и мне на запад!
Буду идти и идти там,
пока не оплачут твои глаза
под рубрикой
«убитые»
набранного петитом.

Часть I

И вот
на эстраду,
колеблемую костром оркестра,
вывалился живот.
И начал!
Рос в глазах, как в тысячах луп.
Змеился.
Пот сиял лачком.
Вдруг -
остановил мелькающий пуп,
вывертелся волчком.

Что было!
Лысины слиплись в одну луну.
Смаслились глазки, щелясь.
Даже пляж,
расхлестав соленую слюну,
осклабил утыканную домами челюсть.

Вывертелся.
Рты,
как электрический ток,
скрючило «браво».
Браво!
Бра-аво!
Бра-а-аво!
Бра-а-а-аво!
Б-р-а-а-а-а-в-о!

Кто это,
кто?
Эта массомясая
быкомордая орава?

Стихам не втиснешь в тихие томики
крик гнева.
Это внуки Колумбов,
Галилеев потомки
ржут, запутанные в серпантинный невод!

А там,
всхлобучась на вечер чинный,
женщины
раскачивались шляпой стопёрой.
И в клавиши тротуаров бухали мужчины,
уличных блудилищ остервенелые тапёры.

Вправо,
влево,
вкривь,
вкось,
выфрантив полей лоно,
вихрились нанизанные на земную ось
карусели
Вавилонищ,
Вавилончиков,
Вавилонов.

Над ними
бутыли,
восхищающие длиной.
Под ними
бокалы
пьяной ямой.
Люди
или валялись,

как упившийся Ной

или грохотали мордой многохамой!

Нажрутся,
а после,
в ночной слепоте,
вывалясь мя́сами в пухе и вате,
сползутся друг на друге потеть,
города содрогая скрипом кроватей.

Гниет земля,
ламп огни ей
взрывают кору горой волдырей;
дрожа городов агони́ей,
люди мрут
у камня в дыре.

Врачи
одного
вынули из гроба,
чтоб понять людей небывалую убыль:
в прогрызанной душе
золотолапым микробом
вился рубль.

Во все концы,
чтоб скорее вызлить
смерть,
взбурлив людей крышам вровень,
сердец столиц тысячесильные Дизели
вогнали вагоны зараженной крови.

Тихие!
Недолго пожили.
Сразу
железо рельс всочило по жиле
в загар деревень городов заразу.
Где пели птицы - тарелок лязги.
Где бор был - площадь стодомым содомом.
Шестиэтажными фавнами ринулись в пляски
публичный дом за публичным домом.

Солнце подымет рыжую голову
запекшееся похмелье на вспухшем рте,
и нет сил удержаться голому -
взять
не вернуться ночам в вертеп.

И еще не успеет
ночь, арапка,
лечь, продажная,
в отдых,
в тень, -
на нее
раскаленную тушу вскарабкал
новый голодный день.

В крыши зажатые!
Горсточка звезд,
ори!
Шарахайся испуганно, вечер-инок!
Идем!
Раздуем на самок
ноздри,
выеденные зубами кокаина!

Часть II

Это случилось в одну из осеней,
были
горюче-су́хи
все.
Металось солнце,
сумасшедший маляр,
оранжевым колером пыльных выпачкав.

Откуда-то
на землю
нахлынули слухи.
Тихие.
Заходили на цыпочках.

Их шепот тревогу в гру́ди выселил,
а страх
под черепом
рукой красной
распутывал, распутывал и распутывал мысли,
и стало невыносимо ясно:
если не собрать людей пучками рот,
не взять и не взрезать людям вены -
зараженная земля
сама умрет -
сдохнут Парижи,
Берлины,
Вены!

Чего размякли?!
Хныкать поздно!
Раньше б раскаянье осеняло!
Тысячеруким врачам
ланцетами роздано
оружье из арсеналов.

Италия!
Королю,
брадобрею ли
ясно -
некуда деться ей!
Уже сегодня
реяли
немцы над Венецией!

Германия!
Мысли,
музеи,
книги,
каньте в разверстые жерла.
Зевы зарев, оскальтесь нагло!

скачите верхом на Канте!
Нож в зубы!
Шашки на́голо!

Россия!
Разбойной ли Азии зной остыл?!
В крови желанья бурлят ордой.
Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых!
За ногу худую!
По камню бородой!

Франция!
Гони с бульваров любовный шепот!
В новые танцы - юношей выловить!
Слышишь, нежная?
Хорошо

под музыку митральезы

жечь и насиловать!

Англия!
Турция!..
Т-р-а-а-ах!
Что это?
Послышалось!
Не бойтесь!
Ерунда!
Земля!
Смотри́те,
что по волосам ее?
Морщины окопов легли на чело!
Т-с-с-с-с-с-с… -
грохот.
Барабаны, музыка?
Неужели?
Она это,
она самая?
Да!
НАЧАЛОСЬ.

Часть III

Здравствуй!
Хочешь?
Зрелище величайшего театра,
Сегодня
бьются
государством в государство
16 отборных гладиаторов.

Куда легендам о бойнях Цезарей
перед былью,
которая теперь была!
Как на детском лице заря,
нежна ей
самая чудовищная гипербола.

Белкой скружишься у смеха в колесе,
когда узнает твой прах о том:
сегодня
мир

весь - Колизей

и волны всех морей
по нем изостлались бархатом.

Трибуны - ска́лы,
и на скале там,
будто бой ей зубы выломил,
поднебесья соборов
скелет за скелетом
выжглись
и обнеслись перилами.

Сегодня
заревом в земную плешь она,
кровавя толп ропот,
в небо
люстрой подвешена
целая зажженная Европа.

Пришли,
расселись в земных долинах
гости
в страшном наряде.
Мрачно поигрывают на шеях длинных
ожерелья ядер.

Золото славян.
Черные мадьяр усы.
Негров непроглядные пятна.
Всех земных широт ярусы
вытолпила с головы до пят она.
И там,
где Альпы,
в закате грея,
выласкали в небе лед щеки, -
облаков галереей
нахохлились зоркие летчики.

И когда
на арену
воины
вышли
парадными парами,
в версты шарахнув театром удвоенный
грохот и гром миллиардных армий, -
шар земной
полюсы стиснул
и в ожидании замер.
Седоволосые океаны
вышли из берегов,
впились в арену мутными глазами.
Пылающими сходнями
спустилось солнце -
суровый
вечный арбитр.
Выгорая от любопытства,
звезд глаза повылезли из орбит.

А секунда медлит и медлит.
Лень ей.
К началу кровавых игр,
напряженный, как совокупление,
не дыша, остановился миг.

Вдруг -
секунда вдребезги.
Рухнула арена дыму в дыру.
В небе - ни зги.
Секунды быстрились и быстрились -
взрывали,
ревели,
рвали.
Пеной выстрел на выстреле
огнел в кровавом вале.

Вперед!

Вздрогнула от крика грудь дивизий.
Вперед!
Пена у рта.

Разящий Георгий

у знамен в девизе,

барабаны:

Бутафор!
Катафалк готовь!
Вдов в толпу!
Мало вдов еще в ней.

И взвился
в небо
фейерверк фактов,
один другого чудовищней.

Выпучив глаза,
маяк
из-за гор
через океаны плакал;
а в океанах
эскадры корчились,
насаженные мине на́ кол.

Дантова ада кошмаром намаранней,
громоголосие меди грохотом изоржав,
дрожа за Париж,
последним
на Марне

ядром отбивается Жоффр

С юга
Константинополь,
оскалив мечети,
выблевывал
вырезанных
в Босфор.
Волны!
Мечите их,
впившихся зубами в огрызки просфор.

И снова,
грудь обнажая зарядам,
плывя по вёснам,
пробиваясь в зиме,
армия за армией,
ряд за рядом
заливают мили земель.

Разгорается.
Новых из дубров волок.
Огня пентаграмма в пороге луга.
Молниями колючих проволок
сожраны сожженные в уголь.
Батареи добела раскалили жару.
Прыгают по трупам городов и сёл.
Медными мордами жрут
всё.

Огневержец!
Где не найдешь, карая!
Впутаюсь ракете,
в небо вбегу -
с неба,
красная,
рдея у края,

кровь Пегу

И тверди,
и воды,
и воздух взрыт.
Куда направлю опромети шаг?
Уже обезумевшая,
уже навзрыд,
вырываясь, молит душа:

«Война!
Довольно!
Уйми ты их!
Уже на земле голо́».
Метнулись гонимые разбегом убитые,
и еще
минуту
бегут без голов.

А над всем этим
дьявол
зарево зевот дымит.
Это в созвездии железнодорожных линий
стоит
озаренное пороховыми заводами
небо в Берлине.

Никому не ведомо,
дни ли,
годы ли,
с тех пор как на́ поле
первую кровь войне о́тдали,
в чашу земли сцедив по капле.

Одинаково -
камень,
болото,
халупа ли,
человечьей кровищей вымочили весь его.
Везде
шаги
одинаково хлюпали,
меся дымящееся мира ме́сиво.

В Ростове
рабочий
в праздничный отдых
захотел
воды для самовара выжать, -
и отшатнулся:
во всех водопроводах
сочилась та же рыжая жижа.

В телеграфах надрывались машины Морзе.
Орали городам об юных они.
Где-то

на Ваганькове

могильщик заерзал.
Двинулись факельщики в хмуром Мюнхене.

В широко развороченную рану полка
раскаленную лапу всунули прожекторы.
Подняли одного,
бросили в окоп -
того,
на ноже который!
Библеец лицом,
изо рва
ряса.
«Вспомните!

При Понтийстем Пилате

А ветер ядер
в клочки изорвал
и мясо и платье.

Выдернулась из дыма сотня голов.
Не сметь заплаканных глаз им!
Заволокло
газом.

Белые крылья выросли у души,
стон солдат в пальбе доносится.
«Ты на небо летишь, -
удуши,
удуши его,
Бьется грудь неровно…
Шутка ли!
К богу на́-дом!
У рая, в облака бронированного
дверь расшибаю прикладом.

Трясутся ангелы.
Даже жаль их.
Белее перышек личика овал.
Где они -
боги!
«Бежали,
все бежали,
и Саваоф,
и Будда,
и Аллах,
и Иегова».

Ухало.
Ахало.
Охало.
Но уже не та канонада, -
повздыхала еще
и заглохла.
Вылезли с белым.
Взмолились:
- не надо! -

Никто не просил,
чтоб была победа
родине начертана.
Безрукому огрызку кровавого обеда
на чёрта она?!
Последний на штык насажен.
Наши отходят на Ковно,
на сажень
человечьего мяса нашинковано.

И когда затихли
все, кто напа́дали,
лег
батальон на батальоне -
выбежала смерть
и затанцевала на падали,

балета скелетов безносая Тальони

Танцует.
Ветер из-под носка.
Шевельнул папахи,
обласкал на мертвом два волоска,
и дальше -
попахивая.

Пятый день
в простреленной голове
поезда выкручивают за изгибом изгиб.
В гниющем вагоне
на сорок человек -
четыре ноги.

Часть IV

Эй!
Вы!
Притушите восторженные глазенки!
Лодочки ручек суньте в карман!
Это
Достойная награда
за выжатое из бумаги и чернил.

А мне за что хлопать?
Я ничего не сочинил.

Думаете:
врет!
Нигде не прострелен.
В целехоньких висках биенья не уладить,
если рукоплещут
его барабанов трели,
его проклятий рифмованной руладе.

Милостивые государи!
Понимаете вы?
Боль берешь,
растишь и растишь ее:
всеми пиками истыканная грудь,
всеми газами свороченное лицо,
всеми артиллериями громимая цитадель головы -
каждое мое четверостишие.

Не затем
взвела
по насыпям тел она,
чтоб, горестный,
сочил заплаканную гнусь;
страшной тяжестью всего, что сделано,
без всяких
«красиво»,
прижатый, гнусь.

Убиты -
и все равно мне, -
я или он их
убил.
На братском кладби́ще,
у сердца в яме,
легли миллионы, -
гниют,
шеве́лятся, приподымаемые червями!

Нет!
Не стихами!
Лучше
язык узлом завяжу,
чем разговаривать.
Этого
стихами сказать нельзя.
Выхоленным ли языком поэта
горящие жаровни лизать!

Эта!
В руках!
Смотрите!
Это не лира вам!
Раскаяньем вспоротый,
сердце вырвал -
рву аорты!

В кашу рукоплесканий ладош не вме́сите!
Нет!
Не вме́сите!
Рушься, комнат уют!
Смотрите,
под ногами камень.
На лобном месте стою.
Последними глотками
воздух…

Вытеку, срубленный,
но кровью выем
имя «убийца»,
выклейменное на человеке.
Слушайте!
Из меня
слепым Вием
время орет:
«Подымите,
подымите мне
веков веки!»

Вселенная расцветет еще,
радостна,
нова.
Чтоб не было бессмысленной лжи за ней,
каюсь:
я
один виноват
в растущем хрусте ломаемых жизней!

Слышите -
солнце первые лучи выдало,
еще не зная,
куда,
отработав, денется, -
это я,
Маяковский,
подножию идола
нес
обезглавленного младенца.

Простите!

В христиан зубов резцы
вонзая,
львы вздымали рык.
Вы думаете - Нерон?
Это я,
Маяковский
Владимир,
пьяным глазом обволакивал цирк.

Простите меня!

Воскрес Христос.
Свили
одной любовью
с устами уста вы;
Маяковский
еретикам
в подземельи Севильи
дыбой выворачивал суставы.

Простите,
простите меня!

Дни!
Вылазьте из годов лачуг!
Какой раскрыть за собой
еще?
Дымным хвостом по векам волочу
оперенное пожарами побоище!

Пришел.

Сегодня
не немец,
не русский,
не турок, -
это я
сам,
с живого сдирая шкуру,
жру мира мясо.
Тушами на штыках материки.
Города - груды глиняные.

Кровь!
Выцеди из твоей реки
хоть каплю,
в которой невинен я!

Нет такой!
Этот
выколотыми глазами -
пленник,
мною меченный.
Я,
в поклонах разбивший колени,
голодом выглодал зе́мли неметчины.

Мечу пожаров рыжие пряди.
Волчьи щетинюсь из темени ям.
Люди!
Дорогие!
Христа ради,
ради Христа
простите меня!

Нет,
не подыму искаженного тоской лица!
Всех окаяннее,
пока не расколется,
буду лоб разбивать в покаянии!

Встаньте,
ложью верженные ниц,
оборванные войнами
калеки лет!
Радуйтесь!
Сам казнится
единственный людоед.

Нет,
не осужденного выдуманная хитрость!
Пусть с плахи не соберу разодранные части я, -
все равно
всего себя вытряс,
один достоин
новых дней приять причастие.

Вытеку срубленный,
и никто не будет -
некому будет человека мучить.
Люди родятся,
настоящие люди,
бога самого милосердней и лучше.

Часть V

А может быть,
больше
у времени-хамелеона
и красок никаких не осталось.
Дернется еще
и ляжет,
бездыхан и угловат.
Может быть,
дымами и боями охмеленная,
никогда не подымется земли голова.

Может быть…

Нет,
не может быть!
Когда-нибудь да выстеклится мыслей омут,
когда-нибудь да увидит, как хлещет из тел ала̀.
Над вздыбленными волосами руки заломит,
выстонет:
«Господи,
что я сделала!»
Нет,
не может быть!
Грудь,
срази отчаянья лавину.
В грядущем счастье вырыщи ощупь.
Вот,
хотите,
из правого глаза
выну
целую цветущую рощу?!
Птиц причудливых мысли рои́те.
Голова,
закинься восторженна и горда.
Мозг мой,
веселый и умный строитель,
строй города!

Ко всем,
кто зубы еще
злобой выщемил,
иду
в сияющих глаз заре.
Земля,
встань
тыщами

в ризы зарев разодетых Лазарей

И радость,
радость! -
сквозь дымы
светлые лица я
вижу.
Вот,
приоткрыв помертвевшее око,
первая
приподымается Галиция.
В травы вкуталась ободранным боком.

Кинув ноши пушек,
выпрямились горбатые,
кровавленными сединами в небо канув,
Альпы,
Балканы,
Кавказ,
Карпаты.

А над ними,
выше еще -
двое великанов.
Встал золототелый,
молит:
«Ближе!
К тебе с изрытого взрывами дна я».
Это Рейн
размокшими губами лижет
иссеченную миноносцами голову Дуная.

До колоний, бежавших за стены Китая,
до песков, в которых потеряна Персия,
каждый город,
ревевший,
смерть кидая, -
теперь сиял.

Шепот.
Вся земля
черные губы разжала.
Громче.
Урагана ревом
вскипает.
«Клянитесь,
больше никого не ско́сите!»
Это встают из могильных курганов,
мясом обрастают хороненные кости.

Было ль,
чтоб срезанные ноги
искали б
хозяев,
оборванные головы звали по имени?
Вот
на череп обрубку
вспрыгнул скальп,
ноги подбежали,
живые под ним они.

С днищ океанов и морей,
на реях,
оживших утопших выплыли залежи.
Солнце!
В ладонях твоих изогрей их,
лучей языками глаза лижи!
В старушье лицо твое
смеемся,
время!
Здоровые и целые вернемся в семьи!
Тогда
над русскими,
над болгарами,
над немцами,
над евреями,
над всеми
по тверди небес,
от зарев алой,
ряд к ряду,
семь тысяч цветов засияло
из тысячи разных радуг.

По обрывкам народов,
по банде рассеянной
эхом раскатилось
растерянное
«А-ах!..»
День раскрылся такой,
что сказки Андерсена
щенками ползали у него в ногах.

Теперь не верится,
что мог идти
в сумерках уличек, темный, шаря.
Сегодня
у капельной девочки
на ногте мизинца
солнце больше,
чем раньше на всем земном шаре.

Большими глазами землю обводит
человек.
Растет,
главою гор достиг.
Мальчик
в новом костюме
- в свободе своей -
важен,
даже смешон от гордости.

Как священники,
чтоб помнили об искупительной драме,
выходят с причастием, -
каждая страна
пришла к человеку со своими дарами:

«Безмерной Америки силу несу тебе,
мощь машин!»
«Неаполя теплые ночи дарю,
Италия.
Палимый,
пальм веерами маши».

«В холоде севера мерзнущий,
Африки солнце тебе!»
«Африки солнцем сожженный,
тебе,
со своими снегами,
с гор спустился Тибет!»
«Франция,
первая женщина мира,
губ принесла алость».

«Юношей - Греция,
лучшие телом нагим они».
«Чьих голосов мощь
в песни звончее сплеталась?!
Россия
сердце свое
раскрыла в пламенном гимне!»

«Люди,
веками граненную
Германия
мысль принесла».

«Вся
до недр напоенная золотом,
Индия
дары принесла вам!»

«Славься, человек,
во веки веков живи и славься!
Всякому,
живущему на земле,
слава,
слава,
слава!»

Захлебнешься!
А тут и я еще.
Прохожу осторожно,
огромен,
неуклюж.
О, как великолепен я
в самой сияющей
из моих бесчисленных душ!

Мимо поздравляющих,
праздничных мимо я,
- проклятое,
да не колотись ты! -
вот она
навстречу.

«Здравствуй, любимая!»

Каждый волос выласкиваю,
вьющийся,
золотистый.
О, какие ветры,
какого юга,
свершили чудо сердцем погребенным?
Расцветают глаза твои,
два луга!
Я кувыркаюсь в них,
веселый ребенок.

А кругом!
Смеяться.
Флаги.
Стоцветное.
Мимо.
Вздыбились.
Тысячи.
Насквозь.
Бегом.

В каждом юноше порох Маринетти

в каждом старце мудрость Гюго.

Губ не хватит улыбке столицей.
Все
из квартир
на площади
вон!
Серебряными мячами
от столицы к столице
раскинем веселие,
смех,
звон!

Не поймешь -
это воздух,
цветок ли,
птица ль!
И поет,
и благоухает,
и пестрое сразу, -
но от этого
костром разгораются лица
и сладчайшим вином пьянеет разум.
И не только люди
радость личью
расцветили,
звери франтовато завили руно,
вчера бушевавшие
моря,
мурлыча,
легли у ног.

Не поверишь,
что плыли,
смерть изрыгав, они.
В трюмах,
навек забывших о порохе,
броненосцы
провозят в тихие гавани
всякого вздора яркие ворохи.

Кому же страшны пушек шайки -
эти,
кроткие,
рвут?
Они
перед домом,
на лужайке,
мирно щиплют траву.

Смотрите,
не шутка,
не смех сатиры -
средь бела дня,
тихо,
попарно,
цари-задиры
гуляют под присмотром нянь.

Земля,
откуда любовь такая нам?
Представь -
там
под деревом
видели
с Каином
играющего в шашки Христа.

Не видишь,
прищурилась, ищешь?
Глазенки - щелки две.
Шире!
Смотри,
мои глазища -
всем открытая собора дверь.

Люди! -
любимые,
нелюбимые,
знакомые,
незнакомые,
широким шествием излейтесь в двери те.
И он,
свободный,
ору о ком я,
человек -
придет он,
верьте мне,
верьте!

у стихотворения ВОЙНА И МИР аудио записей пока нет...

Пока в двухкомнатной квартире Бриков кипели споры о современной поэзии, улица бурлила другими страстями. Летом 1916 года Россия была близка к поражению, однако ей все же удалось изменить ход войны, и следующим летом русская армия смогла пойти в наступление.

Через два дня после убийства Распутина Маяковский написал Эльзе "нервное" письмо. Ни в нем, ни в других письмах этого периода нет ни одной отсылки к тому, что происходит вне его собственной жизни. Как будто он жил в мире, в котором не существовало ничего, кроме его самого и его собственных чувств. Вполне возможно, что не все письма сохранились, но корреспонденция других периодов позволяет увидеть здесь четкую закономерность: политическая и социальная реальность не комментируется почти никогда. Однако общественные события не проходили бесследно, страдания войны - как и любви - отражались в поэзии.

Помимо сатирических и агитационных стихотворений, Маяковский пишет в 1916-1917 годах еще одно крупное произведение - поэму "Война и мир" . В этой поэме прежний, несколько примитивный взгляд на войну сменился экзистенциальным раздумьем о ее безумии и ужасах. Вина коллективна, и поэт, Владимир Маяковский, не только козел отпущения, но и сопричастный. Поэтому он лично просит прощения у человечества - может быть, раскаиваясь в тех пропагандистских преувеличениях, которые допускал в начале войны: "Люди! / Дорогие! /Христа ради, / ради Христа / простите меня!" Одновременно он видит зарю нового времени.

В эти годы представление об обреченности старого мира было широко распространено, особенно среди писателей. Так же, как и в "Облаке", осознание универсальной уязвимости человека уравновешивается мессианским убеждением в рождении нового, более гармоничного миропорядка:

"И он, свободный, ору о ком я, человек - придет он, верьте мне, верьте!

Да здравствует политическая жизнь России и да здравствует свободное от политики искусство!

Владимир Маяковский, март 1917 г.

Вернулся я в Москву в совершенной уверенности, что мы перед революцией, - вспоминал Роман Якобсон , - это было совершенно ясно по университетским настроениям". Бунтовали не только студенты. По случаю Международного женского дня 23 февраля 1917 года в Петрограде прошла мирная демонстрация, участницы которой требовали хлеба и мира. В последующие дни состоялись новые демонстрации, разогнанные полицией. 27 февраля Павловский полк проголосовал за отказ от выполнения приказа стрелять в гражданских, и в тот же день большая часть Петрограда оказалась в руках полка. 28 февраля волнения начались в Москве. Двумя днями позже, 2 марта, Николай II отрекся от престола . Монархия была свержена, создано Временное правительство - свершилась Февральская революция . 8 марта Эльза написала Маяковскому письмо, в котором в виде исключения комментировала события, разыгрывающися за стенами ее квартиры: "Милый дядя Володя, что творится-то, великолепие прямо!". Роман , так четко все предчувствовавший, вступил, сообщает она, в милицию, носит оружие и арестовал шесть городовых - его как студента Московского университета попросили помочь навести порядок на улицах.

Революция вызывала огромный энтузиазм у широких слоев населения, люди искренне поверили в возможность глубоких преобразований. Наступила политическая весна, воздух был наполнен свободой. Эти настроения отражаются в письме философа Льва Шестова , написанном родственникам в Швейцарию через неделю после переворота:

"Все мы здесь думаем и разговариваем исключительно о грандиозных событиях, происшедших в России. Трудно себе представить тому, кто сам не видел, что здесь было. Особенно в Москве. Словно по приказанию свыше, все, как один человек, решили, что нужно изменить старый порядок. Решили и в одну неделю все сделали. Еще в Петрограде были кой-какие трения - в Москве же был один сплошной праздник. <... > меньше, чем в одну неделю, вся огромная страна со спокойствием, какое бывает только в торжественные и большие праздники, покинула старое и перешла к новому".

Новому правительству были предъявлены конкретные требования: нормализовать продовольственное положение и довести войну до победы или хотя бы до достойного конца. Однако как именно должно выглядеть политическое будущее России после свержения самодержавия, мало кто знал. Доминировало ощущение освобождения, эйфории. Маяковскому и другим писателям и художникам революция дала надежду, что они смогут творить без вмешательства цензурных органов и академий. В марте 1917 года был образован Союз деятелей искусств , куда вошли представители всех политических и художественных направлений, от консерваторов до анархистов, от эстетических ретроградов до самых радикальных футуристических группировок. Маяковского избрали в президиум в качестве представителя писателей, что вызвало удивление и протест: почему скандальный футурист, а не Горький, который известен во всем мире? Избрание Маяковского было вызвано тем, что Горький согласился войти в правительственную комиссию, предав таким образом интересы деятелей культуры. Новообразованный Союз боролся за независимость искусства и художников от государства, а те, кто сотрудничал с правительством, считались коллаборационистами.

"Мой девиз и всех вообще - да здравствует политическая жизнь России и да здравствует свободное от политики искусство! - провозгласил Маяковский через две недели после февральской революции, уточнив: - Я не отказываюсь от политики, только в области искусства не должно быть политики". В том, что искусство должно быть независимо от государства, и левый и правый фланги Союза были едины. Такое же единодушие наблюдалось и в их отношении к войне: "левый блок", куда входил Маяковский, был таким же оборонческим, как и большинство других. Маяковский, которого в январе наградили медалью "За усердие", гордо объяснял, что "у нас не только первое в мире искусство, но и первая в мире армия". Вполне можно было сочетать патриотизм с эстетическим авангардизмом и политическим радикализмом: надежды, что с новым правительством изменится и ход войны, были велики.

В стихотворении "Революция", опубликованном в мае 1917 года в основанной Горьким газете социал-демократических интернационалистов "Новая жизнь" , Маяковский приветствует революцию как триумф "социалистов великой ереси". Однако он не являлся членом какой-либо партии - его политическим идеалом был социализм с сильным анархистским уклоном. Более определенных политических убеждений он в это время не придерживался.

Приняв однажды участие в сборе денег для семей жертв революции, он передал их редакции газеты "Речь", издаваемой либеральной партией кадетов. Головокружительная радость от свержения царского режима вселяла нереальные надежды на будущее. О том, что вера Маяковского в возможности революции была несколько наивной, свидетельствует эпизод, рассказанный Николаем Асеевым. Впервые в российской истории любой человек получил возможность выдвигать свою кандидатуру на выборах, и вся Москва была заклеена плакатами и предвыборными листовками. Рядом с афишами крупных партий на стенах домов висели призывы менее известных политических объединений, таких как различные анархистские группы и маленькие организации вроде "профсоюза поваров". Однажды, когда Асеев и Маяковский гуляли по городу, рассматривая плакаты, Маяковский вдруг предложил составить собственный избирательный список, состоящий из футуристов. На первом месте должен быть он, на втором - Каменский и так далее.

"На мое недоуменное возражение о том, что кто же за нас голосовать будет, Владимир Владимирович ответил задумчиво: Черт его знает! Теперь время такое: а вдруг президентом выберут...?"

Если мировоззрение Маяковского было романтическим и оторванным от действительности, то Осип обладал весьма развитым политическим чутьем. Судя по всему, в это время его отношение к большевизму было более положительным, чем у Маяковского. Когда в апреле 1917 года в Россию после более чем десятилетней эмиграции вернулся Ленин , его встречала в Петрограде на Финляндском вокзале ликующая толпа. В толпе находился и Осип , отправившийся туда из любопытства. "Кажется сумасшедший, но страшно убедительный", - вынес он суждение, сохраненное для потомства Романом Якобсоном, который провел эту судьбоносную для России ночь за коньяком и игрой на бильярде в компании Маяковского и других друзей.

Приходовская Е.А.

«Четыре дооктябрьские поэмы В. Маяковского.

Их названия и содержание»

Раннее творчество Маяковского исследовано достаточно обширно и в разных аспектах. Задача данной работы несколько скромнее: ограничен объект (четыре дооктябрьские поэмы) и ракурс его рассмотрения (названия, содержание). Хотя понятие «содержания» можно трактовать довольно широко; содержание не ограничивается линейно-поступательным сюжетом, который, кстати, выкристаллизовать из поэм Маяковского не так уж легко.

Самой «эпической», многосторонней, объективной и «многоголосной», на мой взгляд, является поэма «Война и мир» (работа над ней шла осенью 1915 года). Свидетельством эпичности этой поэмы служит, в первую очередь, явно ЗНАЧАЩЕЕ название (у Маяковского нет незначащих названий, он к этому предельно внимателен, как указано в статье И. Правдиной«Я сегодня буду играть на флейте» ). Неслучайно поэма называется не «Очерк о Первой мировой войне» и не как-нибудь по-другому, более конкретно-локально, а содержит глобальную философскую оппозицию, восходящую к основополагающей дихотомии «жизнь – смерть» : «мир – война» . Такая глобальность постановки вопроса – уже знак, «заявка» автора на масштаб проблематики; к тому же, любой образованный человек при словах «Война и мир» моментально вспоминает два огромных тома эпопеи Льва Николаевича Толстого. Это ещё одна – уже ассоциативная – «заявка» на эпическую глобальность. Л.Н. Толстой упоминается и в самой поэме:

Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых!

За ногу худую!

По камню бородой!

и в одном из ранних, примерно того же времени (чуть раньше, 1914), стихотворений:

Часы нависали, как грубая брань,

За пятым навис шестой.

А с неба смотрела какая-то дрянь

Величественно, как Лев Толстой.

Более того, такое «вечное» противостояние, абстрактное и ничем не конкретизированное в названии, выводит поэму на уровень общефилософский от хроникально-описательного, наблюдаемого в первых главах поэмы.

То, что будет сказано далее, относится не только к «Войне и миру», но и к другим ранним поэмам (да и вообще к творческому методу Маяковского), но здесь такая специфика языка наиболее оправдана и прямо служит созданию эпичности и глобальности , целостности системы образов.

Самая характерная черта Маяковского, особенно раннего Маяковского, что мы можем наблюдать на примере поэмы «Война и мир» - стремление к ТОТАЛЬНОМУ СИНТЕЗИРОВАНИЮ всех используемых средств. Это синтезирование способствует созданию многоуровневого ассоциативного поля , о котором говорит Ю. Минералов («О поэтической речи Маяковского» ): «…В итоге наших преобразований синтаксис, близкий к синтаксису устной речи… сменился обычным синтаксисом письменного типа. Смысл сделался линейным, однонаправленным. Он лишился характерных для устной речи возвратов, параллелей, ассоциаций… переплетённых во внешне «бессвязном» пассаже Маяковского весьма плотно». Маяковский уходит от логической последовательности дискретных слов к созданию КОМПЛЕКСНЫХ МЫСЛЕОБРАЗОВ ; зачастую впечатление от какой-либо строфы иррационально и не поддаётся лексико-семантическому анализу. Такое свойство приводит к парадоксальной ситуации: можно говорить о «гармоническом» языке Маяковского, о семантических «аккордах» - засчёт целостного восприятия смыслы постигаются не ЛИНЕЙНО, а как бы В ОДНОВРЕМЕННОСТИ, в комплексном «созвучии»; тогда как сама природа поэзии по сути своей ЛИНЕАРНА, она развёртывается во времени и всегда имеет свой однолинейный рельеф (хотя, конечно, следует учитывать «зонную природу» смысла, некое «гравитационное поле», образовывающееся между словами в процессе их организации в единую систему, обладающую, в свою очередь, неоднозначным смыслом на макроуровне). Но всё же гармоническое созвучие и обертоны одного звука суть разные понятия. У Маяковского мы можем наблюдать первое. Слова в его «созвучиях» существуют ОТНОСИТЕЛЬНО ДРУГ ДРУГА , в функциональной связи, а не сами по себе; это не самостоятельные частицы (или кванты), соединённые полем, - а цельное поле.

Такие подсознательно воспринимаемые конструкции как ПРИНЦИП выстраивания образа дают повод провести напрашивающуюся аналогию с творчеством Велемира Хлебникова: аналогия весьма оправданная и стилистически, и биографически; но Маяковский не отходил так далеко от СЕМАНТИЧЕСКОЙ стороны слова, не абсолютизировал фонетическую структуру, хотя несомненно отводил ей одну из ведущих ролей. Образ у Маяковского, как правило, не ассоциативно-слуховой, а ассоциативно-смысловой, хотя звукопись – один из излюбленных его приёмов:

Обрызганный громом городского прибоя…

в ризы зарев разодетых Лазарей…

Но звукопись служит не созданию абстрактного состояния, а лишь обогащению, раскрашиванию, «гармонизации» лексической смысловой конструкции. Этой же «гармонизации» смысла служат комплексные средства выразительности, пограничные с другими видами искусства: применительно к Маяковскому вполне употребимы понятия «музыка слова», «живопись слова», «рельеф слова», у него могут быть реализованы в словах даже «обонятельный» и «осязательный» эффекты. Допустим, в 1 главе «Войны и мира» прямо в тексте выписаны мелодии, необходимые в том или ином месте для «гармонизации» мысли. Обрывки церковных песнопений «Со святыми упокой» и «Упокой Господи душу усопшаго раба твоего» участвуют в тексте как некий «закадровый комментарий», а имитация барабанного боя вплетена даже в структуру рифмовки:

Вздрогнула от крика грудь дивизий.

Пена у рта.

Разящий Георгий у знамён в девизе,

барабаны:

Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та

Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та

О «живописной» стороне поэзии Маяковского пишет В. Перцов в двухтомнике «Маяковский» : «…Можно сказать, что первые опыты Маяковского в искусстве слова ещё отдают свежей масляной краской… Поэт как бы ищет в слове соответствий тому живописному языку, на котором он впервые попробовал заговорить в искусстве». Визуальная обрисовка и «объём», некая «пространственная форма» предмета у Маяковского предельно точны, хотя и не детальны. В этом плане поэзия Маяковского сравнима с прозой Булгакова: лаконичные, скупые, но необычайно меткие характеристики, не подробно описывающие предмет, а схватывающие лишь самое главное, самую суть его – свойственны обоим авторам. Работа в «Окнах РОСТА», очевидно, содействовала огранке броскости и лаконичности выражений Маяковского, а также не противоречила его синтетическому, «пограничному» между сферами искусства мышлению.

Такое стремление к синтезированию в поэзии «всех искусств» выводит на первый план ТЕАТРАЛЬНОСТЬ как свойство творчества Маяковского. Об этом говорит и одно из основных его качеств: ДЕКЛАМАЦИОННОСТЬ ; поэзия Маяковского рассчитана не на читателя, а скорее на слушателя, и тем самым предполагает включение в диалог «автор – читатель» третьего лица – чтеца, актёра- декламатора. Таким образом, стихи здесь живут не на бумаге, а на сцене, в ЗВУКОВОМ воплощении, включающем, помимо текста, - интонацию, жестикуляцию, акцентную ритмику, окраску голоса и самое важное – энергетику актёра. Читаемое вслух стихотворение Маяковского – своеобразный «моноспектакль», и «моно» здесь заключено не в лирической сосредоточенности на субъекте, а во взгляде на многоголосную, многообразную, полифоническую действительность «от первого лица». В этом, кстати, тоже есть сходство с Булгаковым: политические процессы, описываемые со стороны не «всевидящего» историка, а простого гражданина, до которого события доходят в виде «слухов» или «знамений» - можно наблюдать и в «Войне и мире» Маяковского, и в «Белой гвардии» Булгакова.

В «Войне и мире» нет, собственно, лирического героя , скорее герой «коллективный» - в этом его специфика: акцент не на отличительных чертах конкретного персонажа, от лица которого идёт речь, а, наоборот, на общечеловеческих , типологических , и вышеупомянутый «простой гражданин» - не уникальная личность со своим детально рассматриваемым характером, а ТИПИЧНАЯ ЕДИНИЦА некой однородной массы. Это тоже работает на увеличение масштаба рисуемой картины; герой в «Войне и мире» - своеобразная «расширенная» личность, по типу хора в древнегреческой трагедии, выражающего коллективное мнение, но говорящего от первого лица единственного числа. Это большое «Я» - характерное свидетельство тотальной гиперболизации в творчестве Маяковского, о чём пишет В. Альфонсов в статье «Эй, вы! Небо!..».

Гиперболичности образов соответствует обобщённость, «макроуровень» ассоциативного поля – засчёт сквозного, непрерывного присутствия системы ХРИСТИАНСКИХ ОБРАЗОВ (образный словарь христианской религии – самый общий и «всепроникающий» символический ряд, неискоренимый в сознании любого человека Нового времени, даже атеиста). Так в «Войне и мире» образуется «вторичный сюжет» , некая макро-структура ВЕЧНОЙ проблематики, проступающая сквозь всю конкретику исторически-описательных деталей, движущаяся на втором плане, но по смыслу подчиняющая себе первый – подобно гигантской тени всадника без головы, проходящей по небу. Этой поэме свойственна притчевость (засчёт разветвлённости аллегорий) иапокалиптичность .

Можно проследить развитие «макро-сюжета» по главам:

1. наличествующая, статическая ситуация («Вавилоны», «содом»), накапливающая внутреннюю энергию саморазрушения;

2. тревога,слухи, предчувствия – «Началось» (некая «увертюра» к последующему действу);

3. Апокалипсис – аналогия с гигантским театром, насилие и смерть как чудовищное развлечение; разрушение, растление; недаром в качестве знаковой фигуры здесь выводится Нерон – символ КРИЗИСНОЙ , ЗАКАТНОЙ эпохи и высочайшей степени произвола;

4. Искупительная жертва – принятие на себя всех грехов и страданий человечества; фактически – распятие;

5. Воскресение – прощение и покаяние, как бы в «Судный День».

«Война и мир» - грандиозная симфония с просветлённым, мажорным финалом, дающим мощный катарсический импульс – именно КАТАРСИЧЕСКИЙ ! Не надеждой на светлое будущее, заведомо невозможное (воскресение мёртвых – вечная утопия!), не забвением прошлого, не безосновательным оптимизмом, а трагическим КАТАРСИСОМ объясняется светлый финал «Войны и мира». Пятая глава поэмы потрясающе КИНЕМАТОГРАФИЧНА – словно «обратная» хроника войны; всё, что происходило, происходит в точности так же, но «лента» пущена в обратную сторону:

«Клянитесь,

больше никого не скосите!»

Это встают из могильных курганов,

мясом обрастают хороненные кости.

чтоб срезанные ноги

оборванные головы звали по имени?

на череп обрубку

вспрыгнул скальп,

ноги подбежали,

живые под ним они…

Почти на полвека раньше зарождения международного политического лозунга «За мир!» Маяковский выдвигает и утверждает в мощном апофеозе АНТИМИЛИТАРИСТСКУЮ идею, идею «последней войны». Первая мировая война поразила не множественностью участников (общеевропейские конфликты, даже с привлечением стран «третьего мира», к тому времени уже не раз происходили) и не бессмысленностью («За что воюем?») – бессмысленных войн в истории человечества не счесть. Она поразила изобретением и применением оружия массового поражения , когда человек почувствовал себя беспомощной песчинкой в бушующем хаосе времени; множество солдат, умиравших от веселящего газа даже БЕЗ ВСТУПЛЕНИЯ В БОЙ – было потрясением для человеческого сознания. Личные качества – храбрость, выучка, дисциплина – потеряли всякое значение, потеряла какое бы то ни было значение вообще ЛИЧНОСТЬ, до нуля обесценилась человеческая жизнь. Если в «Преступлении и наказании» (диалог Раскольникова и Мармеладова) ещё ставился вопрос, соизмеримы ли «человеческая жизнь» и «цифра статистики» - теперь был дан уже вполне однозначный ответ: человек – ничто, живут и гибнут «массы» (об обезличивании людей в «серую массу» писал и Куприн в «Поединке»). Вместе с появлением массового оружия прозвучало не менее страшное ницшеанское «Бог умер» . По отдельности и обезличивание «массы», и безверие – в истории возникали, но, соединившись, они составили «критическую массу» и породили страшную реакцию в массовом сознании – распад и аннигиляцию всяких – идеологических, религиозных, морально-этических, эстетических – устоев. Атеизм, утверждавший изначальное отсутствие бога, зарождался ещё в эпоху Возрождения и в XVII веке – веке Просвещения; но тогда он был соединён с идеей силы и саморазвития человеческого духа. Теперь, в слиянии с неоспоримостью ничтожества и беспомощности человека перед силами разрушения, безверие породило мысль об «умершем боге» - он был, но теперь его нет, и царит хаос. Это фактически идея «конца света», АПОКАЛИПТИЧЕСКАЯ идея; именно этот переворот сознания, как бы «узревшего воочию» воплощение Апокалипсиса, породил огромное направление в искусстве начала ХХ века – ЭКСПРЕССИОНИЗМ . Маяковскому во многом свойственны характерные черты экспрессионизма: поэтика крайних состояний (уже упомянутая гиперболизация , доведение образа или эмоции «до предела»), апокалиптическая идея , яркость, некоторая эпатажность образов (неожиданные сравнения, необычные характеристики и ситуации и т.д.), настойчивая, очень часто проводимая идея суицида (в поэмах Маяковского, как и в стихах раннего периода, очень много предсказаний собственного самоубийства, совершаемого разными способами: очень яркий пример – Пролог из «Флейты-позвоночника» ; вряд ли сто ит связывать это с реальным биографическим фактом – слишком далеко по времени он отстоит от ранних поэм). Весь экспрессионистский «словарь» выразительных средств нашёл воплощение в раннем творчестве Маяковского; однако для революционно-протестного мышления поэта принципиально неприемлем один из главных устоев экспрессионизма – идея беспомощности, сломленности, обречённости и безысходного одиночества человека в кровавом и непредсказуемом хаосе движений «масс» и бездушных «машин». Собственно, вся поэма «Человек» - даже по своему названию – страстный, но в чём-то безоглядно-отчаянный протест против такой идеи. Действительность не даёт возможности так оптимистично оценивать человеческие силы. Поэтому появляется, наряду с любованием величием человека, некий «Повелитель Всего», у которого даже «бог – его проворный повар». Опять напрашивается аналогия: кто же этот «Повелитель Всего», как не библейский Золотой Телец? Такая аналогия вскрывает всю «вывернутость наизнанку», чудовищность ситуации: бог – «проворный повар», раб золотого идола; за этим образом кроется устрашающая идея: духовность служит прибыли; отдельные структуры внутри человечества подводят идейно-этическую платформу под свою выгоду. Люди держат бога в услужении у Золотого Тельца… Это отчаяние приводит к строкам, парадоксальным для революционера Маяковского:

Встрясывают революции царств тельца.

Меняет погонщиков человечий табун.

Но тебя, некоронованного сердец владельца,

Ни один не трогает бунт.

Далее разворачивается грандиозный обряд служения Золотому Тельцу, настоящая религиозная служба, - даже местоимения, заменяющие имя «Повелителя Всего», пишутся с большой буквы, как в религиозных текстах – местоимения, заменяющие «бога» или «Христа»:

Это идут,

идут горожане

выкупаться в Его обилии.

Идея поклонения Золотому Тельцу распространена в начале ХХ века и в литературе этой эпохи встречается нередко: например, у Бунина («Господин из Сан-Франциско»), у Булгакова («Бег»); начало ХХ века «переболело» «золотой лихорадкой», и она наложила свой отпечаток на сознание людей. Недаром Маяковский в «Облаке в штанах» упоминает Джека Лондона, чьи рассказы в основном посвящены судьбам золотоискателей Клондайка:

Вы говорили:

«Джек Лондон,

страсть», -

а я одно видел:

вы – Джиоконда,

которую надо украсть!

У Булгакова и у Маяковского даны близкие по смыслу картины «идолопоклонства». Для сравнения – у Булгакова:

…И вдруг тревожно в мире!

И вот они уже идут! Идут! Их тысячи, потом миллионы! Их головы запаяны в стальные шлемы! Они идут! Потом они бегут! Потом они бросаются с воем грудью на колючую проволоку! Почему они кинулись? Потому что где-то оскорбили божественный доллар! Но вот в мире тихо, и всюду, во всех городах, ликующе кричат трубы! Он отомщён! Они кричат в честь доллара!

У Маяковского:

Гибнут кругом.

Но, как в небо бурав,

твоего – сиятельный – сана:

Бр-р-а-во!

Осанна! …

Образно-идейная аналогия с Булгаковым напрашивается и при чтении главы «Маяковский в небе» - сразу вспоминается сон Алексея Турбина из «Белой гвардии». Оба повествования выдержаны в несколько шутливом, сказочно-ироническом, но добродушном тоне. Можно найти множество общего и в деталях, но это уже задача специального исследования «Маяковский и Булгаков»…

В отличие от «Войны и мира», «Человек»несёт не апокалиптическую, а скорее ЕВАНГЕЛИСТСКУЮ идею – вторичный сюжет выстраивается как Евангелие, как жизнеописание, «житие пророка». Вторичный сюжет здесь не завуалирован, а, напротив, тщательно и даже нарочито выставлен напоказ, о чём свидетельствуют даже названия глав: «Рождество Маяковского», «Страсти Маяковского», «Вознесение Маяковского» и т.д., не говоря уже о множестве деталей в самом тексте (хотя бы прямое указание на «евангельскую» тему во вступлении: «Дней любви моей тысячелистое Евангелие целую»). Но здесь подчёркнута человеческая суть героя, поэтому и её естественная составляющая – смертность . Вся поэма как бы выходит из одной точки и в неё же «сжимается» в финале: она «окольцована» цитатами из заупокойной службы и разворачивается между «Ныне отпущаеши» и «Со святыми упокой». Это трагический круг, очерченный временем для человека и самим человеком – для своего сознания; о смерти – своей будущей или чужих прошедших – человек думает очень часто, если не непрерывно. Смерть окружает нас всюду – от дохлой мухи на окне до собственных похорон и Апокалипсиса. Смерть – сквозная тема почти всякой поэзии; и у Маяковского, в школьных программах рассматриваемого в качестве «оптимистичного революционера», она служит тематическим стержнем – особенно в ранних поэмах.

Эстетика зла и болезненности («бледные», «вздыхающие», «страдающие» и «отверженные» герои – заштампованные в массовом сознании типажи романтизма) перекликается в какой-то своей основе с христианскими ценностями: немощь, страдание плоти – но величие духа. В «Облаке в штанах» Маяковский даёт принципиально ПРОТЕСТНЫЙ против этого штампа образ:

Иду – красивый,

Двадцатидвухлетний.

Этот образ героя перекликается с АНТИЧНЫМ идеалом здорового, красивого, почти совершенного, действующего героя. Эстетика лирического героя Маяковского имеет свой древний мифологический аналог – античный герой-гражданин , активный, сдержанный в лирических излияниях, но верный своему общественному долгу – тот самый «красивый, двадцатидвухлетний»! Его глубинный философские и эстетические корни идут из АНТИЧНОСТИ . Это вполне объяснимо – русская философия того времени и огромные области искусства были охвачены ХРИСТИАНСКОЙ тематикой, образами православной религии, «таинствами», «знамениями» и т.д. Творчество Маяковского в силу своей ПОЛЕМИЧНОСТИ вывело новую тематику, нового героя – но принципиально нового лишь по отношению к непосредственным, современным ему оппонентам, а в античном искусстве имеющего свой прототип.

Но следует сказать, что в раннем творчестве Маяковского есть две противоположные, даже взаимоисключающие тенденции:

1. герой ГЕДОНИСТИЧЕСКИЙ, соответствующий античной эстетике;

2. герой ЭКСПРЕССИОНИСТСКИЙ, соответствующий скорее эстетике готической , по типу картин Босха или Гольбейна – искажение реальных форм до «фантасмагории» в целях создания предельной, даже иногда гротескной экспрессии. Пример такого героя – во «Флейте-позвоночнике», местами в «Войне и мире» и в «Человеке», да и в «Облаке в штанах» «красивый, двадцатидвухлетний» несколько раз говорит о самоубийстве, что прямо противоречит заявленному оптимистично-жизнеутверждающему образу.

Эта противоречивость придаёт внутреннюю полярность поэтическому миру Маяковского – и вместе с тем его объёмность, неоднозначность, выходящую за узкие рамки школьного «штампа».

Интересно, как меняются выразительные средства Маяковского в зависимости от содержания, вернее сказать – от СОСТОЯНИЯ, лежащего в основе фрагмента. «Война и мир» - пример стремления к УНИВЕРСАЛЬНОСТИ языка, к многообразию его характеристик в зависимости от выражаемого . В работе «Как делать стихи» Маяковский говорит о НЕОЖИДАННОСТИ рифмы или оборота как об основе эффективности воздействия поэтической речи; это утверждение доказывается всем его творчеством, в раннем периоде даже несколько преувеличенно (эпатаж и броскость – чего стоит только название «манифеста» футуристов – «Пощёчина общественному вкусу»! – создают зачастую «перегрузку», «нагромождение образов»: слишком много ярких сравнений, неожиданных «поворотов» - ошеломляют, даже утомляют, как слишком пёстрая толпа или громкий шум; нарушается принцип иерархичности, системности, необходимый в любом творчестве, и обилие локальных акцентов и кульминаций мешает понять, где же ГЛАВНОЕ, где ОСТОВ, «несущий хребет» столь многоо бразного целого. Поздний Маяковский, в противоположность раннему, почти классичен в этом отношении, все элементы приходят в соответствие и соразмерность). Но регулярно востребованная НЕОЖИДАННОСТЬ, непредсказуемость в итоге становится предсказуемой . Поскольку системность невольно появляется при множественности продуктов творчества (средства, вследствие своей ограниченности, стремятся к выстраиванию в иерархическую структуру), появляется, как это ни парадоксально, «типология неожиданностей» , являющаяся сама по себе оксюмороном, но реально возникающая. При знакомстве с творчеством Маяковского, особенно ранним, возникает устойчивое ощущение «предслышания» неожиданных поворотов тем и образов – сама неожиданность уже ожидаема. В «Облаке в штанах» и «Флейте-позвоночнике» тип речи определяется не содержательной стороной, а скорее общестилистической : Маяковский такой , и такой – везде, независимо от того, О ЧЁМ он говорит. «Война и мир» исключительна в этом плане; в ней эпичность, принципиальная ОБЪЕКТИВНОСТЬ подчёркнута универсальностью языка, то есть способностью его изменять формально-стилистические качества в зависимости от смысла. Смысл «гармонизуется» языковыми средствами; особенно показательна в этом плане пятая, последняя глава поэмы – картина воскресения и примирения всех враждующих и убиенных.

По сравнению с ритмикой и лексикой (и звукописью) предыдущей главы (об «искупительной жертве»),ритмика и фонетика 5 главы «разглажены», «умиротворены» - «словесная стихия» успокаивается, как успокоилось здесь всё; можно сказать словами Маяковского:

…вчера бушевавшие

легли у ног…

От конкретики «обратной съёмки» Первой мировой войны («…приподымается Галиция…») Маяковский приходит к обобщающим СИМВОЛАМ, начиная с гиперболической картины «поклонения волхвов» - «дары» новорождённому миру от всех враждовавших стран. Далее речь пойдёт уже не об убитых в 1914 – 1916 годах, а обо ВСЕХ убиенных во ВСЕХ человеческих войнах, ибо завершена «последняя война». Все средства направлены на создание чувства всеобъемлющей радости и умиления, эта глава способна именно «растрогать до слёз» - как неожиданно это для традиционного образа «Маяковского-бунтаря»! Не только выровненность, «закруглённость углов» в ритмике, не только фонетическая просветлённость засчёт преобладания плавных, «нежных» звукосочетаний – но сама образная система работает на создание светлого умиления и радости, как при виде новорождённого, как при наступлении мирной тишины, за которой не последует нового удара; здесь важно и ВОЗРОЖДЕНИЕ всего уничтоженного и разрушенного – и, следовательно, исключение из радости окончания войны чувства скорби и невозвратимости. Такая, пусть утопическая, «обратимость», «поправимость» содеянного – несбыточная мечта человечества, дар, не подаренный ему природой. Это нежное, «материнское», прекрасное чувство создаётся засчёт образов «миниатюрных», хрупких и беззащитных, - это «символы мира»:

День раскрылся такой,

что сказки Андерсена

щенками ползали у него в ногах.

у капельной девочки

на ногте мизинца

солнца больше,

чем раньше на всём земном шаре.

Уже сами эти образы, почти осязательные, вызывают у читателя ощущение ласкового, светлого, тёплого умиротворения; далее Маяковский развивает это чувство до светлого торжественного апофеоза – через, опять же, христианскую символику:

под деревом

играющего в шашки Христа.

В этом апофеозе снят весь «налёт» футуристской эпатажности, все «эффекты» и искусственные виртуозные лексические конструкции; здесь мы видим глубокую поэтическую ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ, на которой, как судно на воздушной подушке, существует и движется всё творчество Маяковского.

Антимилитаристская идея будет звучать и позже –

…чтобы в мире

без Россий, без Латвий

жить единым человечьим общежитьем…

Маяковский противоречил своему творчеству, называя себя «поэтом революции». Значение Маяковского не ограничивается Октябрьской революцией или эпохой Советской власти, Маяковский не только агитатор своего времени, иначе сейчас его поэзия была бы лишь историческим явлением. Но его творчество обладает главным свойством поэзии и искусства вообще – способностью к ОБОБЩЕНИЮ, способностью не терять актуальности в любую эпоху и нести в себе ГУМАНИСТИЧЕСКУЮ идею, одухотворяющую любые лозунги и делающую их вечными. Великое значение Маяковского не в его «бунтарстве», не в его «жёлтой кофте» и не в его трагической любви – это всё «сопутствующие» мелочи, не могущие затмить главного: мощного ГУМАНИСТИЧЕСКОГО заряда, импульса ЛЮБВИ К МИРУ и к людям, который и заключает в себе всю ценность и всё бессмертие любого творчества, без чего нет смысла ни в формальных поисках, ни в технических изысках, ни в каких внешних новаторствах.

Л И Т Е Р А Т У Р А

1. В. МаяковскийСочинения в 3-х томах; М., 1973

2. В. Перцов«Маяковский», т.1; М., 1957

3. «В мире Маяковского» (сб. статей), книга 1; М., 1984

4. «В мире Маяковского» (сб. статей), книга 2; М., 1984